Однолетники появляются с дождями

      Смешно.       По щекам графитовой крошкой размазалась тушь, и пятна съеденной за выступление сине-вишневой помады стираются холодной водой, стоит только посильнее надавить рукой — движение отрепетированное, точное; утро кажется медленной мелодией какого-нибудь европейского классика.       Кафель ледяной; ступни жжет неожиданно-резким противостоянием пола и потолка, где скопилась уже выброшенная из раскрытых створок дорожная пыль. Виктория накрывает двумя ладонями заспанное лицо, которое еще хранит теплые поцелуи подушек, и прохлада стекает по запястьям ее вниз до локтей и падает каплями, разбиваясь у самых ног. Она ходит по дому босой; сбрасывает поздней ночью ботинки у порога собственной комнаты, кидает небрежно куртку и лишь старый гитарный чехол, обклеенный марками от Солт-Лейк-Сити и до самого Чарлстона, прислоняет с щемящей грудь нежностью к стене.       Концерт закончился ближе к восходу вместе с последними тремя завсегдатаями, вываливающимися из Птицы веселыми, но усталыми, и Ветой, что вечно простужена и северна нутром своим — не телом. Она улыбается сковано, одергивая ярко-желтое пальто, которое не вписывается совсем в пейзаж городка-красных-камней, говорит зайти попозже, сделаю тебе отменный кофе. Виктория же жаждет сна, и ей лишь бы до кровати суметь доползти, поэтому и не замечает, как рядом звенят ключи, из рук в руки Веты передаваемые, а забытый памятью силуэт тенью исчезает в смеси дорог и серебристо-молочного тумана.       Кайли оказывается у своего двора на автомате — первый автобус с боками цвета завядшего апельсина останавливается рядом, Джерри — грузный водитель с лысиной на пол головы — машет рукой, девушка отвечает; он ей, единственной постоянной попутчице, отрывает ржавые двери засаленной кнопкой прямо напротив песочного прямоугольника дома номер четыре по Тандер-Маунтин-Роад. А перед рассветом тут ветер приносит запахи соснового леса; говорят, Вэнэги Тэсэка начинается в самой его сердцевине.       Виктория в отражении — типичный взлохмаченный париа, свои темные перья который превратил в длинные волосы; кочевая недо-индианка с кожей неподвластной солнцу и глазами, равными синевой разве что озеру Оделл. Она облачается в простынь, как в бутон, или это простынь застиранная оборачивается ей, — всеми точками-звездами на коже, воздушной безграничной душой — и идут они вместе вниз, пятками голыми шлепая по дереву лестницы. Мать Ви не будит, не замечает, наверное, и прихода ее позднего, привыкла — так сильно отвыкла от дочери под боком за те прожитые по отдельности годы.       Миссис Кайли переворачивает панкейки. Они румянятся ровными боками, шкварчат и брызгаются, малыш-Дэнни же смачно сдабривает их из пузатой бутылки мэйпл-джо, запивает свежевыжатым апельсиновым соком из стакана с пауэр рейнджерс.       — Хей, милая, отведи брата в школу, — миссис Кайли успевает перевернуть новый блинчик, как кофе резко черной пеной начинает кипеть и вытекать из турки на чистую поверхность плиты; женщина чертыхается под нос, сдувает с лица рыжеватую прядь, — Давай, а то он опоздает.       — И тебе доброе утро, мам, — Виктория треплет ребенка по голове, что за обе щеки запрокидывает завтрак, садится со скрещенными ногами рядом, в рот кидает яблочную дольку, — А почему не на автобусе, как обычно?       — Ситси, дорогая, вы и так на него опоздали, пожалуйста.       А миссис Кайли вся в мыле да масле: с одной стороны шипящая раскаленная сковорода, с другой стиральная машинка, которая пикает несколько минут к ряду, требуя не то порошка, не то вышвырнуть ее куда подальше, а еще и работа, где она должна быть через полчаса железно. И всё идет наперекосяк, рушится, и будто все хотят всего, а Эвелин выпадает из орбит этой вселенной — даже зубы почистить не успевает. На часах семь пятьдесят пять, занятия в школе начинаются в восемь тридцать, добираться своим ходом минут пятнадцать, поэтому она чуть ли не кричит:       — Ситси, быстрее.       И Виктория со своим идущим третьим десятком так и не способна отказать, она лишь закатывает глаза, поднимается с места, ведь Дэнни чересчур отважно собирает рюкзак: учебники, тетради, пенал с черепашками-ниндзя, лего бионикла, и даже шнурки завязывает сам. Улыбка расцветает как-то автоматически; он стал таким взрослым за такой небольшой отрезок времени. Удивительно быстро.       И вот уже через несколько минут Виктория идет с братом рука об руку под соломенным светом, а весеннее небо над их головами кажется легкой сапфировой парусиной. Наверное, виноваты Красные скалы — на их фоне краски сгущаются, превращаясь в диковинные мазки природы-матери.       — А правда, что титул самурая раньше передавался по наследству? — девушка слегка теряется. Дэнни идет, пиная носком кроссовка мелкие камушки, сжимая маленькой ручкой руку сестры, — То есть нельзя просто так им стать?       — С чего ты вдруг решил спросить, киддо? — Виктория глядит сверху вниз, как ребенок легонько пожимает плечами, говорит скорее под нос себе: «я так и знал» с едва различимыми нотками грусти, а после снова отправляет очередной камушек вдаль, — Эй, то, что не все могут стать самураями — вот я, например не могу — не значит…       — … Почему не можешь? Ты же не боишься.       Ответа правильного, в принципе, и не найти. Этот малыш, кровь от крови, ведь знает Викторию досконально, даже, наверное, лучше, чем она сама. У него в генах это — смотреть глазами-сестринскими-близнецами в самую душу и видеть абсолютно все. Каждый изъян. Каждую червоточинку. Каждую точку невозврата.       — Ты прав. Не боюсь. Но мне больше это не нужно.       — Из-за Кей-кей? Ну, девочки на фотографиях, — Дэнни останавливается, выглядит и виновато, и печально разом, — Я иногда слышу, как ты поешь ей грустные песенки.       Эта стародавняя история медленно начинает сдавливать горло, как железные вериги; воздух будто исчезает. И Тори бы отыскать брату хоть пару слов. Не стоять немой.       — …Это было ужасно, девчонки. Представьте, он совсем близко-близко и все наклонялся, чтобы… Ну, вы понимаете… А я думала, как бы мне сбежать.       — И что?       — Когда он оказался буквально в нескольких дюймах от моего лица, я крикнула: «Ой, смотри, что там!». И убежала. Со стороны это выглядело по-идиотски, правда. Я такая дура…       Она, как в юности, стоит перед глазами; тронь рукой, забирай даже домой ее, но горло сжимается предательски, пальцы по воздуху; не сглотнуть и слезы. Провалиться на месте.       — Знаешь, киддо, мне кажется, мы уже действительно опаздываем.       Просто всё всегда кончается пропастью, Холден Колфилд: сколько над ней не бегай, сколько о ней не думай.       Сколько не лови над ней пробегающих детишек. //       На самом деле редстоунская общая школа — то самое место, откуда хочется бежать, унося ноги, и никогда не оглядываться. Не после славной странной молодости. Хочется не оставаться в этих замшевых стенах более минуты — Виктория старается ни о чем не думать; идти по коридорам, склонив в укрытии волос голову, и считать шаги.       Раз. Здесь за поворотом спортивный зал.       Два. Кайли в старших классах практически не занималась; болезненной была девочкой.       Три-четыре. Наверное, ее уже никто и не помнит; разве что местный бессменный охранник. Да, интересное знакомство.       Пять-шесть-семь. Ей вообще-то нравилась биология. У картошки, например, ровно сорок восемь хромосом, ненужная, кстати, информация.       Восемь-девять-десять. Их шкафчики когда-то были совсем-совсем рядом и напротив — сдавленный смешок; удачное стечение неудачных обстоятельств.       Жалко. И немного печально что ли, так насыщенно-липко вниз по гортани и к самым смыкающимся легким. Раньше шаги ведь были топотом, разговоры — личными тайнами, скрытыми за шифрами, как за семью замками. И один был многими. Один был сакральным кругом. У Виктории же тогда имелись пухлые щеки, привычка вечно мерзнуть и потёртый джинсовый рюкзак, выбрасывать который она крайне не желала: «Каждая заплатка — это воспоминание, — говорила брюнетка, — я не могу так просто от них избавиться».       А еще слишком скромная девочка-Ви-Кей всей душой своей пятнадцатилетней мечтала оказаться за стеклом — там, где копятся победы. Наверное, это подвох судьбы или дурацкое предзнаменование, что Виктория чуть ли не врезается в это самое стекло. За ним, наполированным и чистым, награды: золотые кубки спортивных команд во главе с редстоунскими койотами, медали, дипломы региональных черлидерских соревнований и константой фотографии с них. Кайли хотела быть одним из снимков, вознагражденной, выделенной хоть не за физическую силу, нет, она мечтала счастливо улыбаться с глянцевой карточки флагстоунского фестиваля талантов «Гранд каньон». Там она могла бы быть первой.       Но время не вернёшь, оно упрямо; не отмотаешь назад, словно киноленту, поэтому то самое стекло в настоящем, в общем-то, не так уж и важно — просто набор песчинок детского «хочу». А вот доску за таким сладким для директорского эго складом не пройти, лишь опустив взгляд в пол; не убежать от призраков. Это сложно морально, ты будто снова тонешь, не хватает в мгновение кислорода — прекрасно знаешь ведь, что на ней найдешь. Чьи лица там узнаёшь. Чьи седые отзвуки отыщешь, а свой увидишь совсем близко в отражении.       —…Я снимаю.       — Я тоже. — отзывается Энн.       — Только, пожалуйста, не отпускай, — Кэт цветным полотенцем держит бутылку, которую Елена так старательно пытается открыть — это ведь день рождения все-таки. Они смеются, красные, разгоряченные под конец дня, чертовски радостные: Энн в своем розовом свитере валяется на полу — ей не нужно спиртного, чтобы веселиться, и она все еще блондинка, а Виктория стоит напротив с телефоном; тот пишет их маленькие моменты тотального счастья, — Все? Эл, должно же быть все.       Бутылка не открывается, а Кэт все равно смеется, пьяная еще до шампанского — маленький общий праздник. А потом пробка со свистом вылетает куда-то в потолок, все кричат, не успевая опомниться, смеются громче, и внутри у них всё пенится от ощущения полного восторга, которого более не повторить. Лишь ловить момент, запоминать…       Кэтрин была солнцем. Однозначно. Она улыбается с фотографии на этой дурацкой доске, совсем как семь лет назад, а тогда так дико хотелось в эти ее прорези света в зеленеющей листве поднырнуть, растянуть время, остаться рядом, как можно дольше. Но время вдруг ускорилось и сжалось; прекратилось.       И осталось лишь ощущение вакуума, всепоглощающей темноты — Виктория на самом деле так и не привыкла жить с ним один на один.