Однолетники появляются с дождями

      Туманно.       Этот странный городок окутан серыми-серыми облаками уже с неделю — с того самого утра, как огни Кристалл-мейпл потухли, уступая место разводам холодного алого рассвета. А будто копируя небосвод, в газетах печатают все больше заглавных жирных букв о «прекрасном будущем Шнебли» и успехе, провозглашенном крупной суммой за продажу многих картин — некрологи под копирку, не меньше; одинаковые бесцветные абзацы. Виктория их не читает из принципа что ли, да и зачем, думает, она же там была и способна поведать и об обратной стороне всех этих блесток тоже — кому только ее слова нужны.       — Я устала молчать!.. Вы должны меня выслушать!..       По итогу снаружи так же пасмурно, как и внутри; необычно душно при надвигающемся дожде, словно через пару дней да лета не будет вовсе. Легкие окутаны графитовыми ватными клубами; хочется привычного тепла, не грустных напевов гитары и миллионных строк в голове о неразделенной любви, дурацкая привычка, знаете ли, постоянно помнить эти идентично-похожие куплеты. Виктории бы просто дома остаться, тут спокойно по крайней мере, чувствуешь себя защищенной знакомыми стенами, которые не денутся никуда от порывов северного ветра; устоят материальные баррикады.       Но вот Дэнни тихо открывает дверь, как распахивает ставни столетнего замка, и с собой приносит сладкий аромат лепешек с сумахом, что Эвелин раньше пекла практически каждые выходные. Дэнни улыбается — кособоко, немного беззубым ртом — он забирается к сестре на кровать и крепко-крепко сжимает ей руку:       — Давай не сегодня, а? — Виктория глядит в его ребячьи-щенячьи глазки, не хочет вылезать из-под одеяла; такое бывает.       — Пусть солнца и нет, но мы обязаны поехать, Ти-ти, — отвечает слишком серьезно для девятилетки Дэнни, — Сегодня последний, решающий матч перед каникулами. Ты мне обещала.       Факт неоспорим, обещала, да, и пусть эта болезненная полудрема исчезнет, потому что она — заразна, пускает корни, проростает сквозь костный каркас и сразу в смятую простынь; жизнь в монохроме подобна длительному сну без сновидений.       Кайли уже в таком была. Пора бы отпустить.       — Хорошо, только дай мне переодеться, какканниви. //       Вообще до резервации Шип — как называют ее местные, которым попросту лень выговаривать «Шипрок» — доехать не составляет никакой трудности: садишься на тройку или семерку (семнадцатый тоже едет, но он захватывает центральный рынок Редстоуна, делает петлю, не удобно) и катишь по прямой до общественного центра на Уиллоу-стрит. Виктория заучила всю последовательность поворотов/лежачих полицейских/светофоров почти что до автоматизма. Например, если вы проехали Сейфвей по правой стороне, то через пару мгновений увидите банк Веллс Фарго по левой, а когда упретесь в Барк-эн-Пурр, то, радуйтесь, еще минут двадцать и вы, минуя все обходные дороги, будите выходить прямо напротив витиеватой надписи: «У вас проблемы — мы готовы их решить» — дурацкий слоган центра.       Здесь круглый год дома утопают в дорожной пыли, квадратные коробки, разбросанные в хаосе ближе к плату. Здесь лесами называют все зеленое, что верхушками тянется к каньонам и утопает так же в песке. А люди тут поголовно болтают на английском, смешно немного, с характерным акцентом навахо. Они задиристо-жженые все, любят выпить и поговорить; любую красивую девушку окликивают: «Анпэйту!..». Не поспоришь даже, в глазах у местных ни капли грязи, только блестящие вереницы нагретых скал и доброта, начало берущая у истоков Вэнэги Тэсэка.       Дэнни поправляет лямку супергеройского рюкзака и тянет из упаковки разноцветных желейных мишек, потом глядит снизу, мол, хочешь одного, сестра отрицательно качает головой — у нее руки заняты обшарпанным футбольным мячом и бутсами с кислотно-желтыми шнурками из гараж-сейла. Она тогда вместе с ними купила у Мартинов оригинальную пластинку Импала Синдром «i want to hug the sky», которую после продала в Чемпионе с наценкой и получила парочку костяных медиаторов в подарок: «Они от отца моего остались, — говорил Тед Мартин, — Он той еще звездой был в молодости, во всех хонки-тонках выступал, а мне вот не досталось ни слуха его, ни голоса, даже дети в мать пошли — сплошные медвежата».       — А где вы вообще все собираетесь, ребенок?       — У «Тамализы». Помнишь, там еще подают какую-то странную черную фасоль? Бее, на вкус как горелые сухари. — Дэнни кладет в рот еще одного желейного мишку, откусывает лапку, хмурится, размышляя, видимо, а не больно ли ему.       — Не бойся, они внутри соберутся, как трансформер. — Дэнни улыбается.       А на горизонте, между цветными прилавками, виднеется ресторан — непримечательное красное здание, забегаловка даже скорее всего: черные решетчатые столики и стулья с зонтиками цвета яичного желтка, которые практически сливаются на фоне верениц выцветших хвойных лап. Сейчас все стулья в детях, как в грибах после дождя — на месте по три. И Тай, окруженный ими и мамочками-наседками, что болтают, будто щебеча — пошлостью от них веет, как въевшимся парфюмом.       Виктория обычно ни с кем не разговаривает, так, просто брата приводит — сдает со всеми вещичками тренеру-Таю — и обещает после ждать Дэнни здесь. Она часы проводит блуждая по парку с наушниками в ушах, вдруг вдохновение внезапно проснется от высоты деревьев, тянущихся своим руками-ветвями к небосклону, иногда может все-таки понаблюдать издалека за игрой: «Тай говорит, что ты будешь меня отвлекать, Ти». Так всегда. Вот только Виктория действительно не хочет лезть, ведь, эй, даже за футбол ребенка уплачены деньги, а их просто из воздуха не возьмешь. Не то, что мамаши эти, которые приходят лишь для того, чтобы слюнями покапать на молоденького парнишку в обтягивающей потной футболке, пока их муженьки-брокеры где-нибудь на Уолл-стрит обкрадывают очередного горбатого работягу.       — Ты сейчас в нем дыру просмотришь.       — Тогда этим нимфоманкам останется только часть, — Виктория хмурится, когда тренер-Тай так открыто глядит в ответ глазами своими подкапченными, говоря будто, я тебя тоже вижу, на этих вот вообще не обращаю внимания, но: — Но мне все равно, кола. Есть дела и поважнее.       Рядом усмехается южно Симона Карен. От нее по обыкновению пахнет свежеиспеченным хлебом да пряностями; она старше всего на каких-то два года, черноброва, черноволоса, словно дикий каньонный ворон, и смугла, как настоящая индианка; сама она в прыжке метр, как была, так и осталась. Вообще-то Виктория с Моной не были никогда близкими друзьями, но приятелями, очень даже.       — Как там Львенок?       — У бабушки остался. Хоть могу немного выдохнуть, — Львенок — это младший сын Моны, озорной парнишка двух лет, который от старшей сестры буквально не отходит.       — А Мишка?       — В саду. Я избавилась от них всех. Звучит ужасно, но это так.       А Мона выглядит ни на каплю старше, чем в прошлую их встречу: волосы по-прежнему от жары она собрала на макушке, а свободное алое платье разлеталось от порывов ветра.       — Не думала, что ты сегодня придешь, — вчера у Карен наверняка был какой-то супер срочный вызов, и Моне пришлось бросить детей на маму и бежать сломя голову в пол второго ночи в больницу: — Я видела, как ты забегала на ночной на Уиллоу.       — Ох, точно. Это было ужасно. Видишь, какие у меня круги? Это еще не считая моих двух отпрысков. В принципе, как всегда. Не могут найти кого-то другого.       — Ты лучшая, чего таить, — Мона лишь смеется, улыбающуюся Кайли толкая локтем в бок, а смех ее обжигает, как пустынное солнце, — Что это у тебя?       Мона на мгновение словно не понимает, глядит на Викторию, и видно, как в голове ее перезагружается процессор; видимо, спала всего пару часов, но потом:       — Это? — она протягивает кипу бумажек с кричащей надписью «розыскивается», — Ты разве не слышала? Закария пропал, —и на каждом листе — смущенный взрослый мальчик.       Виктории первым порывом хочется не верить; ну вы серьезно, Зак? Этот спокойный паренек, который часами мог выхаживать болеющее растение, который в жизни никого не обидел и который свою жизнь ограничивал ограномией да ботаникой — этот Зак?       — Уверена? Может быть он в своих теплицах? Или в Каньон ушёл? Сейчас Месяц Земляники, он мог решить собрать ее, чтобы потом привить у себя. Или… Или… Я не знаю… Это же Зак. Он не может просто взять и пропасть.       Эхом во взболомученном сознании слышится топот шагов в даль, который устремляется к игровому полю, детские визги, грохот мячей, но после — тебя будто обволакиевает странная белая тишина.       — Привет, что ты делаешь? — Виктории Кайли шестнадцать. Она Избранная от силы пару недель и совершенно не знает, чем себя занять. Поэтому-то она и старательно пытается взять себя в руки, глубоко вздыхая, и решает подойти к сидящему одиноко в углу пареньку, который, однако, лишь окидывает ее опасливо взглядом, будто подпаленный фундук, и отворачивается обратно, — О-о-ке-е-ей. Хорошо.       Дурацкая была идея, потому что он — молчит. Даже не смотрит. Он увлечен своим цветком в глиняном горшке и, наверное, не замечает вовсе, когда Виктория начинает мяться рядом, мельтешить, смущенная реакцией его да порывом своим неожиданным. Она думает пару мгновений ещё и, будь, что будет, садится напротив.       — Это же смирновия, да? Очень красивая. И редкая, да? Она же чисто белая. Я читала, что обычно они бывают фиолетовыми…       — … Лиловыми. Их венчик обычно лиловый.       — Ох, ладно. Я — Виктория.       — Я знаю, — он поправляет съехавшие к переносице роговые очки, но попрежнему глядит на цветок, — Ты новая Избранная. Одна из пяти. Вы как западная степная орхидея — на грани вымирания. Если появитесь все пять, то это будет приравниваться к чуду; такого не случалось последние сто лет. Вы смыкаете Круг.       Обычно Кайли бы смутилась, обычно бы она не заговорила первой в попытке дурацкой не ощущать пустоту вечно оживленного места; обычно после грубой тишины она прикусила бы язык и воткнула наушники в уши, чтобы не мешать ни недо-собеседнику, ни самой себе, утопая в неправильном омуте собственной ненужности. Но здесь они лишь вдвоём, и Виктория место это отныне должна называть «домом».       А все потому, что сегодня все тусуются на пустыре Брюстер со скидками его для тех, кто на машинах, крутецкий вечер пятницы. Они смотрят кино, едят попкорн, пьют газировку. Не сидят в пределах Занавеса, не зная, как лучше заговорить с незнакомцем, которому, кажется, так же одиноко, как и Виктории. Поэтому Кайли и выдает первую мысль, что приходит на ум:       — Ей не нравится, что ты постоянно поливаешь ее холодной водой. Она мерзнет, — как ни в чем не бывало, а парнишка поворачивается медленно, как в черно-белых фильмах, зрачки расширены; Тори становится как-то не по себе, — Что?       — С чего ты это взяла?       — Не знаю, — потому что правда не знает, как это объяснить, — Просто я чувствую и все. Это мой дар.       Парень лишь хмыкает, убирая со лба смоляную кудряшку; смотрит то на смирновию свою, то на девушку, внезапно решившую с ним подружиться. Странная она, конечно, странная. По обыкновению своему все, с кем предпочитал общаться мальчик-ботаник во фланелевых рубашках, были наставниками или семьей, ну не любил он других людей, что ж поделать, а эта, похожая глазами на фаселию кампануларию (пустынные колокольчики человеческим языком), сидит, смущается, неловко перебирает край любимого бомбера и тихонечко улыбается краешками пухлых губ, излучая свет. Не солнечный, вовсе нет, вокруг нее витвится сила — синие переливы спокойствия, словно волны в озере Оделл; глубинная, скромная, но затягивающая, если долго к ней прикасаться.       — Я научу тебя, как забирать у живого боль, а ты научишь меня, как считывать их эмоции, идет?       Неожиданно однако, Виктория аж глаза распахивает в миг, но потом облегченно кивает, в тайне радуясь не быть вечером одной. Паренек даже, кажется, улыбается щербато. И следом запускает пальцы по средние фаланги в землю, что находится глиняном горшочке. Он не произносит ни слова, рот его не двигается, сжимается тонкой полосой, но кажется, будто где-то вдалеке Духи начинают осторожно петь: становится тепло, воздух словно наполняется сладковатым полынным дымом, светлеет, а в глазах его, на самой глубине темного зрачка, зарождаются и пляшут золотые искры-огоньки. Оказывается, так он забирает боль маленького цветочка, всего лишь мальчишка, которому не все равно.       — Меня зовут Закария, кстати.       А воспоминания как-то противно сдавливают глотку, прокашляться хочется, попить воды; вокруг клубятся тучи.       — Мы дали ему три дня, каэли, а после пошли в полицию. Мы сделали все, — продолжала Мона: — Звонили Родни, думали, мол, если даже Зак задумает уйти глубже в каньон или еще куда-то, то отцу он обязательно об этом расскажет. Но Родни не было в городе около недели, он и не подозревал, что с Заком могло что-то произойти, ты же его знаешь — засядет с цветами и все, пиши пропало. Но его не было ни на Ферме, ни у Занавеса, никто не видел его с воскресенья.       — Вы спрашивали соседей? Ходили к Красным скалам? И к Тропе? Искали его там?       — От Фермы на несколько миль никто не живёт, Харты поэтому-то и выкупили ее, а про скалы, конечно, мы доходили туда, куда могли, но нас было слишком мало. В последние годы Избранных практически не было, а Посвящённых тем более. На Святые земли волонтерам ходу нет, все это знают, — Мона переводит дыхание, потирает от бессилия переносицу, — Каэли, нас слишком мало, чтобы охватить такое пространство.       Наверное, именно такое чувство называют «предчувствием беды» — кручение внизу живота, панические спазмы в горле; кажется, будто ты по-прежнему спишь. Но Мона вот настоящая — она вновь клеит листовку на ограду возле кафе, достаёт новую, клеит, пока Виктория подбирает, что же ещё сказать. Симона ждет. Симона знает, как трудно бывает снова окунуться с головой в тот страшный омут, которой смыкается над головой беззубой пастью, стоит только замечтаться; он засасывает, он не отпускает.       И то, что вы были последними, делает вас ответственными.       — Я… я помогу, — получается скомкано и неуверенно.       — Хорошо, — облегченно выдыхает Карен, — Я ведь на это и рассчитывала. Здесь недалеко Тропа, мы как раз смогли бы туда дойти, — она убирает оставшиеся листовки в сумку и потуже стягивает выпадающие волосы, — Все-таки будет лучше, если со мной пойдёт Избранная.       Потому что Тропа — это скрытые лей-линии первозданной силы; это сакральное для верующих место, где духи становятся ощутимы и делятся энергией своей да мудростью с каждым, кто к ней готов. Сюда неподготовленных или не заклейменных не пускают; местные считают, что проклятье Ванги Тесака нагонит, если ступить на Священную землю без согласия свыше. Поэтому не смеет идти в лес тот, кто после хочет жить — лишь Избранные и те, кого они посвятили в свою тайну. Как Виктория Кайли — чистейшее дыхание Восточного ветра. Как Симона Карен — оклейменная этим самым ветром годы назад.       Вот и идут они вместе в лес. Обходят кафе по другую сторону от гравийной дорожки, ведущей к футбольному полю, откуда эхом разносится пластмассовый свист и гогот; ступают до упора, пока лбом практически не тычутся в сетку-рабицу, отделяющую опушку от заповедной зоны, и двигаются по ней на север. Тишина получается немного странная, позванивающая между, ведь, да, Виктория знает Мону значительную часть своей жизни — добрую, хозяйственную, вечно преданную обычаям Мону, но чтобы прямо «дружить до гробовой доски», нет, такого не было. Их связывала Елена, а сейчас она позвякивает лишь серебряной трелью в подсознании — неосязаемо. Так что тишина по-прежнему болтается, неродимая, как на прозрачной паутинке; всего мгновение да порвется:       — Слышала, Итан вернулся? — Виктория пытается ее нарушить первой. Она бредет, глядя куда-то под подошвы кареновских эспадрилий, которые она носит круглый год подряд, и в голове ее всплывает смутный образ мальчишки, чье имя теперь отдает на языке горечью.       — Да, Елена звонила, сказала быть осторожной, — выпаливает после томительной паузы Симона, а после сжимает виновато-сильно карие губы. Потому что надавила на больное; потому что не имела на это права: — Извини.       — Ничего, — все со временем учатся хорошо лгать, особенно, если близехонько живешь с ней последние лет так семь, — А я говорила с Энн.       — И как она?       — Раздавлена. Напугана. Зла. Но бодрится. Это же Энн.       Симона понимающе хмыкает. Энн в их компании всегда была чем-то твёрдым, несгибаемым, кем-то, кто не гнётся под бурлящим комом эмоций, а предсказывает его и огибает; она была нерушимой стеной, из спокойствия и расчета сделанной, стойкой. Именно поэтому, когда у самой Карен — легко подвластной разного рода страстям, взрывной — родилась старшая дочь, Мона сказала: «Слава духам, Мишка будет похожа на Энн. Голова превыше сердца, сейчас это качество, будто на вес золота. Она будет думать, затем думать и только потом что-то делать».       — Как считаешь, зачем Джерси вернулся? — это то, что волнует всех на данный момент, — У Эл плохое предчувствие, скорее всего, у Энн тоже, — но у Виктории на это ответа нет. Она привыкла верить, когда Майера и Беллроуз утверждают одно и то же, ведь у них был некий симбиоз, дополненность, одночастность. А Виктория после сама ощущала слова их как правду, когда сталкивалась с ней нос к носу, в обличье человечьем представленной.       В этот час же в груди обитала лишь глухая тревога, гонявшая по венам усиленно кровь, настораживая:       — Знаешь, мне кажется, я тоже почувствовала что-то в галлерее. Когда я увидела его снова, оно появилось, засигналило словно внутри. Я думаю, я ощущала это раньше… — до того, как погибла Кэт, — Это… Это… Я не могу подобрать слова.       — У нас бы сказали «койяанискватси». Жизнь, выведенная из равновесия.       Лучшее описание. А дорога между тем медленно кончается, растворяясь среди сосен, что цветом словно мокрые листки папоротника. Девушки же останавливаются на входе в заповедник прямо напротив маленького домика, крыльцо которого всё увешано цветными оберегами. Лесник — коренастный старичок — выглядывает, стоит только Моне постучать колечком по его стеклу; она улыбается — непревзойденно, и пальцем указывает на Кайли, мол, смотрите, Барнаби, я не одна; я не заплутаю; я правила чту и я привела сюда Дочь Восточного ветра. А сама Виктория внезапно тупит взгляд от того, насколько сильно становится некомфортно, когда вот так кто-то на нее глядит — восхищенно, с немым трепетом и обожанием на влажном зрачке, которые плавно переходят в жалость.       И когда они с Моной уходят дальше, Виктория говорит:       — Только не смотри на меня, пожалуйста, так же никогда.       — Как?       — Словно на любимую сломанную игрушку. Меня не нужно жалеть. Я по-прежнему просто Тори, с которой ты зависала на детских площадках и на спор ела васаби. Не «та самая Избранная».       А на подкорке у неё плёнка того, что не сталось, думает Мона —       Детства,       Единства,       Безоговорочной радости,       Безусловной целости частного.       И путь продолжает виться сквозь ельник вглубь: тропинки засыпаны пожелтевшими иголками, которые девушки пинают под расслабляющие разговоры-воспоминания: «а помнишь, мы пытались измерить, якобы, нашу худобу, обхватив талию со спины рукой? Вот же бред!», «ага, конечно, ты-то и сейчас можешь это сделать», «не после рождения погодок, каэли. Я похожа на завсегдатая Мак’а», «а разве это не так?», «Тори!». Так они и смеются, атмосферу наполняя радостью; смех женский смешивается с щебетом птиц, заполняя пустоту. Но чем ближе к Тропе, тем гуще становится туман, словно после дождя взявшийся.       Тропа — это место поклонения и необъятной веры; слез отпущения и воспетой в песнях надежды на то, что однажды все потаенные людские желания сбудутся, а грехи отпоются да отмоются. Сюда приходят те, у кого есть за что просить прощения — Избранные ведут их вместе с Вэкэн Энканти, как крестный ход, чтобы через них Великие духи говорили «вы будите помилованы, когда раскаятесь». И люди вереницами идут, покуда их Святые ведут да вторят безмолвно «покайтесь», а после верующие окунают головы в Цитадель.       Сейчас же земля под ногой непривычно накалена и родного зова нет в ней, ни капли. С каждым шагом счастье становится дальше все и отчужденней, словно хорошее уходит, опасаясь глубин. Мона это чувствует тоже, ведь часть силы Виктории разрослась однажды в венах ее, подобно связующим узам. Мона инстинктивно получается ближе, жмётся боком, потому что опасность витает вокруг, множась; Карен в необъяснимом порыве даже касается собственного горла, потому что воздух с каждым глотком все более горек, и тревога вьётся под рёбрами, как сорняк:       — Здесь что-то не так. Это неправильно.       Ведь тут должно умиротворение обитать, откуп от любой дурной мысли. А вот Виктория замедляет ход, оглядывается; ей отчего-то, помнится, снился накануне душный запах магнолии и дом среди кустов, что смертями отпет, не жизнью. И в конце самом, где обрывается Тропа, та Избранная, коей покорны чужие чувства, вдруг замечает полос черных яркий отблеск — сквозь волосы закатный нимб.       И крик, срывающийся с женских губ, переходит в хрип; он глушится трясущимися внезапно ладонями. Это рождается внутри момент глухого страха, отчаянный и опустошенный. Потому что дальше только подступающие в припадке ужаса слёзы да онемелые пальцы Моны, сживающие Виктории предплечье до белоты, до боли. В Симоне даже силы в раз не остаётся, чтобы сказать что-то, прошептать, ведь ее потряхивает немного, штормит; она стоит только благодаря руке Кайли на ее, и ни один больничный опыт к такому не подготовит.       Среди зелени леса Цитадель, что раз в три месяца принимает поломников в свои бирюзовые воды, — голубое отражение неба в них и падающие в глубину листья — что должна исцелять любые раны, раскрывается маковым цветком. В ней нет более спокойствия и спасения; в ней только тело словно спящего Закарии Харта, чья кровь окрасила воду в алый.       Теперь здесь только смерть.