Однолетники появляются с дождями

      — Ты можешь сидеть спокойно?.. Ну не дергайся, Итан… Вот, видишь, я смазала линию.       Кисть алым лепестком розы искажает вену по острию рисованного меча. Волоски ее цепляют краску, и та плывет, капая розовеющей водой на диван.       — Ты не представляешь, насколько это щекотно. — отвечает парень, ладонью от смеха зажимая рот.       — Ты серьезно? — а она собрана. Она показывает свое левое предплечье, на котором несколько минут назад расцвела снежно-голубая лилия, словно зимняя шапка гор Аспена в середине января.       Он смеется. Она же сводит у переносицы брови, серьезная-серьезная, грозная даже.       — Издеваешься?..       Вместо ответа он ее целует. Просто по-мальчишески задорно припадает к губам, опрокидывая на пол стаканчик с цветастой водой, и кисти, и ее многочисленные карандаши. Он улыбку душит со вкусом вишнёвой колы, пальцами нежно касаясь ее щек, в них вплетаются волосы девчачьи цвета, что та лилия на мягкой коже. Он держит ее, чтоб никуда не делась, и она внезапно смеется тоже.       Он неуклюже сжимает ее в объятиях, целует шею ее, нос, подбородок, снова губы — всю ее. Запоминает. Смелеет, чувствуя ее тело в кольце собственных рук. Он отныне счастье свое будет носить с собой — ее. Не в кармане, нет, ненадежно там, а у сердца прямо, как ценный груз.       А потому он говорит:       — Ладно, хватит. Я хочу, чтобы ты дорисовала. Давай.       Потому что для нее это важно — водить неспешно мокрой раскрашенной кистью по его запястью, дарить то, в чем она хороша, и то, что не способна отдать кому попало.       Ему же важна она. И этот маленький домик в резервации, где стены увешаны огромными бубнами, и ловцы снов на каждом углу ловят дурные мысли, а они вдвоем. В желтоватом свете песков. Кажется, любят друг друга не по-детски сильно. И, наверное, навсегда.       — Ты?..       Мир внезапно сгущается на центре бетонной коробки, где свет тускл, а глаза напротив ярки, как зигзаг молнии в безлунную ночь.       — Я тоже скучал, Энни.       Его улыбка — по-прежнему лисий оскал по загорелой коже; жемчужинки зубов за розово-карими губами, которые раньше клеймили, как красили, в грудине отдавались бурею. Это лукавство во взгляде не скроешь-вырежешь, оно приковано к нему, влито; руки в карманах небрежно спрятаны, мол, случайно зашел, а тут ты.       — Уилл, я что-то внезапно захотела пить. Не принесешь мне воды? — у Энн действительно пересыхает в горле, на самой его глубине. Уилл чувствует, как она напрягается, выпрямляется, впечатывается спиной в грудь его. Уилл чувствует, как сердце женское пропускает резко удар, потом еще один, и еще, а после снова забивается спокойно, выверено. Кастос Энн такой давно не видел — напуганной, удивленной, оголившей что-то спрятанное — и он не хочет оставлять ее одну, но тихое, — Пожалуйста. — и глаза в глаза.       — Хорошо. Я буду рядом. — офицер сдается.       — Это твой новый карманный солдатик? Уфф, слушается всех команд? — его ухмылка новая язвительна и чиста, будто суть его, часть. Он подходит ближе, и хочется спрятаться. Стойко отойти на шаг, потому что он глумлив, несносен, а от присутствия его внезапного выбивает почву. Но Энн — струна. Она поднимает выше подбородок, складывает руки, и внешне она — штиль. Внутри, кстати, тоже. Годы учат похлеще ремней.       — Что ты тут делаешь, Итан?       Когда они виделись в последний раз, с губ срывалось рваное «я тебя ненавижу», «мне так больно», «умоляю, не возвращайся» и «молчи, только молчи». Они были двумя щенками, что, колечком свернувшись, спят на продавленном диване, сомлев от жары, духоты и друг друга. Это было, кажется, в другой жизни, века назад — не годы. Слишком давно, чтобы екало за душой. Энн от него так тошно, хочется, чтоб он был сном.       Кошмаром.       — Соскучился, знаешь, по родному городку. Все-таки здесь и воздух лучше, и девушки красивее. — а это явная манера Итана. Он переступает с ноги на ногу, улыбается и подмигивает, и знает абсолютно, что нравится всем — все девушки на него смотрят.       — Не паясничай, — Беллроуз не переносит в нем всё. Он вроде бы взрослый уже, но смотришь, такой ребенок; мальчишка, он до конца не вырос — низкие джинсы с выпущенной белой рубашкой, растегнутая пуговица, черный пиджак, — Я не собираюсь играть с тобой в игры. Зачем ты вернулся?       — Как я уже сказал, это особенный город — сюда все рано или поздно возвращаются, — и он кажется действительно на мгновение серьезным, вдумчивым. Морщинка пролегает на его лбу, и Энн, возможно, смогла бы ему поверить, — Но я просто соскучился по местным пейзажам. В Нью-Йорке такого нет.       Тщетно. А он вроде бы жил там какое-то время — снимки, видео в социальных сетях. Ей не было интересно, нет, но подписка сохранилась еще с давних пор. Энн смотрела: профиль мужской на Таймс-сквер с дымящейся из сомкнутых губ сигаретой, бары-клубы-улицы, мешанина ребячьей жизни, где каждому двадцать, и они молоды, юны и беззаботны. А с Энн хватило. К ее двадцати Беллроуз знала, каково на вкус предательство и разочарование, она уже посещала раз в несколько месяцев две могилки на Рейвен-семетри и прекрасно осознавала, насколько сложно перекраивать себя по каждому сложившемуся шву, воссоздавать заново, лишаться всего, во что верила в одночасье. И быть пустой. Абсолютно опустошенной. Прятавшей опухшее лицо в рядах лавочек на церковном песнопении.       — Ты ведь понимаешь, что я знаю, что ты лжешь. — сейчас приходится быть храброй, и честной, и девушка смотрит исподлобья, ощущая, как слова Итана теряются в созданной им же паутине.       — То есть у тебя по-прежнему он остался, — а у парня-из-прошлого в миг загорается взор, будто бы он нашел то, что так давно искал, искажаются черты лица, звереют, — Дар остался, не правда ли?       Беллроуз осознает, что ошиблась; в голове включается неприятная дребезжащая лампочка с летальной надписью «конец».       — Это не твое дело, Мортем, — пытается уверенно сказать Энн, — Ты…       — … А давай, как раньше? — он оказывается в дюймах за секунду. Выверенным броском гремучей змеи хватает женское запястье, притягивает к себе и нет возможности даже произнести что-то в ответ. Итан заговорчески шепчет на ухо: — Покажи мне искры, — в этот момент за зрачками у него плещутся шальные черти, обезумевшие койоты, коготками стягивающие привычную улыбочку мясом, — Покажи их, — садистские огоньки, слишком сильная хватка, — Покажи-покажи-покажи!..       Хочется закричать — он словно безумец. Энн зажмуривается от страха, животного такого, инстинктивного, который нежданно появляется где-то в желудке и подступает рвотными порывами к горлу, потому что горячее дыхание Мортема — на ее шее. Беллроуз кажется, что он готов вгрызться в нее и силой вырвать те самые искры. Отобрать чужое. Выбить, если придется.       А она одна. Словно никого вокруг. Словно семь лет назад, стучит мысль в висках.       — … Помогите! Помогите кто-нибудь! Пожалуйста!..       Разряд проходит импульсом в десяток ватт сквозь их сплетенные воедино руки. Итан отскакивает, смотря на пальцы свои с наслаждением собственной болью — в нем демоны вопиют, не меньше. А Энн прижимает ладонь к вздымающейся груди, дышит чересчур громко, ведь отчетливо видит их — еще пляшущие ярко-желтые всполохи, ссадины оставляющие на мужчине и гаснущие в незатянутых карминовых каплях на костяшках.       Итана уводят тут же. По мановению волшебной палочки что ли появляется кто-то — Энн не слышит и не видит — и уводит Мортема подальше, говорит: «Мисс, с вами все в порядке? он вам не навредил?». Но девушка молчит выброшенной на берег рыбкой. Ее дрожь бьет холодная, липкая, она невидяще глядит на свои трясущиеся пальцы. Потому что Беллроуз больно не было. Было знакомо. И приятно, но одновременно мерзко. И будто бы вернулась после ненавистной работы домой — она чувствовала что-то родное. То, что так давно не могла сотворить сама. Во что более не веровала.       И возникает один единственно-правильный вопрос — как?       — Эй, Энн, как ты? Что произошло? — Уилл приходит всегда, стоит случится беде. Он вырастает тенью перед девушкой, и, если бы она на него смотрела, то видела бы, как тревога яростно искажает его лицо, заставляет чернеть и без того темные глаза, — Энн?..       — Все в порядке, — голос Беллроуз даже не дергается. Она отвечает словно заученную фразу, — Мне нужно на воздух, — а Кастос порывается за ней, — Одной.       И она уходит.       Уилл же стоит и смотрит, как в две разные стороны расходятся, кажется, когда-то знакомые люди. И его душит от этого странного ощущения надвигающейся катастрофы. //       А аризонская ночь, как копоть, перенасыщена будто древесной липкой смолой, воздух холоден и обжигающ. Итана выводят под руки через черный ход, — алая подсветка по периметру — а он и не замечает вовсе, в голове жужжание нью-йоркских автострад, по коже неутомимый зуд; его даже потряхивает легонько. Соль и перец на языке, довольная улыбка тире оскомина сумасшествия, получил, что хотел. Это как новая доза для наркомана, которая сорвала бедняжку после долгой завязки; тебя колотит, эйфория расслабляет тело и мозг, хочется еще и еще.       — Нехило же тебя накрыло, — этот голос в висках звучит, словно звук открывающейся бутылки яблочного сомерсбей, и образ обретается, облаченный в потертую черную джинсовку, что на плечах болтается оверсайзным грузом или броней, кто ее знает, — И, да, это было фиаско. Самое хреновое из твоих появлений.       Стены перестают кружиться, и оказывается, что вокруг люди. Они стоят небольшими группками вдоль этих самых стен в кристально-белых фартуках и курят, переговариваются. А она пускает дым, даже взглядом не цепляя его лицо. Итан ухмыляется. Подходит, стянув с плеч пиджак, садится рядом на бордюр и ему так спокойно становится видеть, что ей по-прежнему плевать на чистоту собственного выданного фартука. Она молча протягивает ему сигарету.       Парень затягивается. Вдыхает шумно, через нос выпускает белесый пар, посматривает косо на ее профиль, где уличные фонари свет свой желтый отбрасывают на женские рыжие волосы — сплошное пламя.       — …Нет, точно, ты либо лиса, либо ведьма!       — Кто сказал, что не все вместе?..       Итан устало улыбается сквозь дым и сжатые зубы — он помнит, как ее длинные волосы летели прямо на него, стоя на крыше одной из вскрытых подростками заброшек. Они щурили в медном сиянии глаза и гадали, что же скрывается за горизонтом. Но она молчит. Кутается озябше в накинутый на плечи свитер, а Мортем подумывает спросить, отчего же на этот раз она закурила. Она ведь просто так не курит. Но вместо этого выдыхает:       — И когда же ты спросишь, зачем я вернулся?       — Никогда. Мне все равно, — она на него не смотрит даже, боится обжечься что ли. Забирает лишь сигарету свою назад, вытягивая из мужских губ напрямую, и делает короткую затяжку, — Просто предупредить хочу, — облако пара в воздух, — Не высовывайся и не лезь на рожон. Этот город все еще охраняют. Нам не нужны новые проблемы.       И она вдруг смотрит на Итана, — ему кажется, что глядит вглубь него — а за зрачками там заледенелое такое, абсолютное ничто. Стекло. Пустота. Раньше она так никогда не смотрела, проскакивает у Мортема мысль, взгляд холодный слишком, неживой, но с огнем.       Тем, что уничтожит, если дать повод.       А после она тушит их сигарету об мокрый от влаги асфальт, встает, небрежно отряхивая джинсы, и собирается уходить, но:       — Прости меня.       Она останавливается. Знал бы Итан, как в женской душе в этот миг что-то обрывается со свистом. Она ждала.       Давай же, ну давай, ну.       — Я устрою этому городку ад, Майера.       Черт.       — Посмотрим, Джерси, посмотрим. //       Огни на горизонте плавятся, превращаясь в оранжевые соты; пчелы в них будут спать до скорого рассвета. Энн стоит, предплечьями упираясь о железные прутья балкона, и лицо прячет в своих раскрасневшихся ладонях. Потому что еще не может переварить, не может понять, ну как оно, как произошло опять, что же с ней вновь не так, зачем он вернулся и, Господи, ну почему снова решил разрушить ее шаткое равновесие. А ветер выбивает потоком из прически черную прядь женских волос и уносится дальше, как вор пробираясь за ворот кожаной куртки, которую внезапная гостья поправляет сдержанно, закрывая за собой дверь. Энн хочет не слышать ее шагов. Энн, наверное, и не хочет говорить с ней, но девушка просто подходит ближе, облокачиваясь руками о перила и молчит. Смотрит вдаль. Впитывает будто все, о чем Беллроуз так отчаянно хочет не говорить.       — Он вернулся.       — Я знаю.       — Я чувствую, что что-то случится. С ним всегда приходит беда.       Виктория не отвечает, вздыхает. Она знает, если Энн уверена, значит это правда — им стоит начать готовиться к наступающей смене ветров. Но:       — Не думаю, что он — это самая главная проблема на сегодня, — Кайли переводит взгляд на Энн, а по телу у той скользит легкий ток, перемалывает тонкие косточки, стучит взболомученным кровотоком в голове, — Тониктика хи?       Беллроуз усмехается, кажется, так привычно складывая губы; давно она все-таки не слышала местного диалекта, и пожимает плечами. В глубине по-прежнему как-то глухо, море бьется о ребра, пенясь и гремя, но после кромешная тишина, отзвуки прошлых лет. Хочется спрятаться куда-нибудь на собственное дно и посидеть одной, осмыслить, переощутить, ведь иногда после затяжной ремиссии болезнь может вернуться, а то, что у Энн есть — явно болезнь. Виктории ее — немножко совсем — жаль. Она глядит на Беллроуз, которая находится так непозволительно, отвыкше, чересчур правильно близко, и точно знает, насколько же ей хреново.       Просто Энн однажды совсем ослабла, подкосились ноги и ее саму подкосило, — подорвало даже — ну, а от людей на корню отвело. Им тогда было по восемнадцать. Они клялись друг дружку беречь. Они в одно мгновение единым организмом умерли. И не сдержали данного обещания.       — Наверное, стоит уйти отсюда. Я буду не готова к очередной встречи с прошлым.       — Я видела, как Боб вывел его через заднюю дверь, не волнуйся. Хорошо все-таки, что он уже находился поблизости. Не знаю, чем могла бы…       — Погоди. Этот охранник, Боб, уже был рядом, когда появился Итан? — Виктория кивает, — С чего бы это?       — Думаю, Елена ему сказала. Я видела, как они разговаривали. — пауза, — Ты разве ее не заметила, она же стояла буквально в трёх футах от вас?       А потом Кайли резко замолкает, будто понимая что-то, что до этого казалось незначительным, скользкой малостью. Она порывается это что-то сказать Энн, но та глядит на нее суженными в непонимании-узнавании кошачьими глазами, а затем также резко нервно улыбается:       — Елена. Ну, конечно, как же иначе. — Виктория бы сказала, что буквально видит, как в бумажной черепушке Беллроуз — акварель берет только холст, Ви; пусть тогда моя голова будет из бумаги, а все, что в ней — шедевром — разом включаются все фэнтези фильмы, которые они подростками смотрели в открытом кинотеатре на пустыре Брюстер — и творили собственноручно в резервации: — Помнишь, как Макхк говорила, что ключом к Иному миру всегда будет наше воображение. Если мы представим все в точности, как желаем видеть в нашем, Подлунном, то магия перейдет по этим путям и привнесет в нормальность свою благодать. Да, я все еще помню несколько ее уроков. Но, кто же был ее любимицей, кому эта стихия покорялась проще, чем остальным, кому хватало лишь мгновения, что миры соприкоснулись? Правильно, Елене.       «Моя милая девочка» — Кайли вспоминает, как раньше эти слова звучали лучами алого солнца и нежностью, верой, не горечью. Теперь она только взгляда своего печального не отрывает с Энн, а внутри лишь колко откликается запах жженых шасси и фото сиротливо стоящих у ног чемоданов — Виктория потеряла право находиться рядом, говорить с этой взрослой девочкой-Энн годы назад, когда улетела. Она, в принципе, как и все они, сбежала, потому что боль нужно было пережить, а каждая из них переживала ее по-своему.       — Ты же знаешь Эл, она хотела помочь. Защитить.       — Не меня явно. Этот город! — перила утробно воют, когда женские руки ударяют их, что есть мочи; Виктория жмурится на миг; на ключицах Беллроуз яростно звенит цепочка, — Как же я его ненавижу!       Виктория знает, что нет.       А потом Энн утихает, как внезапно начавшийся дождь. Буквально падает, обессилив, на холодный раскладной стул — на этой веранде будет мини-кафе с позолоченными зонтами и подушками на сидушках — и лбом утыкается в сухие ладони:       — Ты представить не можешь, Ви, как это было трудно. Изнуряюще. Мне было плохо каждый день от понимания того, что мы натворили — что натворила та сила, сидящая в наших телах. Видит Бог, я действительно любила это детское волшебство больше многого в своей жизни, и оттого так страшно было после его ненавидеть. Прятать раны от посторонних, учтиво принимать их соболезнования, зная, что на самом деле в тот день мы похоронили не одного, а пятерых. Себя же и зарыли. Я училась разувероваться в Наги Танка слишком долго, чтобы сейчас все разрушить вновь. Я ведь не смогу, Каэли.       Дыхание у Виктории вышибает. Она хлопает губами, словно Дори из детского мультика, хватая воздух, а после улыбается мягко-мягко — только пять человек на всей огромной планете называли ее «каэли», на индейский мотив, дорого сердцу. Поэтому девушка выдает тихое «понимаю» и присаживается на корточки рядом, осторожно, чтобы не спугнуть, руку свою кладя Беллроуз на плечо. И так тепло Энн в душе становится, спокойно, словно закат расплывается горячей нугой под кожей, целует кости, обволакивает шерстяным пледом уставшие легкие и заставляет холод убраться прочь.       — … Научишь меня?       Энн перебирает наугад пальцами по черно-белым клавишам, и звук получается громким, но плавным. Кажется, во всем этом есть какой-то тайный смысл, непонятная скрытая гармония, поэтому Виктория уверенно говорит «да», садится рядом на стул, и в четыре руки они вместе пытаются создать новую мелодию, укрыв ее нотами старой со страниц партитуры.       — У вообще-то тебя здорово получается. — выдает Кайли, глядя, как Энн медленно складывает ноты в сладкие переливы, и руки ее над клавишами легонько так летают.       — У меня хороший учитель.       А после Беллроуз играет сама — Виктория ей только лишь подпевает. //       Уилл пробирается через заднюю дверь поближе к собственному мустангу. Уилл просто-напросто устает от лютой помпезности Кристалл-мейпл, где все до одури идеальное и правильное, что чувствуется даже, как гранулированный тростниковый сахар похрустывает на зубах. Он в мгновение остается один с натянутой улыбкой и шлейфом дорогих духов Энн на собственной рубашке — она исчезает так же быстро, как и уходит. Кастос думает, что сейчас он ее и не найдет.       А послевкусие вечера — точно не белый дон периньон, а какое-то странное чувство предательства, смешанное с отсутствием каких-либо объяснений. Офицер помнит, как резко изменилась Энн, стоило только этому парню появиться поблизости, улыбнутся елейно-приторно ей, и вся броня и оборона железной леди будто в доли секунды рухнула к ее фирменным каблукам, и задрожало сердце. А после она сбежала. Заставила Уилла уйти, словно собачонку, которая не смеет не подчиниться — чертова связь между, чертова любовь — и сбежала с глазами, на дне которых плескалось доисторическое распыленное безумие. И страх. Очевидный страх чего-то, чего Уилл явно не понимает.       Галерея закроется аккурат через час; официанты лихорадочно курят последние в рассеянном красном свете. А фонари по кромке дороги мигают желтыми глазами, и такой же пчелино-желтый убер в этом освещении теряется, вливаясь — Уилл замечает, как к машине подходит тот самый незнакомый парень, от которого предчувствие сигналит бежать, а в противоположную сторону уходит одна из официанток, так некстати задев Кастоса плечом.       — Эй, сержантик, — человек тот из чужого прошлого отчетливо видит Уилла в ответ, взглядом лихорадочным подцепляя за натянутые жилы, — Ты хоть все о ней знаешь-то? Моя Энни не так проста, как кажется, ведь так? Спорим, что ты не в курсе откуда у нее тот ожог на бедре?       И он улыбается дерзко так, подмигивая и наслаждаясь, что кулаком хочется прописать в то смазливое личико, чтобы больше никогда не слышать мерзкое сочетание «моя энни» из чужого рта. Потому что Энн — его, Уилла, и никого больше. Точка. Машина уезжает. А вот призрачное чувство чего-то не исчезает никуда. //       Редстоун-Вэлли в эту ночь очень плохо спит.