1 плюс 1 равно 100

У красивых сказок не бывает счастливых концов

Тот месяц, кажется, так далёк от настоящего, но закрывая глаза, Сана помнит до жути отчаянные рыдания, холодные руки, подрагивающее под проливным дождём и бешеный ритм сердца — будто всё это было несколько часов назад. Болезненные воспоминания, которые хочется стереть, вырезать, разорвать и высечь, словно третью ногу и руку или вторую голову. Настолько они ей были не нужны. А ведь всё начиналось так хорошо: свидания в дорогих ресторанах, прогулки допоздна, сладкие поцелуи и до неприличия липкие признания в любви. Подружки так завидовали, вздыхали, играя в бесконечном пригорелом театре, созданным Саной; он вроде продуман до мелочей, но развалился в мгновении ока, когда Минатозаки поняла. Это всё действительно спектакль. С детства мама читала Сане сказки о принцессах и их принцев на белом коне, про любовь и волшебство, про злых мачех и сестриц, про сопливые и счастливые концы. И маленькая девочка, со светлыми, словно солома, волосами, с ярко голубыми, словно безоблачное небо, глазами — начала мечтать о такой жизни. Вот только не учла одного: реальность зла. И Чон Чонгук стал тому подтверждением. Появился в жизни, как будто ему тут было заказано, в этом идеально выглаженном тройке смокинге, с обворожительной улыбкой и отвратительным блеском в глазах, не сулящим ничего хорошего. Например, влюбленностью глупой девочки, живущей в собственной сказке с принцем на белом коне, спасающим её не от огнедышащего дракона, а от скуки в самом центре Кореи. И это прекрасно. Такая заманчивость не подкупает только идиота, у Саны глаза светятся, отливают светом и ребячеством, она подаёт своё сердце прямо на блюдечке, словно говоря «возьми его без угрызения совести» и Чонгук берёт, потому что он чёртов злодей. Улыбался, хватал за руку, смеялся и мастерски вешал лапшу на уши: он был идеальным актёром.       — Ты такая глупышка, — палец цепляет подбородок, заставляет поднять голову и встретиться с чужими глазами, у Чонгука взгляд холодный, какой-то обжигающий: он смеётся над ней, словно над маленьким ребёнком, — любовь из твоих уст звучала так, будто существует на самом деле. Такая непорочная, невинная и до скрежета зубов отвратительная. Сана не понимает, всё должно было закончиться не так, она не верила ни единому его слову, но они эхом отдавались в голове, складывая мозаику воедино — его безразличие, проявляющиеся в незаинтересованность её дел, игнорировании сообщений по вечерам, односложные ответы — это был его ответ, который он дал с самого начала. Никакой правды. Никакой надежды. Чон возвышался над ней, его тень внушала страх, она была тяжёлой и такой тёмной, из-за чего очертания силуэта были слишком чёткими и слишком ярко отпечатывались у неё в памяти. От дождя ей становилось всё холодней, но от чужого, прожигающего взгляда — бежал мороз по коже. Вдруг что-то тёплое легло ей на плечи. Это был его пиджак. Пиджак, пропахший духами, которые Сана любила вдыхать с горячей шеи ежедневно каждый вечер, как будто повторяя какую-то божественную молитву. Без этого оказывается, она просто не могла жить. Привязанность — чувство глубокое, оно прививается ещё в детстве и напрямую связанно с выживанием. Младенец именно так и чувствует свою привязанность к матери — страх быть отвергнутым очень близок, очень похож как по оттенку, так и по интенсивности на страх смерти. И то, что было к Чонгуку: похоже на больную привязанность. Она маленькая девочка, отчаянно ищущая себе опору, того, кто решал бы её проблемы, оберегал от опасностей и лелеял, словно единственную сверкающую звезду на ночном небе.       — Почему…? — вопрос срывается с её губ быстрее, чем она успевает осознать, что и кого спрашивает, — я, действительно, заслужила этого?       — Нет, но с другой стороны, нельзя быть такой недалёкой. Неужели ты правду думала, что я тебя люблю? Твои вечные разговоры — это пустой трёп, слушать, который почти невозможно. Его слова жестоки, режут, как без ножа, так больно ей ещё никогда не было. Её использовали. И сейчас Сана сидит прямо посреди улицы, с ободранными коленками, разбитым сердцем и заплаканным лицом; макияж размазался по всему лицу, оголяя истинную натуру. Уязвимой, израненной, наивной и одинокой оболочки, когда-то называемой человеком. Ширма закрывается, гаснет свет, спектакль окончен.       — Уверен, — Чонгук улыбается, нет, скорее скалится, наклоняя голову, — эта жертва будет ценной, — делает паузу, ладонью ещё сильнее размазывая краски у девушки на лице, — ты так не думаешь? Нет, Минатозаки так не думает, поэтому плюёт парню в лицо, с удовольствием наблюдая за тем, как в отвращении искривляет его красивое личико. Он рукавом рубашки утирает слюни, явно удивлённый её внезапным протестом. Встаёт, раскрывает зонтик и без слов начинает уходить, оставляя после себя огромную пропасть; их воспоминания, общие моменты радости или грусти. Хотя были ли они для него чем-то важным? Наверное, нет.       — Эта жертва будет моей любовью... Еле слышный шёпот заглушается дождём, но, Чонгук его слышит, оглядывается назад и предательские мурашки бегут по спине. Эти слова, кажется, он запомнит навсегда.