Часть 1
7 мая 2019 г. в 15:53
Первое, что Сэм говорит, придя в себя в колорадской больнице:
– Чупа, это кабра, мудак.
И снова теряет сознание.
– Что ж, – говорит, помаргивая, доктор Сайя, быстро строча в своём блокноте. – По крайней мере, мы знаем теперь, что речевые способности не утеряны. Вам понятно то, что он сказал? Помимо "мудак".
– Да, – говорит Дин, обретая надежду впервые за два последние дня. – Мы разговаривали о народных поверьях, как раз перед тем, как он ударился головой. Чупакабра – это легендарное чудовище, якобы обитает в здешних местах.
Ну, так и было, пока огнемёт Дина не поправил картинку.
– Прекрасно, – говорит врач, приподнимая вялую руку Сэма, чтобы осмотреть его сломанный большой палец. – Это хороший показатель того, что воспоминания о последних событиях перед травмой не утеряны. Очень обнадеживающий знак для его памяти.
Дин проглатывает комок, глядя вниз, на Сэма – на тело Сэма, хотя бы – что лежит неподвижное и бледное на больничной койке; в его огромной ладони не видны маленькие пальцы докторши, когда она кладёт его руку на место. Перелом пальца Дина не слишком беспокоит, как и рана в районе рёбер, и прочие неприятные, но малозначительные травмы, полученные Сэмом при падении со скалы – потому что тело, лежащее здесь, это лишь сосуд, ничего не значащий без памяти Сэма внутри. Эта память – единственная истинная часть Сэма, оставшаяся здесь, наверху. Единственное, что позволяет этому телу казаться Сэмом даже в этой скверной копии младшего брата Дина. Без этих воспоминаний тело на больничной койке – лишь шелуха, сухой стручок, подобный хрустящим цикадам, устилающим улицы в июле.
– Когда вы будете знать? – спрашивает Дин. – Когда вы узнаете, насколько плохо у него с памятью?
– Когда он полностью очнётся, – говорит доктор Сайя, встав со стула рядом с кроватью Сэма.
Дин стоит рядом, переминаясь с ноги на ногу, пока она обследует швы на черепе Сэма, возле основания; его голова вяло перекатывается у неё в руках, наполовину выбритая, незнакомая.
– Травмы мозжечка чаще всего имеют симптоматику, связанную с контролем моторики и равновесия – у пациентов возникают проблемы с речью иногда, тремор конечностей, замедленность движений, и всё в этом роде... хотя, как я уже говорила, узнать это возможно лишь после того, как он очнется, и мы сможем провести серию тестов. В случае Сэма весьма вероятно, что большая часть ущерба нанесена в области, ответственной за двигательные функции, и мы обратим на это особое внимание.
Дин тупо кивает:
– Значит, с памятью у него...
– Да, вероятность её повреждения меньше, чем остального, – она смотрит на него сочувственно, добрым взглядом. – Но...
– Знаю, – говорит Дин. – Знаю: "не могу вас заранее обнадёживать", и всё такое.
Доктор Сайя кивает, делает пометки в блокноте, пока Дин, зависнув, наблюдает за осмотром Сэма, потом она закрывает ручку и идёт к двери. На мгновение остановившись, она оглядывается на Дина.
– Вам надо поспать немного, мистер Фанданго, – советует она. Они всегда так говорят. Дин кивает, как всегда кивает им в ответ.
Она уходит, а Дин некоторое время стоит рядом с койкой Сэма; медицинская техника вокруг беспечно гудит и издаёт негромкие частые бип. Это ведь не Сэм на самом-то деле – Дин знает, что это вовсе не Сэм – но он всё равно не может не оставаться тут: сидеть, смотреть, отмечать каждое движение глаз не-Сэма под тонкими, с прожилками, веками; держать свою руку на его груди – просто чтобы чувствовать, как мерно она поднимается.
– Ладно, – наконец говорит Дин расслабленному лицу не-Сэма и бессмысленно-неуклюже похлопывает его по руке. – До завтра.
Он выходит в холодную декабрьскую ночь, легкий снег нерешительно укрывает бетон больничной парковки. Двигатель Импалы коротко скрежещет перед тем, как запуститься, и Дин выводит автомобиль на скользкие, сияющие огнями улицы, старательно обдумывая, что бы ему хотелось на ужин. Он пытается сосредоточиться на этом простом вопросе, а не на тех, других – безответных, остро-зазубренных, будто когтями продирающихся из глубин наверх. Он не может избавиться от страха за Сэма, даже если это не-Сэм; ощущает одновременно и беспокойство за него и неприязнь к тому, кто зовёт себя именем его брата – это противоречие стягивает его нутро в тугой узел.
К тому времени, когда Дин подъезжает к мотелю, снег уже идёт вовсю, мелкие хлопья бешено завихряются вокруг него, пока он не закрывает за собой дверь, с топаньем стряхивая снег с ног на коврик. Он включает на полную мощность разболтанный обогреватель и наливает себе из полупустой бутылки Джека, стоящей около его кровати. И прежде, чем снять куртку, одним глотком опустошает стакан.
– Кас, – зовёт он, решив попробовать. – Кас, твоя помощь мне здесь очень не помешала бы. Если у тебя есть немного времени.
Хотя он пытается так каждую ночь с того дня, когда Сэм получил травму, до сих пор от Кастиэля нет никакого ответа; он вообще не слышал о нём ничего уже больше месяца, и не удивлён, что в комнате и сейчас остается пусто.
Парень из пиццерии обещает доставку в течение сорока минут – погодные условия – потому Дин садится на кровать, берет бутылку, и пересматривает серию "Эй, Арнольд!" по мотельному дрянному телевизору; его ботинки пачкают синее покрывало грязным талым снегом. Он намеревался выпить лишь столько, чтобы немного расслабиться и без проблем заснуть потом, но к тому времени, как разносчик пиццы стучит в дверь, проходит почти час, и бутылка практически пуста.
– Прости, приятель, – говорит Дин, копаясь в кошельке, а рыжеволосый подросток в дверях ждет, постукивая зубами и обнимая себя за плечи, пока Дин вытаскивает деньги. – Зайти не хочешь на минутку?
– Спасибо, нет, – говорит мальчишка, нервно поглядывая через плечо на припаркованный у обочины фургончик доставки, и Дин вдруг соображает, что пацан напуган. Когда он протягивает ему двадцатку, мальчишка чуть вздрагивает, будто ожидая удара; и Дин думает: "Боже, я что, выгляжу таким поганцем?"
Он отступает назад.
– Езжай осторожнее, – говорит он, отмахиваясь от чека, который пытается отдать ему парень. – Сдачи не надо.
Глаза парнишки расширяются, он бормочет: "Ой, спасибо", прежде чем вернуться обратно в ночной снегопад, фары его машины подсвечивают танец снежных хлопьев. Может, завтра Дин и пожалеет о таких чаевых за восьмидолларовую пиццу, когда будет искать наличку, чтобы хватило на кофе, но сейчас он слишком пьян, чтобы беспокоиться об этом. Пьян, и ещё ему немного не по себе, потому что его лицо без синяков, оружия не видно, и комната мотеля в полном порядке. Он выглядит совершенно безобидно – так какого же черта?
Он кладет пиццу на покрывало и направляется к зеркалу в ванной, чтобы осмотреть себя и понять, чем он так напугал парнишку. Конечно, он выглядит потрёпанно, и глаза в кровавых жилках, и побриться бы не мешало, и, наверное, от него пахнет спиртным... но он не выглядит угрожающе, вовсе нет. Он выглядит уставшим. И бледным.
– Жалкий вид, – бормочет Дин и хлопает дверью ванной, выходя.
***
На следующий день не-Сэм урывками приходит в сознание. К полному, всепоглощающему и недолгому облегчению Дина, в сознании он вспоминает всё: своё имя, дату рождения, какой сейчас год – всё с той же отстраненной точностью, к которой Дин успел привыкнуть. Но иногда он останавливается и мусолит слова, прежде чем продолжить. Это не совсем как заикание, скорее невнятность, как в замедленной записи. Врачи говорят, что это, в принципе, нормально, и что речь после некоторого лечения улучшится. Наибольшее беспокойство вызывает вовсе не его речь.
Как и предсказывала доктор Сайя, его двигательный контроль в полном дерьме. Он может почти нормально двигать левой рукой, но правая – движется хаотично, независимо от тела. Мучительно смотреть, как он, сосредоточенно сведя брови, пытается ухватить пластиковый блок, а его рука отклоняется и промахивается мимо цели на фут. Когда доктор Сайя склоняется к нему, и кладёт блок прямо на ладонь, он может его удержать, но поднять сам не может. Даже просто глядя на его попытки, Дин напрягается струной.
– Очень странно, – констатирует Сэм. – Это как-то можно исправить физиотерапией, или..?
– Ну, – говорит доктор Сайя, и если её беспокоит отсутствие у него эмоциональной реакции на происходящее, она не показывает этого. – Мы должны провести с вами еще довольно много двигательных тестов, Сэм. После небольшого отдыха вас отвезут вниз, сделаем некоторую оценку вашей мобильности, и тогда посмотрим.
Её расплывчатость заставляет Дина занервничать, и когда она выходит из палаты, Сэм хмурится.
– Мне не нужен отдых, – говорит он Дину после её ухода. – Рано или поздно, врачи заметят, что я не сплю.
– Не считая комы, из которой ты вышел вот только что.
– Кома это совершенно другое, нежели...
– Я в курсе, – Дин потирает рукой подбородок и качает головой. – Заметят, так заметят. Мы не скоро вытащим тебя отсюда, Сэм, так что тебе стоит попытаться научиться подделывать это.
Сэм смотрит на свои руки, они немного трясутся.
– Мне не нравится это, – говорит он. – У меня болит голова, и я не могу контролировать своё тело.
Дину приходится напоминать себе, что это – не его младший брат. Приходится напоминать, что жалобные ноты в голосе Сэма ему мерещатся, потому что этот Сэм не грустит, не боится, даже не расстраивается, он всего лишь недоволен. Как человек бывает недоволен невкусной едой.
– Да, – отвечает Дин, глядя на его бессмысленно дергающиеся руки. – Такая лажа, чувак.
– Надеюсь, ходить я смогу, – говорит Сэм, шевеля ногами под одеялом. – Кажется, ноги двигаются нормально.
– Хорошо.
– Если я не смогу ходить, – продолжает Сэм. – я убью тут кого-нибудь. Врача, например.
У него слегка раздуваются ноздри, и с этой своей наполовину выбритой головой и пустыми глазами он выглядит ненормальным.
О, чуть не забыл. Он, блин, и есть ненормальный.
– Могу тебе точно сказать, – говорит Дин, немного склонившись вперед, – Никакого врача ты не убьёшь, понятно? Это не вина врача, что ты в жопе, это скала виновата. Но даже ты не сможешь убить чёртову скалу.
Сэм его не слушает. Он поднял правую руку к лицу и безучастно глядит, как она медленно и лениво выписывает круги в воздухе.
***
Как выяснилось, ходить Сэм может. Вернее, он может передвигать свои ноги, идя вперед, но вот подняться самостоятельно он не может, и, видимо, практически не может удержать равновесие – он выглядит, как человек в агонии недельного запоя, шатающийся по дому в пьяном виде. Ещё ему трудно начинать движение, он шоркает ногами по одному месту, покачиваясь, но первый шаг вперед без толчка санитара сделать не в состоянии.
– Значит, пока я сохраняю вертикальное положение и не останавливаюсь, у меня не будет проблем, – сообщает Сэм, пока медсестра помогает ему сесть. Его речь звучит медленнее, чем раньше, слова слипаются.
– Ну, – ошарашенно говорит врач, – технически, возможно, вы правы, но...
– Отлично, – говорит Сэм, как будто не понимая, о чем речь. – Я просто не буду много сидеть. Не могли бы вы помочь мне подняться?
Повисает тишина. Дин закрывает глаза. Не-Сэм тупит каким-то особенным способом, в отличие от Сэма; есть некое непрошибаемое упрямство в его логике, так что с ним практически невозможно разговаривать.
– Боюсь, это не будет действительно долгосрочным решением вопроса, – говорит доктор Сайя наконец. – Ваш организм быстро истощится за пару дней, если вы будете постоянно ходить, не говоря уже о том, что постоянно двигаться неудобно для жизни. – Она замолкает. – И есть ещё проблема равновесия.
Это действительно проблема. Сэм не может удержаться на ногах больше нескольких минут, потом он спотыкается и падает, или головокружение заставляет его встать на колени. В вертикальном положении голова у него кружится до тошноты, и один раз во время теста ему пришлось остановиться и блевать в стерильный стальной тазик, удерживаемый безропотным медбратом.
– Так что же, – Сэм выдыхает, всё еще склонившись над тазом, голова свисает между колен. – Это нормально?
– Да, – говорит врач. – Это довольно обычно для пациентов с травмами мозжечка – это называется атаксия, в переводе с греческого "беспорядок". С точки зрения медицины, это означает потерю полного контроля над телом. Нарушение согласованности движений, неспособность удержать равновесие; все те симптомы, что мы видим у вас.
– И это навсегда?
Доктор Сайя прочищает горло.
– Вам предстоит много работы, – говорит она. – Но я полагаю, что с терапией у вас хорошие шансы на некоторое улучшение.
Дин с упавшим сердцем наблюдает за тем, как Сэм с трудом поднимается со стула, тяжело опираясь на двух санитаров, которые затем помогают ему опуститься в кресло-коляску. Изо всего того грёбаного дерьма, что происходило с их жизнью, это – всего лишь огурчик на их дерьмовом сэндвиче, и Дин – Дин не хочет иметь с этим дело. Он даже и не знает, во-первых, что с этим делать, но главное – он просто не хочет. Не хочет шататься весь день по больнице, не хочет сидеть рядом с не-Сэмом и кормить его с ложечки чёртовой овсянкой, не хочет ничего больше делать для этого тела, которое даже не его брат, в сущности. Это даже не Сэм, но это всё ещё отнимает у Дина его время, его деньги, его терпение; и его сердце.
– Когда у вас будет время, я бы хотела переговорить с вами о некоторых вариантах ухода, – тихо говорит Дину доктор Сайя, следуя за медсестрой, катящей кресло-каталку Сэма; а Дину хочется сказать – "Какие еще варианты ухода? Зачем?"
Но вместо этого он говорит:
– Да, в любое время, я буду тут.
***
"Варианты ухода" – это значит, что Сэму нужно, чтобы с ним был кто-то 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. Его правая рука практически бесполезна, а левая рука сейчас все ещё так сильно дрожит, что он не может даже есть самостоятельно. Он пока не может держать кружку, открыть кран, налить воду; и он не может сам ходить в уборную, потому что ещё он не может держать свой член и поэтому ему надо садиться, а потом он не может сам встать, и он не может вытереть задницу, и он не может натянуть штаны, не может застегнуть рубашку; и он не может пройти по комнате без чьей-то помощи, и он на самом деле не может сделать для себя ничерта.
– Есть много различных вариантов, – рассказывает доктор Сайя в своём кабинете, раскладывая брошюры перед ним на столе. – Конечно, некоторые из них доступнее других – более высокая стоимость при уходе в специальных учреждениях. Но есть много вариантов ухода на дому, которые меньше ударяют по карману. Вы сами решаете, сколько часов в неделю будет работать медсестра, в зависимости от вашего рабочего графика и нужд Сэма. Со временем я ожидаю некоторого улучшения его состояния, и мы вместе найдём для него способы выполнения некоторых основных функций – еда, питьё, туалет – так что необходимый ему уровень постоянного ухода будет яснее через некоторое время – неделя, или около того.
– Понятно, – говорит Дин, а что ещё он может сказать? Уже пять вечера, мягкий свет с заснеженных улиц проникает снаружи в кабинет доктора Сайя, потихоньку тускнея. Дин голоден и очень устал; и ему надо выпить. Она говорит, что надо неделю подождать – что ж, будем ждать неделю. Он не может обдумывать то, о чём еще не всё известно. Он и о том, что ему известно, едва может думать.
– Значит, мы можем обговорить это через несколько дней? – спрашивает Дин. – Когда вы узнаете больше?
– Да, это не срочно, – кивает доктор Сайя. – Но мне бы хотелось, чтобы вы были в курсе всех возможных вариантов. Когда придет время определяться.
Когда Дин возвращается в палату, Сэм смотрит передачу о дельфинах на канале "Дискавери", и едва удостаивает его взглядом. Пока вроде никто не заметил, что он совершенно не спал, и не собирается; и Дин благодарен за это.
– Ты себя как чувствуешь? – спрашивает Дин, демонстрируя обеспокоенность, которой на самом деле не испытывает.
– Дерьмовая скука, – говорит Сэм. – Я даже не могу переключать эти чертовы каналы.
– Хочешь, чтобы я переключил?
– Не надо, это интересно. Ты знал, что дельфины – единственные вид, кроме людей, которые занимаются лесбийским оральным сексом?
– Нет, не знал.
Сэм вздыхает, и на мгновение это так напоминает настоящего Сэма, что у Дина перехватывает дыхание. А потом тот говорит:
– Единственные девушки, которые меня бы сейчас трахнули – это проститутки.
Дин вздрагивает:
– Господи, Сэм, какого черта.
– Я понятия не имею теперь, где добыть денег на их оплату, – продолжает Сэм. – Раньше я жульничал в бильярд, когда мне надо было...
Дин стоит, его начинает подташнивать.
– Ладно, – говорит он. – Я, пожалуй, пойду.
– До завтра, – говорит Сэм, переключаясь на дельфинов.
Дин ожидает минуту, сам не зная чего – хоть чего-нибудь. Стерильная комната заполнена звуками высоких дельфиньих криков и плеском воды, а поверх этого глубокий голос с британским выговором зачитывает текст, сопровождающий документальный фильм, с нотами некоторого удивления: "Характерная черта дельфинов – их глубокая преданность, этим часто пользуются те, кто охотятся на них. Когда потенциальный убийца хочет сохранить дельфинов в группе, ему достаточно лишь ранить одного из них, поскольку дельфины никогда не оставляют своих больных или раненых. Их преданность зачастую их же и губит".
***
Утром Дин не возвращается туда. Накануне вечером он слишком перестарался, и наутро проснулся с таким похмельем, что едва смог разлепить глаза – даже лечебная доза виски – несколько доз – не помогли ни его голове, ни его желудку. Он лежит на своей мотельной кровати, слушает рычанье снегоуборщиков на парковке, и думает о прошлой зиме, с Лизой. Как она ночью прижималась лицом к его плечу, всем телом вжималась в него, как будто он был для неё одеялом. Как она просыпалась, медленно и нехотя, её волосы были растрепанными, майка сбивалась набок, она вслепую хлопала по будильнику и ныла: "Я хочу освобождение из-за снегопадов, как в школе, почему у взрослых такого никогда не бывает?" Как Дин делал кофе, а Лиза делала бутерброды, а Бен метался вокруг, пытаясь успеть собрать свою барахло, пока автобус не ушел; и как Дин возил его в школу на своем грузовичке, когда он всё же пропустил автобус. Он сидел, довольный, на пассажирском кресле, с красным носом, и ухмылялся, когда Дин позволил грузовичку немного повилять на пустой обледенелой улице. И как однажды, рано закончив работу, Дин зашёл к Лизе в её светлую и тёплую студию йоги, топая ногами, потирая замерзшие руки. Он заглянул внутрь, где она сидела, высоко вытянув руки над головой, глаза её были закрыты, а двенадцать женщин перед ней, с безмятежными лицами, были одеты в спандекс, и она говорила им: " Вдо-о-о-ох... и... вы-ы-ы-ы-дох..."
И как даже в то время, даже видя в ней и в себе что-то такое, что можно было признать разновидностью счастья – даже тогда он думал о Сэме.
Всегда думал о Сэме.
Дин звонит в больницу и просит передать сообщение доктору Сайя, и не-Сэму. Говорит, что плохо себя чувствует; и повесив трубку, секунду сидит, просто пытаясь не чувствовать себя виноватым куском дерьма. Это не очень-то помогает. Но ему нужно немного времени, чтобы обдумать некоторые вещи, здесь, в мотельной комнате.
Например, что им делать дальше.
Если более точно – какой именно вариант ему рассматривать.
Потому что, если у Дина есть шанс вернуть душу брата, то ему не справиться с этим, пока на руках у него 6 1/3-футовый Сэмминатор, которого нужно кормить, одевать, водить в уборную...
И Дин нужен не Сэмминатору, а настоящему Сэму – его брату, его лучшему другу, его Сэмми, запертому и горящему где-то там, далеко-далеко – и всё же этот Сэм, странный Сэм со слишком спокойными глазами и пустым лицом – этот Сэм единственный, который есть у него.
Он нужен им обоим, но он не знает, как помочь им обоим одновременно.
Дин потирает ноющие виски и кривится, когда его живот жалобно бурчит. Он голоден, но похмелье всё ещё слишком сильно, и от мыслей о еде тошнит. Он понимает, что если потянется за виски, то упадёт еще ниже в эту яму, но прямо сейчас... меньше думай, больше пей – похоже на название игры.
– Последний вечер, – громко говорит Дин, и бутылка тихо звякает о край стакана.
***
Всю следующую неделю Сэм большую честь времени подвергается терапии – физиотерапия, когнитивная терапия, восстановление жизненных навыков. На последней Дин присутствует чаще всего. Это тоскливо до умопомрачения, и раздражает обоих, и его и Сэма. Дин со сжатыми кулаками смотрит, как Сэм мучительно пытается освоить новые методы еды, питья, одевания, все те мелочи, что так легко и быстро проделывались им раньше. Терапевты выдают Дину огромные списки веб-сайтов, где продают вещи, которые могут помочь Сэму в его повседневной жизни для восстановления контроля над моторикой – кружки с огромными ручками, прочные пластиковые тарелки с донышком, присасывающимся к столу, вилки с толстой ручкой, как для годовалого... Во вторник Дин покупает Сэму пару прилично выглядящих туфель без шнурков, в которые он сможет просто засунуть ступни; и относит кучу Сэмовой одежды к портному, чтобы тот поменял все застёжки на пуговицах и молниях на липучку. Теперь всё это выглядит так странно на его взгляд – огромные фланелевые рубашки Сэма и его невероятно длинные джинсы – с детскими липучками на груди и в ширинке. Его желудок сжимается.
Бездумная решительность Сэма приносит плоды, все доктора и медсестры довольны тем, как быстро он обучается. В пятницу Сэм уже может неуклюже одеться, заглаживая на груди застёжку из липучки на рубашке, и он в состоянии натянуть на бедра спортивные штаны; он более или менее научился пить – обняв трясущимися руками один из этих своих поильников и успешно, хотя и очень неаккуратно хлебая через носик. Это значит, что он может пить жидкости: витаминные коктейли, суп, овсянку. Но с обычной едой у него всё ещё проблемы, и пользование туалетом пока еще в начальной стадии прогресса, потому что встать самостоятельно он не способен, и пока не придумал, как заставить свою непослушную правую руку хвататься за поручни для инвалидов.
– У него прекрасные успехи, – в конце недели сообщает доктор Сайя, Дин сидит напротив неё в маленьком, загромождённом кабинетике. – Мы сможем выписать его уже в следующий понедельник, хотя, разумеется, терапию следует продолжать еще в течение нескольких месяцев. Обдумали ли вы...
– Вы говорили, что в специальных учреждениях цены наиболее высоки, – говорит Дин, стараясь не встречаться с ней взглядом. – О каких суммах идёт речь?
После этого разговора он идёт в комнату Сэма. Сэм – не-Сэм – подпертый в вертикальном положении спинкой больничной кровати, сжимает резиновый мячик-тренажер в своей трясущейся правой руке. Трясётся его рука, его плечо, дрожь передается на челюсти, и когда Дин садится на неудобный стул рядом с его кроватью, он чувствует, что даже каркас кровати дрожит, когда Сэм пытается сжимать маленький мячик.
– Пахнешь, как самогонный аппарат, – говорит Сэм. – Сегодня ещё хуже, чем вчера, а вчера было весьма сильно. Что ты делал, тонул в бочке с виски?
От такого легче высказалось:
– Слушай, Сэм – я завтра уеду.
– Что?
– Я должен разгрести кое-какое дерьмо, а ты... ну, в общем, они утром переведут тебя в учреждение интернатного типа. Дом Моны – это его название. Неплохое место, я его проверил, и всё такое.
Он действительно проезжал мимо несколько дней назад, не сказать, чтобы совсем случайно, да. Остановился и зашел внутрь. Там было чисто, яркий свет из окон, сотрудники казались довольно приятными людьми – не слишком стары, чтобы быть жестокими от усталости, не слишком молоды, чтобы обладать жестокостью идеализма. Пациенты тоже выглядели довольными, по большей части... те, кто так или иначе способен был реагировать на внешнее окружение.
– Ты меня разыгрываешь, – говорит Сэм, подняв брови, а Дин ищет в его лице хоть какую-нибудь обиду, хоть что-нибудь от чувств Сэма, но всё, что находит – недоверчивое раздражение. – Ты не оставишь меня в долбаной богадельне.
– Это не насовсем, – говорит Дин, и господи боже, чувствует себя при этом таким дерьмом, но это единственный – единственный! – способ обеспечить телу брата безопасность и заботу; и если Дин хочет вернуть себе настоящего брата, хоть когда-нибудь – то смирись и сделай это!
– Просто, я ведь говорю – есть кое-что, о чём мне надо позаботиться, и...
– Ты имеешь в виду мою душу, – говорит Сэм и он зол, по-настоящему зол сейчас. Дин спрашивает себя – как может сохраниться гнев, если даже любовь затерялась на обочине. – Ты ведь об этом говоришь? Собираешься уйти искать способ засунуть душу обратно в меня, а я пока должен есть желе и пюре из зеленой фасоли, и смотреть Опру и Мори, и MTV, а чтобы посрать, звать пятифутовых медсестер, пусть они меня поддержат?
– Я не брошу тебя здесь, – горячо говорит Дин. – Я... как только я найду способ вернуть тебе душу, я приеду обратно, и...
– А, да хватит уже, Дин, – скалится не-Сэм. – Можешь врать себе что хочешь, но на самом деле ты просто празднуешь труса и сбегаешь. Ты просто не хочешь быть со мной рядом, чтобы я держался за тебя, когда мне нужно есть, и пить, и идти в туалет, и чтобы встать. И я не виню тебя, приятель, нисколько не виню. Потому что если бы мы поменялись местами, то знаешь что? Я бы тоже слинял.
И это задело его. Боже, это действительно его ранило. И не потому только, что это было ещё одно наглядное доказательство, что Сэм – это не Сэм, но и потому, что Дину было легче сдохнуть, чем стать оправданием бездушия его брата.
– Всё совсем не так, – протестует Дин, но Сэм останавливает его плохо нацеленным ударом непредсказуемой руки, промахиваясь мимо Динова колена на пару дюймов.
– Убирайся, – говорит Сэм. – Просто уходи. Возвращайся в свой мотель, выпей, садись в Импалу и отправляйся в свой идиотский бесцельный квест "найди душу", и забудь про меня. Всё равно мне с этим ничего не сделать – я даже встать не могу с этой долбаной кровати, если я один. Уходи, Дин.
И Дин – боже, помоги ему – Дин уходит.
Он возвращается в свою комнату в мотеле, и да – он выпивает. И да – он собирает вещи и относит в Импалу. У него есть информация о фальшивой страховке Сэма. Там всё в порядке для перевода его в интернат, и Дин рассчитывает примерно на четыре месяца нормального финансирования, пока дерьмо не полетит на вентилятор. Это даст ему время. Достаточное время.
Времени должно хватить. Потому что он не врал о возвращении, даже если он не найдёт душу Сэма, он вернется. Брат ли, тело ли брата – он не может бросить ничего, что имеет вид Сэма. Он так устроен. То, что он вынужден делать сейчас – его уход – это идёт вразрез со всем его существом; но так будет лучше, так должно быть лучше, он уверен. Единственный способ вернуть Сэма.
А если не сможет?
Ну, узнаем, когда время придёт.
***
Дин внезапно осознаёт, что уже долгое время он не бывал в одиночестве больше пары недель. Не меньше шести лет – столько прошло с тех пор, когда Сэм ещё был в Стэнфорде, а Джон уезжал на несколько недель подряд. Конечно, и после этого он охотился в одиночку, особенно когда Сэм проходил свой период отрезвления после отказа от демонской крови; но по большей части тогда рядом был Кастиэль, и Сэм всегда был на связи – просто позвони. А потом, после ухода Сэма – когда всё ушло – у него были Лиза и Бен; а иногда, в те ночи, когда он был слишком пьян – Бобби.
Сейчас это совсем не похоже на охоту, технически это и не охота вовсе. Каждый миг, когда он не спит, он тратит на розыск новой информации о душах, об Аде, о том, как извлечь душу из Ада; и он обнаружил, что тут требуется усердное чтение, а не реальные действия. Для него это гораздо утомительнее, чем любая обычная охота, это обременяет его зрение, его спину, его голову. Он что угодно готов сделать, чтобы хоть немного размяться – коварный полтергейст, злой дух, да хоть обычная драка в баре – но вместо этого он вынужден надолго прописаться в библиотеках, где, переворачивая затхлые страницы, он всё больше тоскует по Сэму. Это грызущая, горькая боль, которую не унять звонками в Дом Моны три раза в неделю.
– Как дела? – спрашивает он каждый раз.
– Дохну от скуки, – говорит не-Сэм.
– Планирую побег, – говорит не-Сэм
– Пытаюсь трахнуться. – говорит не-Сэм. – Здесь есть симпатичные инвалидки.
– У Сэма большие успехи, – его основной опекун, Рик, восхищен этим. – Мы почти добились того, чтобы он мог стоять самостоятельно, теперь всё дело в управлении его ногами, и он так близок к решению проблемы, уже почти добился! Ещё мы корректируем его назначения сейчас, пытаемся поменять лекарства, чтобы бедный парень не был постоянно таким сонным, и...
– Сонным, угу, – повторяет Дин, это слегка забавно. – Кстати, как он спит?
– Как сурок, – говорит Рик, – Даже не храпит. Просыпается рано, но он говорит, что так привык.
– Да, – говорит Дин. – Он так привык.
Он кладёт трубку, закусывает губу на миг и, покачивая почти пустой стакан, смотрит, как разбавленный виски плещется между подтаявшими кубиками льда. Три с половиной недели уже, а у него ничего ещё нет. Никаких зацепок. Никто не даст ответов – ни призраки, ни демоны, ни оборотни, ни даже ангелы, будь они прокляты.
Сейчас он на окраине Филадельфии, в холодной комнате отеля "Days Inn", сидит на краю сложенной кровати, а по телевизору кто-то яростно жестикулирует, там идёт повтор "Сайнфелд", звук приглушен. Всё превратилось в рутину, и конца этому не видно. Проснуться, позавтракать, исследования. Пообедать, исследования, поужинать, исследования, лечь спать. Где-то между "проснуться" и "лечь спать" находится бутылка виски, и последние несколько недель Дин пытался контролировать её (не каламбур). Согласно давнему совету Лизы, он завёл блокнот, в котором ведёт учёт потребления спиртного. Хотя он сам себе кажется смешным, он старается не пропускать ничего, пусть это упражнение никак и не ограничивает его в выпивке. Иногда ему кажется, что этим он чтит память Лизы и Бена, как будто они умерли. Таким – как сегодняшняя запись: "1 час дня – JD на два пальца" и "5 часов вечера – Будвайзер, один".
И сейчас он тоже достаёт свой маленький блокнот и пишет в нём: "JD – 8 вечера", а количество не пишет, он слишком пьян. Он доливает в стакан, пьёт, берет телефон и прокручивает список контактов – чтобы увидеть там имя Лизы. И некоторое время смотрит на него. Он сентиментальный ублюдок, ну и хер с ним.
Он посылает смс-ку, как обычно: "Просто отмечаюсь".
Она отвечает, как обычно: "Дома всё в порядке".
Это просто убивает его, когда она пишет: "Дома". Потому что это уже не дом Дина, и наверное, он и не был никогда его домом; зачем же она так? Она не из тех, кто любит тыкать пальцем в больное, и он думает, что если бы она знала, что он при этом чувствует, то написала бы что-нибудь другое, что-нибудь пресное и безобидное, типа "Мы в порядке".
А потом его телефон внезапно опять звякает, и он таращится на него, потому что от Лизы пришла вторая смс-ка, а это уже не как обычно. Совсем не по сценарию, в котором ими за последние несколько месяцев тщательно выстроены радушно-сердечные, дружественные отношения.
Она спрашивает: "А ты в порядке?"
"Замечательно", – посылает он ответ после пары секунд быстрых и нервных вдохов. А затем он ждёт с мобильным телефоном в руках, пятнадцать минут слепо поглаживая экран большими пальцами. Жалкая пародия на разговор, но это первое, что он получил за долгое-долгое время, и Дин возьмёт всё, что сможет получить.
Когда он понимает, что это конец их краткой переписки, Дин опять наклоняет над стаканом бутылку, и набирает номер Бобби. Он знает, что по его голосу слышно, как он перебрал, речь замедлена, язык немного заплетается, но Бобби, благослови его боже, будет последним, кто подобное осудит.
– Привет, Дин, – говорит Бобби, сразу снимая трубку; и Дин так ясно вдруг представляет его: открытая бутылка виски у локтя, на столе разбросаны бумаги, сзади, на стене, светят огоньки телефонов.
– Что-нибудь нашлось для меня? – спрашивает Дин.
– Ничего, парень, – говорит Бобби устало. – Пока ничего.
– А что там насчет культа связывания девушек, о котором ты рассказывал?
– Выяснилось, что это причудливая пародия на магическое противозачаточное, – мрачно говорит Бобби. – Весёленький был диалог.
Дин фыркает и качает головой, унимая своё разочарование.
– Ладно. Что ж, если найдёшь хоть что-то...
– Дам тебе знать сразу же, – обещает Бобби. – Но рано или поздно, Дин, тебе всё равно придётся посмотреть правде в...
– Спокойной ночи, Бобби, – говорит Дин и осторожно кладёт трубку.