Спасение

Когда на следующее утро Вальжан проснулся, Жавер еще спал, и Вальжан успел предупредить Козетту и Туссен, что у них гость. Он увидел, как глаза его дочери округлились, когда она узнала, что гость – не кто иной, как знаменитый и грозный инспектор Жавер, но она не стала задавать вопросов. В этом не было ничего удивительного, если учесть, что Козетта с детства привыкла уважать частную жизнь своего приемного отца и его секреты. Когда Вальжан сказал ей, что инспектор болен и останется с ними на некоторое время, она лишь рассеянно кивнула. Все ее мысли были о Мариусе, а кроме того, она не знала, что Жавер был тем человеком, которого ее приемный отец столько лет старался избегать. Вальжан и сейчас не собирался просвещать ее в этом вопросе. Вальжан передал Туссен форму инспектора и попросил ее почистить. Затем он вышел на улицу и дал монету одному из гаменов, чтобы тот вызвал врача, а другому – чтобы тот передал записку префекту полиции, господину Жиске, начальнику Жавера, с сообщением, что инспектор сегодня не явится на работу. Вальжан велел мальчишке передать префекту, что инспектор был ранен в стычке с революционерами и, пока не поправится, будет жить у «господина Фошлевана» по адресу последнего. Вальжан и Козетта, как обычно, позавтракали вместе, а затем он уступил мольбам девушки навестить Мариуса и выяснить его состояние. Доехав на фиакре до особняка Жильнормана, он узнал, что Мариус все еще без сознания, а дед слишком озабочен, чтобы задавать вопросы о том, кто такой господин Фошлеван и что ему нужно. Желая теперь позаботиться о больном, который находился в его собственном доме, Вальжан отправился домой. В дверях он встретил врача, который уже осмотрел пациента. – Доктор, как себя чувствует инспектор? – спросил Вальжан. – Неважно, – ответил врач, даже не пытаясь скрыть раздражения. – Что вы имеете в виду? – Похоже, он не хочет сотрудничать, – коротко ответил доктор, затем немного смягчился: – Не то чтобы инспектор Жавер противился лечению, но, кажется, у него странная идея, что он заслужил свои травмы. Они достаточно серьезны, но при хорошем уходе нет оснований полагать, что он не поправится. Вы хорошо обработали его раны, месье Фошлеван, но я заново перевязал ему ребра и оставил вашей служанке немного настойки опия от боли, если, конечно, вы сможете убедить инспектора принять ее. – Доктор вздохнул и закатил глаза от упрямства пациента. – Да, и постарайтесь заставить его поесть как можно скорее. Я спросил его, когда он ел в последний раз, и, по-видимому, он ничего не ел по меньшей мере двое суток. Я пришлю вам счет. Всего доброго, месье. – Кивнув, врач удалился. Вальжан вошел в дом, поздоровался с Туссен и сказал, что господин инспектор пробудет у них еще несколько дней. Он также велел ей приготовить завтрак для гостя. После краткого обсуждения того, из чего должна состоять эта трапеза, Вальжан извинился и пошел в спальню. Жавер сидел в ночной рубашке на краю кровати. Когда хозяин дома вошел, он поднял голову, и Вальжан счел это добрым знаком. По крайней мере это означало, что инспектор осознает, где находится, чего не было вчера. – Доброе утро, инспектор, – приветствовал его Вальжан. – Я говорил с доктором, когда он уходил, и он сказал мне, что у вас хороший прогноз, при условии, что вы дадите себе передышку. Жавер довольно вяло кивнул. – Спасибо, – пробормотал он. – Но сейчас мне нужно идти. Вальжан решил, что нужна твердая рука. – Жавер, вы никуда не пойдете. Вы должны дать себе время отдохнуть и исцелиться, и я настаиваю, чтобы вы оставались здесь до тех пор, пока это не произойдет. Инспектор вздохнул. – Я имею в виду, что мне нужно… в ретираду. – А, – сказал Вальжан, чувствуя себя глупо. – Конечно, это можно устроить. После того как Вальжан показал гостю, куда идти, он попросил Туссен принести таз с теплой водой для умывания, полотенце и гребень. Вскоре вернулся инспектор, Вальжан оставил его одного, а через несколько минут вернулся с подносом, на котором Туссен сервировала завтрак. Он легонько постучал в дверь и вошел в спальню. – Готовы к завтраку? Жавер, стоявший у шкафа, обернулся на стук. Он все еще был одет в позаимствованную ночную рубашку, что придавало ему беззащитный и более человечный вид. – Где моя одежда? – требовательно спросил он. – Ее чистят, – спокойно ответил Вальжан. – Возвращайтесь в постель, инспектор. Вы ранены и не в состоянии куда-либо идти. – Я не ранен, – прорычал тот. – Позволю себе не согласиться, – спокойно сказал Вальжан; взгляды мужчин встретились, и Жавер первым отвел глаза. Оба знали, что Вальжан имел в виду не только физические повреждения. Вспышка ярости в глазах инспектора погасла, он снова обмяк и уныло забрался под одеяло. – Это не имеет значения, – сказал он едва слышно. – Я опозорил мундир. Я больше не имею права его носить. Вальжан поставил поднос на кровать перед гостем. На нем была сытная еда, чашка горячего чая для Жавера и чашка горячего шоколада для Вальжана. Разные напитки предназначались для того, чтобы чашки не перепутались, хотя Вальжан не собирался делиться этим со своим гостем, по крайней мере до тех пор, пока Жавер не выпьет чай. – Вот, инспектор. Вы, должно быть, проголодались. Я уже поел, но выпью чашку шоколада, пока вы будете завтракать. Человек на кровати уставился на еду, но не сделал ни малейшего движения, чтобы прикоснуться к ней. – Жавер, – сказал Вальжан твердым тоном, который был единственным, что сработало прошлой ночью. – Ешь. – Он взял с подноса чашку шоколада и сел на стул возле кровати. Хотя про себя Вальжан был уверен, что Жавер проголодался, тот по-прежнему отказывался есть. Он взял чашку, отхлебнул из нее и поставил обратно на поднос. Он продолжал смотреть на еду, и только когда хозяин сделал жест «давай», он неохотно взял ложку и начал есть. Поначалу инспектор ел вяло, только ковырял в тарелке, казалось, плохо осознавая, что он делает. И все же, хотя он ел машинально, его аппетит постепенно улучшался, и Вальжан, вспоминая прошлые случаи, когда он видел людей, почти отчаявшихся в жизни, узнавал их поведение. Душа могла желать, чтобы жизнь прекратилась, но тело хотело жить и приветствовало пищу. Вальжан не стал отвлекать его разговором, а ограничился тем, что потягивал шоколад из своей чашки, пока инспектор ел. Он заговорил снова, только когда Жавер покончил с едой. Вальжан кивнул на чашку чая: – Не забудьте выпить, инспектор. Это имбирный чай, особая цыганская смесь. Жавер вскинул голову, ложка звякнула о пустую тарелку, голубые глаза вспыхнули яростью. – Что ты сказал, Вальжан? Это что, шутка?! – Нет, – ответил Вальжан, изумленный внезапным гневом своего давнего преследователя, тем более что не видел для этого никаких причин. – Так сказала наша служанка Туссен, когда я сообщил, что у меня больной гость, – что этот чай – особая смесь, которой пользуются цыганские знахарки, чтобы залечивать раны. Я верю, что это поможет вам выздороветь, и здесь есть мед, который успокоит ваше раненое горло. Пожалуйста, выпейте. На мгновение голубые глаза на загорелом лице впились в него, затем инспектор, казалось, обмяк, как проколотый мячик. – Я... прошу прощения, Вальжан. Я не в том положении, чтобы спорить. Я скоро уйду и больше не буду обременять вас своим присутствием. Хозяин покачал головой: – Пей чай*. Жавер так и сделал, осушив чашку и не поднимая глаз. Когда он поставил пустую чашку на поднос, Вальжан мягко спросил: – Тебе лучше? – Немного лучше, спасибо, – пробормотал инспектор и поднял голову, чтобы посмотреть ему в глаза. – Почему ты помогаешь мне? – Потому что тебе нужна помощь. – Но я этого не заслуживаю, – сказал Жавер, возвысив голос. – И меньше всего от тебя, человека, за которым я охотился много лет. Человека, чью жизнь едва не погубило мое вмешательство. – Это не так, – сказал Вальжан. – Инспектор, я знаю, что вы делали то, что считали правильным. Как я сказал той ночью на баррикадах, вы исполняли свой долг, больше ничего. – Больше ничего, – прошептал Жавер, словно про себя. – Как ты прав. И теперь я потерпел неудачу даже в этом. – Жавер, – мягко сказал Вальжан, – неужели ты думаешь, что я не знаю, что такое отчаяние? Инспектор посмотрел на него. Выражение его лица было трудно понять, и он не ответил, но услышать – услышал. – Ты думал, что понимаешь, как устроен мир, – тихо сказал Вальжан. – Ты думал, что знаешь людей, а знал ты о них то, что они дурны. И что они не способны меняться к лучшему. Жавер промолчал, но руки его дрожали. Увидев, что Вальжан смотрит на них, он быстро опустил руки, стараясь спрятать под поднос и усилием воли удерживая их неподвижными. Человек, некогда известный как заключенный № 24601, продолжал говорить. – Я все это знаю, потому что когда-то чувствовал то же самое. К тому времени, как меня выпустили из тюрьмы после девятнадцати лет рабства на галерах, я не знал ничего, кроме жестокости и общества людей, которых вы, без сомнения, назовете отбросами общества. – Он на мгновение замолчал. Жавер ничего не сказал. – Мой внешний опыт не улучшил ни моего взгляда на жизнь, ни моего мнения о других людях. Я был так озлоблен, так ожесточен, что ненавидел мир и всех в этом мире. Когда я наконец встретил человека, который проявил ко мне доброту и великодушие, я отплатил ему тем, что попытался украсть его столовое серебро. По внезапно изменившемуся выражению лица инспектора Вальжан догадался, что тот думает: «Раз вор, значит, навсегда». Но если так и было, то он по крайней мере не произнес это вслух, и бывший № 24601-й продолжал свой рассказ. – Это был монсеньор Шарль Мириэль, епископ Диньский, и я никогда не встречал более доброго, великодушного и порядочного человека. Но в то время я мог думать только о том, что у него было больше, чем у меня, и каким-то образом это означало, что я имею право украсть у него. Выражение лица Жавера было нелегко прочитать, но оно было определенно неодобрительным. Впрочем, Вальжан ничего другого и не ожидал. Ему было очень стыдно за свои поступки в то время. Более того, он рассказывал эту историю не для того, чтобы оправдаться, а чтобы помочь этому человеку, который накануне вечером был близок к самоубийству, понять, что жизнь иногда может измениться к лучшему. – Далеко я не ушел. Я даже не был удачливым вором! Трое местных жандармов легко меня поймали. – Он улыбнулся с печальным, самоуничижительным юмором, вспоминая этот инцидент, хотя в то время он был очень болезненным. – Вы бы гордились ими, инспектор! Один из них ударил меня дубинкой… Жавер опустил глаза, и Вальжан ощутил жгучий стыд. Запоздало сообразив с ужасом и смущением, что инспектор, должно быть, истолковал его слова как обвинение в жестокости, Вальжан поспешно добавил: – Потому что я имел глупость сопротивляться аресту. Они потребовали объяснений, откуда я взял эти вещи, и единственное, что я мог им сказать, – это то, что епископ подарил мне серебро. Естественно, жандармы отнеслись к моим словам с презрением, потащили меня в дом этого доброго человека и попытались вернуть ему его имущество. Вместо того чтобы осудить меня и отправить обратно в тюрьму, на что он имел полное право, епископ сказал им, что я говорил правду! Он не только утверждал, что действительно подарил мне серебро, но даже добавил к коллекции два очень ценных подсвечника! – Жавер поднял голову, в его глазах появился проблеск интереса, и Вальжан кивнул: – Да, я думаю, вы видели эти подсвечники. Я храню их по сей день. Поставив свою опустевшую чашку, Вальжан подался вперед и заговорил: – Вы понимаете, почему я вам это рассказал, инспектор? Для меня это было прозрением. Мир оказался не таким, каким я его себе представлял, – в нем были любовь, доброта и порядочность. Если существует такой хороший человек, как епископ, то, возможно, есть и другие хорошие люди. Во всяком случае, он считал, что я могу быть хорошим человеком, и я был полон решимости оправдать оказанное мне доверие. – Это не одно и то же, – сказал Жавер. Его голос был хриплым, то ли из-за ссадин на горле от петли, то ли потому, что он пытался сдержать какие-то сильные эмоции. – Конечно, это то же самое! – Нет. – Голос инспектора, хотя и усталый до изнеможения, все же звучал неумолимо. – Ты был вором и, будучи им, мог причинить вред другим, но ты не разрушил ни одной жизни, кроме своей собственной. Сколько жизней я разрушил, посвятив себя закону? И все же, если у меня нет закона, то что у меня есть? Что мне делать? – В глазах инспектора плескалась боль, в голосе звучало отчаяние. – У вас был хороший опыт, Вальжан. У меня – нет. Я всегда следовал закону и считал, что этого достаточно, как бы трудно это ни было, но теперь я больше не знаю, что правильно, а что неправильно! Я в затруднении: если я не арестую вас, я не исполню своего долга, но как я могу арестовать человека, который пощадил мою жизнь, который не убил меня даже ради собственного спасения? Если я не буду следовать закону, как я решил давным-давно, тогда я ничто. Но если я буду продолжать следовать закону, я могу снова ошибиться – я могу причинить вред тем, кто этого не заслуживает, как я сделал это с вами! – Инспектор… – Не называй меня так! – Боль в голосе собеседника потрясла Вальжана. – Неужели вы не понимаете? Полицейский не может выбирать, какие законы он будет соблюдать, – если он это сделает, то он один из худших негодяев! Вот почему я однажды сказал вам, что легко быть добрым, но трудно быть справедливым. – Слова полились из инспектора отчаянным потоком. – Я должен исполнить свой долг, иначе я предам закон, но мой долг – арестовать вас, а я не могу этого сделать! Не только потому, что вы спасли мне жизнь, но и потому, что вы хороший человек. Вы щедры к бедным. Вы вырастили чужого ребенка, ребенка умершей уличной девки. Вы спасли жизнь юному Понмерси. Вы пощадили мою жизнь, жизнь человека, с которым любой другой на вашем месте поступил бы как с врагом! Но все же вы беглый каторжник, и, как полицейский инспектор, я обязан вас арестовать! – Жавер! – Вальжан поднял ладони в умиротворяющем жесте. – Хорошо, Жавер. Все в порядке. Я не хотел тебя расстраивать. Расслабься. Сделай глубокий вдох. Инспектор продолжал, все еще взволнованный: – Я в безвыходном положении. Я нашел решение проблемы – единственный способ, которым я мог бы защитить вас, не нарушив закон и сохранив свою честь, – но вы помешали мне сделать это. Я должен вернуться на мост… – Нет, Жавер. – Голос Вальжана звучал ласково, но уже не умиротворяюще, а очень твердо. – Тише, тише. Тссс. – Он встал, снял поднос с колен обезумевшего от горя человека, поставил его на комод и вернулся к кровати, чтобы осторожно подтолкнуть инспектора в лежачее положение. – Шшш. Ложись спать. – Он натянул одеяло на грудь раненого. – Ты должен отдохнуть, если хочешь залечить свои раны. Поговорим позже. Раненый попытался сесть, но снова упал. Его глаза затуманились, веки отяжелели. – Н-нет... я не имею права быть здесь... я должен идти... – речь Жавера стала невнятной, его голова откинулась на подушку. Вальжан покачал головой. – Ты мой гость, хотя и упрямый. Я знаю, что тебе все еще больно, поэтому я добавил тебе в чай настойку опия. Пожалуйста, перестань сопротивляться и просто позволь себе поспать. На мгновение в глазах инспектора вспыхнул гнев, и он заставил себя открыть их, чтобы посмотреть на Вальжана. Последний тихо сказал: «Тссс. Спи», – наклонился и нежно погладил гостя по волосам. От этого ласкового прикосновения и из-за сонливости, вызванной лекарством, глаза Жавера невольно закрылись. Вальжан, неожиданно для самого себя, наклонился и поцеловал измученного человека в лоб, словно инспектор был ребенком не старше маленькой Козетты. Вскоре дыхание Жавера показало, что он погрузился в глубокий сон. Вальжан смотрел на него внимательно и тревожно. «Жавер, жизнь может быть хорошей, я обещаю тебе. Но боюсь, нам предстоит пройти долгий путь, прежде чем ты поймешь это. Боже милостивый, помоги этому человеку. И помоги мне помочь ему». *В английском языке отсутствует четкая граница между "вы" и "ты", однако из контекста понятно, что собеседники то переходят на "ты", то снова сбиваются на "вы".