х х х
Было у царя три сына, один краше другого, и женились они в один день. Боярская дочь устлала брачное ложе медвежьими и волчьими шкурами, а украшенный агатами и лазуритами, расшитый поднизью кокошник сверкал в густых белых волосах. Царь сказал, что она подарит царевичу сыновей столь же крепких, сильных, высоких, что и он сам, с холодными северными сердцами. Купеческая дочь устлала брачное ложе шелками и атласом, зажгла свечи, что пахли восточными травами, а кудри распустила по южному обычаю. Царь сказал, что она подарит царевичу достаток и связи своего отца, объехавшего весь белый свет. Царевна-лягушка принесла с собой в терем кувшинку. Царь сказал, что стрела никогда не ошибается. Царевич оставил суженую в тереме, взял в конюшне быстроногого гнедого коня, вышел в поле и не возвращался до рассвета. Застав свою царевну спящей возле распускающейся кувшинки, он подумал, что, в конце концов, от лягушки меньше мороки, чем от женщины. Царевич был очень юн. После бессонной ночи под глазами у него залегли темные тени, и он устало хмурился во время пира. Впрочем, женитьбы младших сыновей мало кого волнуют. Ликуя, народ благословлял домашний очаг будущего своего царя да красоту будущей царицы. Старший и средний братья перенесли своих жен на руках через порог терема. Иванушка нес свою царевну на руках все время, и солнце, отражаясь в ее золотом ободе, слепило ему глаза. В трапезной зале ему налили вина, как и всем, хоть он и замахал сперва руками, повторяя, что еще юн. Несколько капель пролились на рукав небесно-голубого кафтана, и ему на мгновение показалось, что то пролилась кровь. Крепкое вино, духота залы, усталость вскружили ему голову в мгновение ока. — Чего ты царевна? Болота и камышей? Водяных лилий да мшистых пней? — бросил он раздраженно в горнице и принялся раздеваться. Лягушка не отвела круглых влажных глаз, и он зарделся. Но не посмел отвернуться сам. — Твоего сердца, — ответила она. И заснула, укрывшись листом кувшинки.х х х
Было у царя три сына, один другого краше, и не минуло луны со дня их женитьбы, как повелел царь по обычаю древнему своим невесткам испечь ему калач. Воротился Иванушка в ложницу свою, бросил лук в угол, из глаз его брызнули злые слезы. — Отчего ты невесел, али услышал от отца слово недоброе? — ласково спросила лягушка. — Если б только слово недоброе!.. Приказал он, чтоб каждая невестка его к завтрашнему утру испекла мягкий белый калач. — Ложись спать, Иван-царевич, утро вечера мудренее, — молвила лягушка и задула свечи. Иванушка заснул, вдыхая непривычные запахи белокрыльника да ромашек, что наполнили ложницу с появлением царевны-лягушки, а, проснувшись поутру, увидел на столе хлеб, изукрашенный узорами искусными, диковинными зверьми да цветами. Лягушки в ложнице не было, и Иванушка понадеялся было, что сбежала та, ускакала обратно в свое болото, но к чему тогда было всю ночь печь калач? Делать нечего: завернул хлеб в полотенце, на котором лягушка его оставила, и понес отцу. Царь пробовал его хлеб последним, и взгляд его замер неподвижно, едва мягкий ломоть коснулся губ, а руки задрожали. Не своим голосом принялся царь нахваливать хлеб, испеченный лягушкой, и братья потянулись было к нему, дабы попробовать тоже, но жены взяли их за запястья и отвели руки. Тогда повелел царь своим невесткам соткать ему по рубахе. Воротился Иванушка в ложницу свою, бросил полотенце в угол, из глаз его брызнули злые слезы. — Отчего ты невесел, али отцу мой калач не по вкусу пришелся? — ласково спросила лягушка. — Да лучше б не по вкусу пришелся!.. Теперь он хочет, чтоб каждая невестка его к завтрашнему утру соткала ему по рубахе! — Ложись спать, Иван-царевич, утро вечера мудренее, — молвила лягушка и задула свечи. И лег он спать, и устлала она его подушку колокольчиками, убаюкивающими своим тихим перезвоном, и вновь, проснувшись поутру, увидел Иванушка на сундуке рубаху тончайшей работы, изукрашенную орнаментами диковинными, сотканную золотыми да серебряными нитями. Царь надевал его рубаху последней, и пришлась она ему точно в пору, и изумился он красоте такой, никогда ранее не виданной и у лучших ткачей царства. Тогда повелел царь устроить пир на весь мир и привести сыновьям на него своих жен, чтобы показать всей знати. Воротился Иванушка в ложницу свою, бросил сверток, в котором нес рубаху, в угол, из глаз его брызнули злые слезы. — Отчего ты невесел, али отцу моя рубаха не в пору пришлась? — ласково спросила лягушка. — Да лучше б не в пору пришлась!.. Теперь он хочет, чтобы каждая невестка его сегодня на пир явилась! — Ничего не бойся, Иван-царевич, ступай один к царю, а как услышишь стук да гром — то я прибыла, — молвила лягушка и взглянула на него с любовью и нежностью. Иванушка поднялся с кресла, и на глаза ему попались кувшинки, цветущие на полу, и вновь накатила, забурлила внутри едва утихшая злость. — Что за болото ты развела в моей ложнице? Лягушка — она, видно, и будучи царевной, всего лишь лягушкой навсегда останется, — бросил гневно он и растоптал кувшинки. Лягушка проводила его долгим взглядом.х х х
Боярская дочь ненавидела и снег, и хвойный лес, в окружении которых росла. Мать не давала ей остригать волосы и заплетала сложным узлом на затылке, от тяжести которого болела и склонялась ниже голова. Отцовские гости сравнивали ее кожу с жемчугами, но боярская дочь никогда их не видела. Не вкушала и персиков, на нежный румянец которых походили, по их словам, ее щеки. Она слушала отстраненно и холодно кивала в ожидании, когда будет дозволено вернуться на женскую половину терема, в свою горницу. Тот, что согрел, укрыл да приласкал, сравнил ее кожу с белым хрупким подснежником, а щеки и губы — с алеющей северной зарей. Это она поняла — и потупила взор, прижимаясь к его припорошенному снегом плащу. Лишь раз он окликнул ее по имени — Настенька, — когда, вручив сундук с приданым, посадил в сани, запряженные снежной тройкой. — Тепло ли тебе, Настенька? — Тепло, Морозушка. Падавший в раскрытые ладони снег разжигал память о его нежности, согревшей замерзшую, потерявшуюся в тайге боярскую дочь, а хвойный лес обступал, защищая. Тогда она поняла, что он — не темница, а крепость, не подпускающая к их краю зло. Ее никто не учил ни ворожить, ни стоять за себя, но некий голос в голове подсказывал, какие травы мешать для спокойного глубокого сна, какие — чтобы прочитать свое будущее. А лук лег в ладонь ладно, когда пришли разбойники, словно она всегда стреляла наравне с братьями. Пожар озарил ночное небо, но приданое, полученное ей некогда в зимнем лесу, стоило о много раз больше всего того добра, что погибло в огне. Расшитое серебром да звездным светом, агатом да ледяной пылью платье, в котором она предстала перед царем, тоже было даром Морозко. В длинных тяжелых юбках — из двора посреди тайги — она чувствовала себя словно в броне. — Ты станешь прекраснейшей из цариц, — сказал государь, с отеческим теплом глядя на нее и на своего молчаливого сына. Матушка предпочла бы видеть свою Настенька подле мужа, пускай и менее знатного, но веселого да улыбчивого. Старший сын царя дарил свою улыбку так же скупо, как и тот царь, что властвовал над северными лесами. Настеньку это устраивало. И, крепко ухватившись за руку мужа, она вышла вперед в зале и спросила: — Где же жена Иванушки? Она слышала шепотки гостей — местных бояр да чужеземцев, — насмешливые, злые. Слух о царевне-лягушке прошелся по окрестностям, и те прибыли, дабы посмеяться над младшим сыном царя, о котором прежде не знали ничего. Видела она и самого Иванушку — стоял поодаль, смущенно потупясь да краснея. Алый кафтан ему шел, и боярская дочь подумала, что однажды нескладный юноша вырастет в статного мужчину, но его красоте суждено будет увянуть незамеченной, ведь он был всего лишь младшим сыном царя. Боярская дочь подумала, что, быть может, избавит его от позора, заставив ответить ей, что его жена не прибудет на пир. Однако ответом ей был раздавшийся вдруг стук да гром за окном, и Иванушка, вскинув голову, крикнул: — Это квакуша моя прибыла!х х х
Было у царя три сына, один другого краше, а у каждого — по столь же прекрасной жене, но из них всех прекраснее была царевна-лягушка. Платье ее было точно жидкое золото, складками спадающее вниз, трепещущее тонкой тканью вдруг хрупкого стана. Волосы ее были словно закатный луч солнца, и в густых прядях сверкали не самоцветы, а настоящие лилии да ирисы. Руки ее были нежны и мягки, увитые не браслетами, а цветущими стеблями. У той, что сама печет калачи да может за ночь соткать рубаху, таких рук не бывает, подумала боярская дочь с легкой завистью. Ее собственные пальцы были грубы и мозолисты, исколоты тысячью игл и, лишь сделавшись таковыми, стали способны на настоящую нежность да тепло. Безупречные пальцы царевны-лягушки были так же холодны, как и тень, залегшая на ее болоте. Но сама она источала свет, которому никто не мог противиться, и боярская дочь видела, как переменился в лице тот мальчишка, что ранее при ней смотрел с теплом лишь на лук да гусли. — Узнаешь ты меня, Иван-царевич? — пропела царевна-лягушка, подойдя, взяв его руки в свои. — Нет, — прошептал Иванушка. И тогда она его поцеловала. Когда царевна-лягушка отстранилась, в его взгляде не осталось ничего от прежнего мальчишки. — Пришелся ли вам по вкусу мой калач? — спросила она царя, и тот отвечал не своим голосом, словно вдруг стал сам моложе своих сыновей: — Да. — Пришлась ли вам в пору моя рубаха? — Да. Она засмеялась и села за стол подле него, поманив к себе Ивана-царевича, — место, что предназначалось старшему сыну да его супруге. Повернувшись к мужу, боярская дочь увидела на его лице то же обожание, что и у всех остальных. Они пировали — все, кроме царевны-лягушки. Вино она вылила из кубка в левый рукав своего платья, всю еду с блюда — в правый рукав спрятала, да не заметил того никто, кроме боярской дочери, смотревшей на нее пристально и опасливо. А как откинулись гости назад в креслах с сытыми улыбками, повернулась царевна-лягушка к Ивану-царевичу и попросила взять гусли да сыграть для нее. — Не мое это дело — на пиру играть, — ответил он, зардевшись, но видно было: приятно, что кому-то хочется его игру услышать. — Сыграй в мою честь, разве ж это не достойно царевича? — спросила величаво царевна-лягушка, и он повиновался, взял у гусляра инструмент, тронул пальцами струны, и полилась музыка прекрасная и никому не знакомая. Царевна-лягушка взяла царя за руку и вывела из-за стола. — Потанцуйте со мной, государь. Никто не сумел бы ей отказать. Даже сам царь. Поначалу она двигалась медленно, словно в полудреме. С каждым разом она то ускользала от царя, то вновь возвращалась к нему — в его объятия — и опять выпархивала из них пташкой, а длинные рукава трепетали, словно настоящие крылья. Вслед за музыкой она кружила по зале, а царь следовал за ней, не отрывая взгляда от золотых волос да лилий в них, а музыка нарастала волной. Царевна-лягушка махнула левым рукавом — и растеклось по зале озеро изумрудное. Махнула первым рукавом — и полетели над ним белые гуси-лебеди. Гости наблюдали за ней, завороженные, да хлопали в ладоши, покуда музыка не стихла, а царевна-лягушка не продолжила кружиться под хлопки. Взор всякого был прикован к ней одной. И за пляской прекрасной царевны никто не видел, как озеро становится все шире и темнее, по углам залы вырастают камыш да осока, а кресла увивают колючие терновые ветви.х х х
Купеческая дочь знала, что значит быть средним в семье. Старшая дочь была отрадой для родителей — долгожданное дитя, на которое никак не могли надышаться, она безропотно выпорхнула из отеческого гнезда замуж за богатого купца из-за моря, что захотел вести торговлю на их берегах вместе с отцом. Младшая дочь была изнеженным цветком — малютка, что появилась у четы не для того, чтобы быть заменой так и не родившемуся наследнику и удачно выйти замуж. Не нашлось ей места и в хозяйстве, которое уже несколько лет назад возложили на плечи средней. И она стала ребенком, родившимся лишь для того, чтобы дарить ему любовь и заботу. Старшей шили подвенечное платье. Младшая, глядя из-под длинных ресниц невинными голубыми глазами, тянула руки, упрашивая о ласке да помощи в любом деле, хотя и была на любое способна. Среднее дитя — ни то, ни другое, нашедшее себе место у печи, в огороде, за стиркой и шитьем. И не нашедшее нигде. Уезжая за море, отец спросил, что за гостинцы им привезти. — Привези мне, батюшка, венец свадебный, жемчугами расшитый, — просила старшая дочь. — Привези мне, батюшка, цветочек аленький да столь прекрасный, что ни в сказке сказать, ни пером описать, — просила младшая дочь. — Привези мне, батюшка, помощницу, я устала стоять целый день у печи! — раздраженно бросила средняя. Отец поджал губы и не ответил ей. Он привез — венец да цветочек, вместо помощницы, так и быть, — гребень, не оставлять же строптивую, вечно раздраженную дочь без гостинца. Вручил дочерям подарки, сел на лавку да заплакал горько. Купеческая дочь любила сестер по-своему — любовью не слепой, но безнадежной, ведь семью выбирать не дано, даже если тебе там не место. Она все решила еще до того, как младшая сестренка позвала ее ночью в свою горницу и зашептала отчаянно, что не желает отправляться на верную смерть к злобному чудовищу из-за какого-то цветка. Купеческая дочь прикусила язык и заставила себя отвечать не ядовито, а непривычно ласково, утешая сестру до первых лучей солнца. — Он не видел тебя никогда — и никогда не увидит, — обещала она. Мысленно добавляла: «А мне здесь и терять нечего». Больнее было не прощаться с отчим домом, а видеть облегчение в отцовском взгляде, когда она наутро рассказала ему о своем решении — отправиться во дворец к чудовищу вместо младшей сестры. — Мы будем любить тебя всегда, Настенька, — сказали отец с матушкой на прощание. «Но в нашей жизни всегда будут двое, кого мы любим сильнее», услышала купеческая дочь. Чудовище было не столь уж страшным, а в его дворце ей не надо было печь, стирать, шить свадебное платье не для себя, дарить всю заботу той, что вечно требовала только больше, капризно хмурясь, но не давала ничего взамен. — Ты — не та, что требовала мой волшебный цветок, — прорычало чудовище. Купеческая дочь опустила сундук с вещами на мраморный пол дворца, огляделась. По привычке вытерла пыль со стоявшего подле на витиеватых ножках стола. Ответила, глядя ему в глаза: — Не привередничай, выбора у тебя нет. Покажешь мне мою ложницу сам или я могу выбрать любую? Впрочем, выберу любую: слишком большая роскошь для тебя — распоряжаться всеми комнатами в этом огромном дворце. В первую брачную ночь средний сын царя, что славился своим сластолюбием, уложив ее на пуховые перины, сказал, что не хочет сделать своей юной жене больно. Купеческая дочь, вывернувшись кошкой, толкнула его на постель и сорвала пуговицы с кафтана. Оседлала в мгновение ока его бедра и ответила, что отдала свою невинность заколдованному князю так давно, что в те годы царевичу еще даже не снилась женская нагота. Он раскраснелся, не зная, что ответить, и купеческая дочь, стянув со своей косы ленту, туго затянула ее на запястьях царевича. — Я не хочу сделать тебе больно, — говорила она терпеливо, берясь за вторую ленту. — Поэтому, если все же сделаю, — кричи. Она качнула бедрами, и царевич безвольно застонал. — Впрочем, вряд ли я остановлюсь. Любовь купеческой дочери и заколдованного чудовища благословили призраки дворца за семью морями, а вместо первой крови на золотых простынях в рассветных лучах солнца расцвел аленький цветочек. То было тысячу лет назад. — Я никогда не умел любить, — сказал чудовище. «До встречи с тобой», услышала купеческая дочь. — Я не любил никого до тебя, — сказал чудовище. «Ты — единственная в моей жизни», услышала купеческая дочь. — Отчего тогда ты не обратился обратно в прекрасного князя? — спросила она вслух. — Потому что ты любишь меня таким, — отвечал он. Купеческая дочь огладила его устрашающие рога да заглянула в глаза — синие, как те семь морей, что она пересекла вместо младшей сестренки, исполняя ее судьбу. И найдя за ними свою. И сказала неожиданно для самой себя: — Люблю.х х х
Было у царя три сына, один другого краше, и сгинули они в болотной трясине, что некогда была их теремом. Терновник да водяные лилии оплели высокие башни и разноцветные купола, мхом заросли оконца, из-под пола пробились дербенник да багульник, раскачиваясь на ветру. И царь сгинул вместе с ними — глаза позеленели от тины болотной, да и возвел он на престол свой царевну-лягушку, объявив младшего сына наследником. Молвил он, что стрела, выпущенная суженым, никогда не ошибается, да только пришла царевна-лягушка не с востока, светом залитого, а с мрачного запада, где умирает каждый день солнце. Пришла, обрядила царя в рубаху, ее руками сотканную, что сидела плотнее кольчуги. очаровала Ивана-царевича, более и не смотревшего в сторону лука и стрел. Старший сын отведал на пиру ее калача — и улыбнулся так широко и ясно, как не улыбался ранее, и глубине его вечно хмурых и печальных глаз колыхнулась болотная гладь. Средний сын отведал на пиру ее калача — и встал на колени перед ней, взирая с благоговением, и тихом смехе его зашуршала осока. Младший сын потянулся к жене, жаждая поцелуя, и царевна-лягушка взглянула на него с едва уловимой тоской: — Ах, Иван-царевич, полюбил бы ты свою квакушу в шкурке ее зеленой — жили бы счастливо вместе да поживали, и не было бы надобности в этом всем, — сказала она так тихо, что услышал ее лишь муж ее, но едва ли понял хоть слово. Щелкнула она пальцами, и на запястьях его сомкнулись, точно кандалы, побеги лилий, и сорвала царевна-лягушка с его губ поцелуй, точно цветок — в летнем саду. Боярской дочери было нечего забирать с собой из терема, кроме кошеля с частью золота — приданого, дара Морозко, и потому она забрала вместо своих вещей гнедого коня младшего сына царя. Купеческой дочери было нечего забирать с собой из терема, кроме приданого, подаренного чудовищем, и она забрала лук младшего сына царя да колчан со стрелами. Они повстречались на заре у ворот и позвали друг друга по имени, что делили пополам. — Пойдем со мной и помоги мне найти спасение от этой напасти, — молвила боярская дочь. — Мне пригодятся в пути твоя смелость да сила. — Пойдем со мной, чтобы более никогда не возвращаться в эти края, — молвила купеческая дочь. — Мне пригодятся в пути твоя мудрость да умения. Скажи, откуда у тебя все эти знания о ворожбе? — От ледяного духа, что не позволил мне остаться с ним и каждую весну смотреть, как он умирает, — отвечала с печалью боярская дочь. — Скажи и ты мне, откуда в тебе столько отваги? — От целой жизни, растянувшейся на столетие, что я провела в заколдованном дворце с любимым, а, вернувшись после его смерти в родные края, поняла, что в мире — моем прежнем мире — миновали лишь три года и три дня. Больше я не боюсь ничего на свете, потому что мне нечего терять. Они смотрели друг другу в глаза — знахарка с севера да старуха в теле юной девы, — пока над закованном в цветущие доспехи теремом занималась заря. Солнечные лучи осветили кувшинки и подсказали им путь. — На восток? — спросила боярская дочь и протянула руку купеческой. Та с легкостью запрыгнула на спину коня и ответила: — На восток.