mindless

      — Блять, Косой, отстань! — Глеб бежит на большой скорости, как и на физкультуре не бегал, изредка оборачиваясь назад на Косого. Тот же шизик явно, а может и нет, но по печени долбануть может от плохого настроения, а к самому Глебу питает очень неприятные из-за чего-то чувства. Может, ему не нравятся его волосы: слишком длинные для мальчика, цветом смешанная рожь с перемолотыми засохшими осенними листьями, которые некогда были пастельно жёлтые. Может, ему не нравится то, что Глеб худой и от мужика у него только то, что талия не выражена, да груди нет, ну и шея не совсем женская. Но скорее всего ему не нравится его язык. Острый на подъёбки, за которые часто получает в другие части тела.       Косой догоняет, поэтому Глеб ускоряется ещё больше и на этой скорости в кого-то врезается. Этот кто-то отшатывается слегка, но в целом стоит достойно. Но это не главное сейчас. Глеб оборачивается назад, где Косой почему-то остановился и начал медленно отходить назад. В его глазах уже не читалось бывалого раздражения, теперь он чего-то… боялся?       Глеб отряхивается, деликатно отстраняется от человека, в которого врезался, смотрит на него и думает, что нигде его раньше не видел, но он кажется слишком знакомым. У незнакомца глаза холодного голубого цвета, взгляд скептичный и насмешливый, в такой же манере приподняты брови. Ещё у него острый нос, который в целом можно прировнять к клювику. Губы изогнуты в какой-то недоброй ухмылке, от которой становится как-то не по себе. А ещё он лысый, почти, небольшой ёжик волос виден, и у него татуировка на шее… где-то Глеб это видел…       — Здрасьте, извните, что влетел в Вас, — выплёвывает Глеб и ещё раз оглядывается назад. Косого след простыл, его реально нигде не видно, зато толпа, состоящая из одноклассников и просто учеников школы, уже собралась рядом и то ли молча, то ли перешёптываясь, наблюдает за развернувшейся сценкой. Тут Глеб и понимает, что точно ему надо валить. — Ну, я пойду, — говорит он с самым непосредственным лицом и уже отворачивается, делая шаг в сторону, как его запястье хватают. Больно, блять, хватают.       — «Здравствуйте» надо говорить, — говорит незнакомец, гипнотизируя своими всё теми же холодными по цвету, но строгими и меж тем насмешливыми глазами, при этом ещё недобро скалясь. Руку не отпускает.       — А если я не желаю вам здравия? — Глеб прищуривается, но не от того, что чего-то не видит, а просто дожидаясь ответа. Страха он пока не чувствует; от окружающих, видимо, плохо передаётся.       — Действительно. Зачем тогда здороваться? — Глеб замечает, что у незнакомца очень пластичная мимика. А ещё глаза какие-то… какие-то не обещающие хороший исход беседы.       — Незачем, согласен. Извините ещё раз, я, наверное, пойду, — весьма уверенно, смотря в глаза, отвечает, практически тараторит, Глеб и собирается уже осуществить свои планы, но крепкая хватка на руке только до боли усиливается, не отпуская. Незнакомец вообще-то нормального роста и телосложения, даже худой, а хватка излишне цепкая и крепкая. Кто же он?       — Далеко ли? — усмехается незнакомец. Эта усмешка не вызывает ничего хорошего, только желание сжаться где-то в углу, так чтобы его не заметили. Толпа позади замирает, прекращая полностью шуметь, видимо, у них такое же чувство.       — Домой, — шипит Глеб, пытаясь выдрать руку. — Уроки-то закончились, — он претензионно смотрит в глаза незнакомца, продолжая пытаться вспомнить, откуда знает этого человека. Не отводит высокомерный, но всё же испуганный взгляд, чем ещё больше удостаивается вниманием незнакомца.       Рядом появляется какой-то ещё один мужчина, только повыше и поплечистей. И не лысый, а крашенный в рыжий приятный цвет. Он скучающим взглядом оглядывает сперва всю толпу, а потом и Глеба. От него страха не появляется, но всё же эти флегматичные глаза заставляют немного поёжиться. А ещё эти татуировки по телу и чёрные серьги в ухе, да кепка козырьком назад. Опять чувство дежавю.       — Мир, ты скоро? Или может мне без тебя ехать?       — Скоро, — скалясь, отвечает незнакомец, которого прозвали Миром. Глеб думает, что какой он нахуй мир, а потом он ещё раз смотрит на «1703» на шее и до него вдруг резко много чего доходит. Как же можно было не узнать, сразу не понять, кто перед ним.       Человек, который известен во всём городе, взыскал плохую, среди мирных граждан славу, но против него нет абсолютно никаких доказательств, поэтому его не сажают. Это самый известный человек в городе, который славится исключительно своей живучестью и дурным характером, а ещё тем, что он организовал самую мощную подпольную сеть в городе, которую уже какой год никак не могут закрыть. У него куплен весь город, он, формально, может позволить себе всё, что душа пожелает. Оксимирон — его кличка, настоящее имя в газетах не писали.       Рядом его верный цепной пёс Охра. Говорят, что Охра очень даже милый парень, в разы лучше Оксимирона, потому что у последнего что-то не в порядке с головой. По этому взгляду, придирчивому, строгому, насмешливому, да просто леденящему, это видно.       — Ты в каком классе, мелкий? — спрашивает Оксимирон, на что Глеб фыркает и отводит взгляд в сторону, не намереваясь отвечать.       — Вам-то чё? — всё-таки отзывается он. — Блять, отпусти, синяк же будет, — опять пытается выдернуть руку. — Больно, сука.       Оксимирон скалится ещё более неприятно и отпускает руку, а потом смотрит на толпу, обращаясь к ней:       — Из какого он?       Из толпы слышны перешёптывания, а потом какой-то робкий голос говорит «10 А», на что Оксимирон кивает, безумно улыбаясь последний раз, и уходит с Охрой в сторону большой чёрной машины.       Глеб думает тогда, что ему обязательно скоро будет пизда, а сейчас лишь смотрит шакалом в его спину, потирая запястье, находившееся в плену чужой руки с татуировками. Оксимирон один раз оглядывается и подмигивает Глебу, отчего у того сердце пропускает удар, а вязкий ком слюны еле проходит горло.              ***              Чуть позже он идёт гулять со своим другом Артёмом, которого постоянно кличет Тёмой, Тёмычем или Бульварычем. Когда они в детстве играли в мафию, о которой тогда было много шума, как впрочем и сейчас, то они придумали себе имена. Глеб — PHARAOH, а Тёма — boulevard depo. Как они до такого додумались, сейчас уже и забыли, но тогда было весело. Сам Глеб себя Фараоном не называет, но Тёма очень даже часто называет его Фарой, даже несмотря на злобное: «я те фонарь что ли?».       Тёмыча не было, когда случилась та сцена с Оксимироном, он спал. Или бухал, тут одно из двух, но школу он сегодня пропустил.       После того, как они купили себе по пиву, Глеб, сидя на лавочке вечером, перекинув ногу через другую и подняв голову вверх к тёмному небу, спросил у Тёмы, знает ли он Оксимирона.       — Как не знать? Слышать — весь город слышал с пяти лет так точно. Не ходи на улицу вечером, там Оксимирон тебя поработит, — заговорчески ответил Тёма, а потом расслабленно пояснил. — У меня просто двоюродной сестре шесть лет и я слышал, как тётя Оля говорит это ей. Страшилка для детей.       — Гм… прикольно… — Глеб отпивает пиво, тоскливо глядя на тусклые звёзды и призрачную луну.       — Зачем спрашиваешь? — Бульварыч удобнее усаживается на машинной покрышке и закуривает. Глеб, прежде чем ответить, выдирает сигарету у друга себе, затягивается.       — Лоханулся чуток я, — выдыхает он вместе с дымом. — Сегодня встретился с ним. Живым. Очень близко его видел, потому что врезался.       Тёма давится, хотя вроде бы нечем и осоловело смотрит на друга, пытаясь понять, это шутка или ему уже надо вещички собирать и увозить Глеба из этого города нахуй.       — Ты серьёзно? — боязливо спрашивает Тёма, на что Глеб кивает и делает ещё одну затяжку. Его руки подрагивают. — Бля… пиздец. Ты же понимаешь, что…       — Мне хана? Он спрашивал в каком я классе.       Артём промолчал, поджав губы, и отвёл взгляд в сторону камней. За гаражами вообще было их любимым местом, но такие новости омрачили весь уютный настрой беседы.              ***              Глеб не хотел идти в школу. А кто хочет? Но это было единственным местом, где можно посидеть. Просто единственным местом, где можно быть. Есть ещё Тёмина хата, но там, скорее всего родители, а к ним не хочется идти, чтобы прогулять школу. У себя дома сидеть тоже не варик. Там прокурено, там воняет алкоголем, там пьющий отец одиночка, у которого девиз по воспитанию детей один: «Не я научу, так жизнь научит. А это для профилактики». Поэтому лучше в школе.       Но до школы Глеб толком не доходит. Точнее доходит, но останавливается возле чёрного забора, замечая возле ворот стоящего, оперевшись одной ногой на красный кирпич, что является основанием забора, Охру. Тот что-то лениво печатает в телефоне, бросая взгляды на проходящих мимо учеников. Фэйс-контроль, который не пройдёт только один человек, который сейчас старается незаметно уйти в том направлении, откуда шёл.       Охра его замечает не сразу, но замечает. Пацанёнка вчера он рассматривал без особого энтузиазма, но ту же самую толстовку да белые патлы хорошо запомнил. Он убирает телефон в карман и быстрым шагом направляется за ним.       — Ты же понимаешь, что я бегаю быстрее? — спрашивает Охра, находясь в метрах трёх от Глеба.       Глеб на это поджимает губы, потом глаза, а после останавливается и поворачивается к идущему к нему Охре.       — Что надо? — низким голосом спрашивает Глеб, складывая руки на груди.       — С норовом — шепчет Охра, а потом кивает на чёрную припаркованную неподалёку машину. — Угадай, кто там и куда тебе надо идти.       У Глеба сердце в пяточки уже ускакало, но лицо он держит, косясь вокруг, подыскивая удачный маршрут для быстрого побега.       — А если я не хочу?       — А кто хочет, — шепчет Охра, закатывая глаза. — Тогда будет план Б. Поймать тебя. У тебя по физре что? — он скептично оглядывает юношу перед собой.       Глеб на это сильнее поджимает губы и хмурится. Весь вид Охры так и кричит, что, если что-то пойдёт не по плану А, то кто-то очень хорошо огребёт. А ещё Охра больше, у него торчит пистолет из кобуры и очень заёбанный взгляд.       — Проводить?       Глеб отмахивается от него и сам идёт к нужной машине, чувствуя на себе пристальный взгляд Охры. Тут, если бежать, то под машину, между машин или назад к Охре. Все варианты очень провальные.       В нужной чёрной машине за рулём находится курящий Оксимирон. Он поворачивает голову к Глебу, опять же неприятно улыбаясь и выдыхая дым дорогих сигарет. Они, кстати, почти не пахнут.       Глеб открывает дверь машины, последний раз оборачиваясь на Охру, который в шаге от того, чтобы опять уткнуться в телефон, но добросовестно выполняет свою работу, доводит до конца. Только когда он сел в машину на первое сидение и закрыл дверь, тогда Охра пошёл по своим делам, утыкаясь в гаджете.       — А ты понятливый мальчик. Пристегнись, — говорит Оксимирон и блокирует двери. Собственно, этого и следовало ожидать. Глеб фыркает и пристёгивается. Ему хуёво. То ли палёное вчера было пиво, то ли ещё что-то, но сейчас, вкупе со страхом, оно дало тот эффект, что его мутит. К тому же они тронулись с места. Началась морская болезнь.       Оксимирон выкидывает через окно сигарету, оглядывая Глеба, и качает головой.       — Меня ты, наверное, знаешь. Мирон, — говорит он, останавливаясь на светофоре.       — А я тебе своё имя не скажу, — огрызается Глеб, съёживаясь, прижимаясь лбом к окну.       — Ты зелёный, если захочешь рвать, то скажи.       — И что ты сделаешь? — сипло говорит Глеб, находясь уже в каком-то полуоборочном состоянии. Мирон опять качает головой и открывает ему окошко, чтобы кислород поступал. Особо лучше не становится, но это хоть что-то. — Зачем я тебе?       — Мальчик мой, — вкрадчиво начинает Мирон, на что Глеб хмурится, — что у тебя с манерами? Живёшь в культурном городе. К старшим на Вы обращаться надо, да и здороваться правильно.       — Вот ты, блять, будешь учить меня манерам? И вообще я не твой, — Глеб отслоняется от окна, чтобы это сказать, но потом вновь на него падает, потому что оно прохладное. Его уж слишком сильно мутит.       — И кто тебе сказал, что ты не мой?       — Я сказал, — рычит Глеб и прикрывает глаза. Только сейчас он почувствовал, что в машине пахнет слабой мятой, порохом и самим хозияном тачки. Он поднимает выше нос, чтобы ловить воздух, идущий с улицы.       — Гм, — Мирон угукает, несильно твёрдо улыбаясь, — а я говорю, что мой. Тут всё моё.       — Схуяли?       — Ужа-а-асные манеры, — распевчато говорит Мирон, после того, как цокает.       — Какие нахер манеры? — взрывается Глеб, вскакивая. — Куда мы едем? Останови машину!       Машина и правда останавливается, только на очередном светофоре. Двери закрыты — не выйти. Молчание давит на Глеба, а ему отвечать явно не намерены. Он дёргает ручку двери, машина трогается с места, та всё ещё закрыта.       — Не сломай, — спокойно, даже как-то миролюбиво отвечает Мирон, сворачивая на какую-то красивую улицу. Картинка за окном меняется быстро. Тошнота новой волной проходит по телу, просясь выпустить ненужные и неусвоенные компоненты наружу. То есть обблевать тачку самого опасного человека города.       Глеб судорожно хватается за ручку двери.       — Останови машину, правда, — сипло просит Глеб каким-то плачевным голосом. Его и так светлая кожа сейчас приравнивается к цвету коровьева молока с зелёными и жёлтыми нотками.       — Что ел-пил вчера? — невозмутимо спрашивает Мирон, делая поворот куда-то.       — Блять, пиво, пил. Останови, иначе я тебе тачку заблюю.       Мирон качает головой, уже в какой раз за разговор.       — Уже пьёшь. Наверное, ещё и куришь.       — Тебе-то какое дело? — голова у Глеба гудит, он даже не понимает толком, откуда берёт силы, чтобы огрызаться.       Машина вскоре останавливается, двери открываются, а Мирон помогает расстегнуть ремень. Глеб вываливается из машины, сдерживая рвотные порывы. Рядом появляется Мирон, блокирует машину и, поддерживая Глеба под плечо, ведёт его в какое-то здание.       Глеб отшатывается от Мирона, но тот сильнее его хватает, напоминая тем самым их весовую категорию, а в большей степени именно силовую подготовку, и заводит в бар.       Сразу понятно, что это бар. Несколько людей сидят за столиками и бардовой барной стойкой. В целом немноголюдно и темно. Атмосфера заведения очень мрачная и вычурная. Диванчики вишнёвых цветов, тёмные столы, красивая, очень дорогая посуда. Дорогие напитки. К тому же ещё кальян и в целом возможность здесь курить.       Глеба тошнит ещё сильнее от этого крепкого запаха табака, кожи, алкоголя. Он сам заваливается на Мирона и идёт уже практически не глядя, лишь замечает какого-то высокого лысого и плечистого, больше Охры, мужчину в сиреневой футболке, длинных тёмных шортах, что никак не соответствует тематике заведения, и с переброшенным через плечо золотистым шелковистым полотенцем.       Наконец они входят в туалет, выполненный в атласно-золотистом стиле. Из зала доносится приглушённая спокойная музыка. В самой крайне, далёкой от входа, кабинке Глеба вырывает. Туалет мраморный и пачкать его не хочется, но тут уж извините.       Мирон придерживает его за волосы и поглаживает по спине.       Пока Глеба скручивает длятся долгие минуты, во время которых хочется выблевать всё, что угодно, лишь бы это прекратилось. Рвота проходит и через нос. Он начинает давится собственной блевотиной и истошно кашлять.       — Палёное пиво тебе попалось, малой.       Глеб знает, а ещё он начинает чувствовать себя лучше. Спустя непойми как прошедших десять минут его отпускает. Он хочет свалиться на пол, но его поддерживают за подмышки и ставят в итоге на пол. С пустой головой и таким же пустым желудком он выходит, всё так же с навязчивой помощью, из кабинки и практически падает на раковину. Судорожно включает кран и плещет водой себе в лицо, пока его волосы любовно заглаживают назад, чтобы те не мочились.       — Иди на хуй, — по слогам говорит Глеб, глядя на своё отражение в полуразбитом по специальной задумке зеркале.       — О, посмотрим ещё кто куда пойдёт, — Мирон продолжает его поглаживать по спине, пока Глеб пьёт воду прямо из-под крана. — Тебя когда-нибудь трахали? — задумчиво спрашивает Мирон, на что Глеб начинает давиться. — Тише, тише, ничего, новый опыт — это хорошо, — и опять успокаивающе, хотя скорее всего раздражая, притом намеренно, гладит по спине и уже бокам.       Глебу от этого становится противно, даже опять немного начинает подташнивать. Он резко дёргается, чтобы сбросить с себя чужую руку и слышит короткий смешок за спиной. Сейчас он хочет где-нибудь развалиться, просто взять и лечь, хотя бы здесь на песочном ребристом кафеле. В голове какие-то помехи, словно эффект шум, а руки, что цепко держатся за край раковины, дрожат.       — А теперь пошли, — раздаётся бархатный голос, немного хрипящий и очень уж вкрадчивый, за ним. Для него, Мирона, это игра. Игра в заботу, игра в культурного воспитанного человека, игра, заканчивающаяся постелью. Глеб это слишком хорошо понимает и с трудом сдерживает слёзы, лишь красные глаза его выдают. Только красные они ещё и от рвоты.       — Это ты иди на хуй, — низким, севшим голосом отвечает Глеб, прикрывая глаза.       Мирон складывает руки на груди и неодобрительно качает головой. Открывший глаза Глеб это видит и поджимает губы.       — Туда пойдёшь ты.       Глеб сжимает руки в кулаки, резко поворачивается и смотрит побитым, но гордым волком.       — Я буду кричать.       — И что? Ты думаешь нет способа тебя заткнуть? То ли идёшь в машину, то ли становишься раком на тот толчок, в который блевал, — первые два вопроса были больше риторическими — насмешливыми. Но последнее предложение было какое-то стальное, указывающее, а точнее приказывающее.       — Иди. Блять. На хуй, — отваживается сказать Глеб, отходя в правую сторону, надеясь сбежать по стеночке к выходу.       Мирону такой ответ почему-то нравится. Он улыбается и подходит ближе, вдавливая в стену больше взглядом, нежели собой. В голове сразу всплывают подобные ситуации, которых с ним никогда не было. Нет, всё же было пару раз, когда его зажимал отец, чтобы стрельнуть деньги, отправить в магазин или, бадибэг, спросить как дела в школе. Только отец — это отец. Он с ним знаком с рождения, он его знает с рождения. Такого вот пьющего, с недельной щетиной и уменьшенными в троекратно глазами из-за того, что лицо опухло. Этот же, напротив, стоит не пьяный, не покачивающийся и не дышащий прямо в нос перегаром, а чистенький и опрятненький, с прекрасным одеколоном и ясными самоуверенными глазами.       — И чего же ты не кричишь?       Насмешливо спрашивает он, опираясь одной рукой о стену. Глеб в этот момент планирует план побега, но в тоже время немного оцепенел. Вот говорят, что жертва изнасилования должна орать, как резанная, а вот хуй там. Шок наступает раньше, чем страх. Тело сковывает, глаза расширяются и отказываются моргать. Словно это поможет. Наверное, так защищались некоторые животные, когда их обидчики имели плохое зрение, но очень хороший слух. Ну, или вендиго там какой-нибудь.       — Отойди, — шепчет Глеб, и звучит это, на удивление, серьёзно. Не панически, хотя это мелькает, а вот жестоко, словно, если Мирон это не сделает, то он, Глеб, превратится в какого-нибудь зверя, пантеру, например, и загрызёт обидчика, перекусив глотку.       В туалет заходит тот человек, что массивнее Охры и в неподходящей для этого места одежде. Лицо у него кирпичное, но он поднимает брови, давит лёгкую улыбку и оно становится сразу таким солнечным, даже ледяные по цвету и энергетики глаза заливаются пьяно-приятным видом.       — Ты чего тут так долго, Мир? — спрашивает он, мягко улыбаясь?       — Малой блевал, а сейчас в машину идти отказывается, — вошедший кидает понятливый взгляд на Глеба, сразу же отвечая в голове на риторический вопрос: «Кто этот парень?». Кого же ещё может притащить Мирон?       — Иди на хуй.       — Это я уже слышал, — вздыхает Мирон и поднимает одно плечо, и рукой показывает, мол: «Вот видишь какая хуйня». Вошедший поджимает губы в улыбке и стягивает с плеча то золотистое атласное полотенчико, и протягивает Мирону.       — Только потише, у меня тут посетители между прочим, — наигранно грозно говорит он, хотя в его голосе звучит: «Да бляяя».       Мирон кивает, забирает протянутую вещь и сокращает расстояние между Глебом до минимума.       Мужик хмыкает и удаляется, плавно закрыв за собой двери. Кажется, что его хорошему настроению ничего не сможет помешать. По крайней мере не такая мелочь, как скорое изнасилование несовершеннолетнего, а он это сразу понял, у себя в туалете ресторана.       — Уйди! — словно просыпается Глеб и начинает отталкивать от себя Мирона, пробует выскользнуть в сторону, но его ловят, и тогда он начинает истошно кричать, только не долго. Рот ему затыкают той тряпкой, но не запихивают, а завязывают на затылке, а из-за длинны самой ткани, её концы свисают вниз, если постараться, то можно умудриться завязать второй узел на рту. Всё это действо сопровождалось слабыми, но рьяными ударами худых рук и ног в глупой и несбыточной надежде защититься.       В туалет пока что никто не заходит. Мирон напирает сверху, заламывает одну руку, другую прижимает к стене. Чужое мычание его интригует, никак не пугает, на совесть не давит. Не первый раз такая сцена, были и более бойкие. И более стойкие.       Кое-как он затаскивает Глеба в кабинку и закрывает её на щеколду. Места в ней не особо много, но на двоих хватает. Рывком, весьма резким и грубым, он опускает брюки. Из-за того, что ремня нет, а ширинка застёгнута, они не слезают и до конца жопы, но очень больно впиваются в член. Даже короткими ногтями Мирон умудряется его царапать, шкрябая по молочной коже. Нарочито небрежно ногами он расставляет чужие, уводя голени, заставляя наклонится и, чтобы не упасть, схватиться за туалет, а руками расстёгивает застёжку чужих брюк. Теперь они сползают куда сговорчивее, отпускают из плена хуй, оголяют всё больше и больше нежной кожи. Трусы спускаются вместе.       Глеб начинает сопротивляться сильнее, чем раньше. Отталкивается от толчка назад, надеясь, что это поможет. В такой же слепой надежде пробует ударить ногой и головой своего обидчика, но это как-то не выходит. Это всё до безобразия смешит Мирона. Глеба можно сравнить с рыбой, выкинутой на берег. Ещё живая, хочет назад в воду, задыхается без неё, кожа сохнет. Попытки допрыгать до воды бесполезны, но она упорно продолжает это делать, прыгать и извиваться, но всё, что ей на самом деле осталось делать, так это ждать, когда рыбак, поймавший её, смилостивится и отпустит рыбёшку в свободное плавание.       Мирон перехватывает Глеба поперёк груди одной и поперёк живота второй рукой. Глеб же в свою очередь пытается, раз уж руки свободны, снять с губ повязку, но это ему сделать не дают. Кусая за загривок, Мирон хватает, и очень крепко, его руки в воздухе и сильно держит, пресекая все попытки их высвободить.       — Ммм…умммнн… — по спине Глеба проходит дрожь, он скрещивает руки на груди, а вместе с тем и чужие, держащие его.       В туалет кто-то заходит и занимает соседнюю кабинку. Мирону вообще похуй, но…       — Хочешь трахнуться при зрителях? — остервенело шепчет он на ухо, кусая где-то выше мочки в конце.       Глеба сначала парализует, а потом он вновь начинает брыкаться, одновременно и борясь с желанием замычать или нет. Какой шанс, что этот человек поможет, а какой, что уйдёт, а потом ещё расскажет всем, что творится в туалете, может даже поржёт над этим. Мирону же закон не писан. Его знает каждая шпана на районе. Все, кто хоть раз пробовал траву или что покрепче. А с тем мужиком они вообще друзья похоже. Так есть ли смысл звать на помощь того человека? Есть, конечно, только это может обернуться против него. Может, с очень даже большой вероятностью может, поэтому он молчит. Вырывается, да, но не мычит как раньше.       Звук спуска воды, щелчок, стук, топот, опять вода, топот и последний стук. Всё, туалет опять в их распоряжении.       Мирон отталкивает от себя Глеба, — тот опять упирается в белый толчок, — мнёт его задницу, грубо разводит половинки, а потом надавливает на спину, предчувствуя новые попытки вырваться. Ему ситуация доставляет. Не возбуждает, как таковая, а просто нравится по своей специфичности. В туалетах он и раньше трахался, но то были барышни за деньги. Девушек и парней он и раньше насиловал, не в туалетах правда, а где попадётся, желательно у себя дома или отеле каком-нибудь, чтобы можно было как следует насладится и говорить «Стони (кричи) громче, тебя никто не услышит, а если и услышит, то всем будет похуй». Тут можно было сделать так же, только это уже отдавало вторичностью и скукой. К тому же он не хочет подставлять Санька, — того человека, заходившего сюда и давшего полотенце.       Ширинка дёрнулась, трусы приспустились, Глеб словно завыл и предпринял новые, неудачные попытки к побегу, шлепок по заднице, отдающий тупой болью по всему телу и тому месту в частности.       — Мнммпмм! — возможно это и значило что-нибудь, но тряпка сделала это бессвязным бредом. — «Почему у меня нет СПИДа… заразил бы!». Затем он понимает, что его уже не держат, опять собирается оттолкнуться от своей опоры, как чувствует шлепок со словами:       — Даже не пытайся — не выйдет.       Больше всего обижает и ломает то, что это правда. Ёбаная, блять, правда. Из-за этого наступает сперва ужасное чувство несправедливости, сковывающий страх, неземная обида и в дальнейшем апатия.       Он чувствует боль. Распирающее внутри чувство. И тут прям реально больно, когда без подготовки пихают в задницу какой-то весьма крупный инородный предмет. Глеб не хочет думать, что там хуй, он просто с этим смирился. Плачет и принимает. Возбуждения у него совсем нет. Все толчки отдают сперва болью, потом в конце добивает лёгкое наслаждение, но, смешиваясь с первым, оно просто пропадает и наоборот заостряет боль. Делают её более яркой.       — Тугой… очень. Знаешь, я бы тебя дома хоть немного подготовил бы, да и смазки было бы больше, чем от презика. Зря не поехал.       Его слова отдаются где-то эхом, но над ухом. Они проникают внутрь очень медленно, отпечатываясь ожогами на коре головного мозга.       Глеб чуть ли не весь падает на унитаз. Руки его не держат, да и ноги словно ватные. Всё, что есть сейчас — это внутренняя поганость, терзающая душу и жгучая боль в анальном проходе. К этому добавляется ещё укус на шее, который немного отвлекает. Хуй удаляется из тела.       — Блять, ну ты и узкий. Срать не больно?       Глеб на такие провокации не ведётся, а слёзы продолжают аккуратно вытекать из глаз, проходят по красным щекам, останавливаясь на тряпке, впитываясь в неё.       Мирон просовывает сразу два пальца, растягивает резкими движениями.       — Блять, ну не зажимайся так, самому же больнее, сука ты мелкая.       Он вытаскивает пальцы, наотмашь бьёт по упругой попе и вставляет обратно хуй. Входит быстро, прижимается по полной.       — Учись не зажиматься, — рычит он на ухо, обхватывая чёрную толстовку Глеба, которую, будь он дома, давно бы снял. Он обнимает его, прижимает к себе обоими руками, входит до конца и пока что не двигается. Даже двигаться не надо, когда так зажимаются. Хочется только вставить как можно глубже и укусить шею. В принципе, он выполняет все свои желания. Почему бы и нет?       Сокращения наконец спадают, становятся не такими сильными, и теперь можно продолжать в прежнем темпе.       Глеб опадает на чужих руках, начинает играть по чужим правилам, сильнее чувствует чужое дыхание на своём затылке, загривке, и своей шеи как таковой.       Мирон заползает руками под толстовку, властно, но не грубо, оглаживает голый ненакаченный торс. Кусает за ухо, засасывает его, прижимает к себе ещё ближе, как большую мягкую игрушку.       — Молодец, хороший мальчик, быстро учишься.       Глебу на это немного похуй. Он чувствует в себе толчки и мыча укладывается, практически вдалбливается, как вдалбливаются в него, на чужое плечо. Из-за этого жеста шея открывается и сразу же занимается губами и зубами.       Мирон не целуется. Прям вообще. Он кусается. Остервенело оттягивает кожу, мажет языком, словно слизывает крем с ложки, но не целует.       Боль от укусов и от резкого вторжения в анальный проход сливаются вместе. Теперь приятного больше, но возбуждение всё равно не приходит, хоть в целом картина начинает быть не такой уж и ужасной.       Терпеть становится легче. Скоро это действо закончится, потому что хватка у Мирона не осознано стала сильнее, движения резче и дёрганей. Дыхание надрывистей.       -"Кончай уже, блять», — вопит про себя Глеб, сжимается. Так больнее немного, но от этого Мирона нехило перетряхивает, а значит так муки закончатся быстрее.       Закончились. Глеб, согнувшись, облокотился о стенку, Мирон же о дверь. Дрожащими руками он снимает с себя тряпку. Узлы развязываются с трудом, он слышит смешок. Посылает издавшего этот смешок далеко и надолго. Освобождает наконец рот, елозит сухим языком, а золотистую хуёвину выкидывает на пол. Негнущимися пальцами он поднимает штаны с трусами, застёгивает молнию, слышит лязг металла. Этот презик выкинул (ведро лязгнуло).       — Дай пройти, — нахмурившись, говорит Глеб. Его глаза и щёки до сих пор красные, но голос он делает грубый.       — Мне нравится, — не церемонясь, Мирон пробегает пальцами по недавно оставленным укусам.       — Иди на хуй.       Он смеётся. Смеётся и не выпускает. Впутывает руку в пшеничные волосы, сильно сжимает и оттягивает назад.       — Дай полюбоваться, — мурчит он, а затем облизывает укушенные места. Размашисто проводит языком. Глеба трясёт, он выставляет вперёд руку, но куда отталкивать, если тот и так стоит, упираясь в дверь. — Тебя как зовут, мелкий?       — Тебе какое дело? — злобно смотрит Глеб, вцепившись уже себе в плечи, прижав их к груди. Поза защиты, но очень враждебная.       — Хочу узнать, как тебя зовут, — спокойно отвечает Мирон. Сейчас он настолько умиротворён, что угрозы от него как таковой не ощущается. Даже новая порция сил, чтобы огрызаться появилась.       — Нахуя?!       — Не ори, мелкий, — говорит Мирон, проводя по его чёлке рукой.       — А то что? Ещё раз выебешь? — нападает Глеб. Если бы его видели бы учителя и одноклассники, то точно испугались бы. Он никогда не смотрел так гневно. Сведённые брови, сжатые губы и глаза, в которых гнев прячет за своей спиной боль и страх.       — Может, но не сегодня.       Вот это вот «может» Глебу не нравится. Вот это вот «может» звучит как «да». Свой усилившийся страх он не выдаёт, но он есть. Сжался в маленький комочек и дрожит себе.       — Выпусти меня, — требует.       — Имя своё скажи.       — Лариса! Всё, доволен? Теперь отойди!       Мирон хмурится, толкает крикуна в стену, давит собой, отвешивают громкую и болезненную пощёчину. На его лице пляшут желваки, в глазах угроза мирового масштаба.       — Ты сейчас договоришься, — удивительно спокойное, не сочетавшееся с реальностью предложение оглашает он.       Глебу хочется плюнуть. Так вот по-геройски взять и плюнуть ему в харю. Ещё дать по яйцам, а потом открыть дверь, побежать. Он бы так и сделал, но немного здравого смысла в нём есть. Если он так сделает, то он будет либо анальным рабом, либо трупом. Оба варианта охуенно отвратительные, поэтому он всего лишь держится за ударенное место, смотря исподлобья.       — Глеб я, теперь, блять, отпустишь? — шипит он в ответ.       Мирон выпячивает нижнюю губу, кивает и отходит от двери. Путь освобождается, чем и пользуется Глеб. Выходя из туалета, он один раз быстро оборачивается назад. Его отражение ему не нравится. Через минуту он уже быстро отходит от бара, надеясь, что идёт в нужную сторону.       В школе появляться с кипой засосов не вариант, — с одноклассниками и так хуёвые отношения, — дома нельзя вообще. Идти некуда, а хочется, на удивление, не бродить в неизвестности. Поэтому Глеб выбирает первое. Ему надо у кого-то украсть, ну или одолжить, тональник. Хромая, он добирается до школы, пока что стараясь не думать о боли, да и вообще о случившемся.       В школе он старается натянуть капюшон чёрной толстовки как можно ниже на лицо. Его глаза до сих пор красные, хоть остальное лицо вернулось в свой привычный цвет топлёного молока, за исключением того места, куда ударял Мирон. Тёма обнаруживается в классе.       Глеб ещё давно перестал брать в школу вещи. Вообще. Он приходит абсолютно пустой просто, чтобы прийти. Ручку ворует у Тёмы, а если того нет, то у девочек одноклассниц, которые к нему хорошо относятся, или у учителей. Пишет в тетради, одной на все предметы, которая хранится в кабинете у классного руководителя. Ещё может записывать в тетрадь, которую приносит Бульварыч.       В целом на уроках он ничего не делает, но может и в телефоне копаться. Единственная проблема, что недавно телефон упал в какой-то сотый раз и перестал функционировать. Но Тёма по своим связям отнёс его в ремонт, так что надежда есть, а телефона нет.       Сам Артём замечает друга весьма быстро, кладёт телефон в задний карман и вылетает к нему навстречу. Глеб немного подрагивает и не смотрит в глаза. Он опущеннее, чем обычно, а значит что-то случилось. Догадаться что после вчерашнего разговора труда не составляет. Они доходят до мужского туалета, где на их счастье никого нет, и первым делом Глеб хватается за раковину.       — Я уже понял, — его походка стала ещё одним доказательством того, о чём подумал Тёма.       — Тональник нужен, — негромко говорит Глеб. — Не хочу на школу этим светить, а дома отец.       — Он тебя не сильно.? — Тёма продолжать не хочет, он подходит ближе и медленно снимает с него капюшон. Сразу замечает два больших укуса и множество мелких отметин, а на левой скуле красный след, который, возможно, скоро трансформируется в нежный лиловый. Артём губы поджимает и взгляд опускает. — Сейчас у наших спрошу, — говорит он и быстро выходит.       Глеб отворачивается обратно к раковине и небольшому зеркалу. Смотрит на себя, на эти красные, словно не его глаза, до сих пор не отошли или же снова краснеют? Он не знает, лишь судорожно открывает кран и умывается холодной водой. Шея отдаёт ноющей болью, такая же боль гудит и между ягодиц.       Руками он хватается за край умывальника и всхлипывает. Закрывает глаза, кривит лицо, сдерживая слёзы. Но потом не выдерживает, резко прокручивает кран, чтобы вода перестала течь, ударяя по раковине, и падает на пол. Накрывает голову руками, согнувшись как только смог, и начинает плакать. Пытается заглушить себя же, от этого получаются рваные хрипы вместе со всхлипами.       — Я наш… — Артём прерывается и, захлопывая дверь, подбегает к Глебу, падает рядом с ним на колени и начинает гладить по спине, пытаясь успокоить. — Тише, тише… всё будет хорошо, всё пройдёт, всё наладится, — всё, что только и может говорить он, потому что толком и не знает, что надо говорить в подобной ситуации. Вот он и пользуется клишированными фразочками.       Истерика Глеба длится минут пять, точно не меньше, а потом лишь немного ослабевает, но не пропадает.       В его душе настоящее смятение. Хорошо, прям так тепло и приятно, ему практически никогда не было, а плохо — часто. Но всё же, каждый новый раз, когда случается что-то плохое, то его психика просто улетает в ебеня. Так горестно ему было сперва, когда он только рос и не понимал пьянок отца, приходящих на эту маленькую затхлую кухоньку его друзей, как и не мог себе объяснить зачем это всё. Почему человек просто не может перестать быть плохим и стать хорошим?       Сейчас он уже не маленький, ему почти семнадцать лет, а в груди до сих пор колет от того, что мир такой чёрствый. Больно ударяется о стенки сердца, словно оно наполнилось кипятком и сейчас обжигает всё изнутри.       Глебу плохо. А когда плохо, то можно раз поплакать. Не зашкварно.       — Глеб, — шепчет Артём и пытается поднять заплаканный взгляд друга на себя. Видит глаза, в которых собралось столько боли, что в них просто самому смотреть нельзя. Словно эта боль перескакивает по воздуху, прицепив к себе ещё тележку ненависти.       — Как думаешь, Тём, — на грани слышимости начинает Глеб, даже не стараясь утереть ползущие по щекам, собирающиеся в букетик на подбородке, падающие на одежду солёные слёзы, — когда-нибудь в этом ёбаном мире мне будет хорошо? — Артём уже что-то хотел ответить, что-то такое, чтобы поддержать, но Глеб продолжил. — Мне кажется, что с каждым годом в моей жизни что-то загинается. Я медленно умираю, даже не от алкоголя или сигарет. Я мёртвый. Отец это мне напоминает каждый день. Сегодня ещё Мирон. Он… Он, блять, держал мои волосы, когда я блевал в толчок, а потом на этом же толчке выебал. И сказал, что, может быть, ещё раз это сделает… и сказал он это очень утвердительно. Зачем, зачем, блять, жить, Тём? Моя жизнь становится только хуже с каждым годом.       Артём поджимает губы и сам неосознанно начинает несильно плакать. Пару слезинок скатывается из краёв глаз, а он смотрит ими, мокрым взглядом, а потом просто обнимает друга так крепко, как только может.       Никогда он не умел говорить слова. Что он скажет? Что это всё скоро закончится, всё пройдёт? Накричать, сказав, чтобы перестал плакать и сам строил себе жизнь? Предложить куда-нибудь переехать или что? Он не знает, так же, как и не знает Глеб, поэтому просто обнимает его, показывая, что хоть у тебя в жизни творится полный пиздец, но я рядом, я хочу помочь, не знаю как, но я здесь.              ***              Из туалета Тёма выходит только после того, как прошло полурока, прося Глеба досидеть в туалете до конца. Так и случается. Глеб пробует успокоиться, сидя на подоконнике и очень сильно желая покурить, но нет сигарет. За окном ещё тепло, осень пока что тёплая и безливневая. В пору засматриваться на только начинающиеся меняться цветом листья, которые трепещут от слабого ветра, думая о своём.       Он не хочет загоняться, он хочет напиться, поэтому после урока они сбегают из школы, бредут сперва по ярким, но уже немного тоскливым улицам, заходят в магазин, где Тёма покупает выпить и сигареты, а после идут дальше, в их любимое место за гаражи.       Раскуривая сигарету, Глеб думает о своей жизни, абстрагируясь от неё, словно философ выводит какие-то красивые фразочки у себя в голове, выпускает дым, а вместе с ним и напряжение.       — Я жрать хочу, тебе что-нибудь купить? — спрашивает Тёма, разливающий коньяк по рюмкам.       Глеб только флегматично пожимает плечами и пустоватым взглядом рассматривает янтарную жидкость. Артём же вскоре уходит, а приходит уже с сосиской в тесте, двумя чебуреками и пачкой мармеладок, которую сразу же кидает на чёрную толстовку друга.       Маленькие цветные мишки отлично идут под коньяк. Глебу нравится отгрызать им голову, а потом уже съедать их полностью. Не сказать, что он тащится по сладкому, но к мармеладу, такому вот, у него особые тёплые отношения.       — Меня Оля, наверное, убьёт, — говорит Артём, вспоминая про тональник в кармане. А потом он подходит к Глебу и без его разрешения начинает всё закрашивать.       В целом, после работы такого искусного визажиста, лицо и шея становятся приемлемыми. Укусы только всё ещё очерчиваются в различимые пятна, но остальное загладилось.       Расходятся они только поздним вечером, когда, после двухчасовой прогулки по району, Глеба начинает уж очень клонить сон. Этот день его слишком сильно вымотал, поэтому Артём и помогает ему дойти до дома, подсовывает жвачку в рот и заталкивает в подъезд.       Пьяный Глеб ходит весьма уверенно, хоть немного и шатается, но это в основном в плечах, а ещё голова у него какая-то кукольная сразу становится, с абсолютно неосмысленным взглядом. Даже безумным. Он заваливается домой, спотыкаясь у порога, летит в стену, но вовремя выставляет руки, которые в итоге не дают получить новый синяк или сразу сотрясение. Потом он подбирается, минут семь сбрасывает с себя кроссовки, поправляет обувь, которую сместил пока летел, и закрывает дверь, которая всё время, оказывается, была открытой нараспашку.       Отец показывается в проёме и выглядит не лучше сына. Недельная щетина, хмурый и нечитаемый взгляд, маслянистые тёмные короткие волосы, торчащие в разные стороны, одежда чем-то заляпанная, штаны в нескольких местах порваны и вообще сложно понять — домашние они или спортивные.       — Ты чо так поздздзно? — заплетающимся голосом спрашивает он и делает шаг вперёд, из-за чего чуть не падает.       — Ты обдолбался? — голос Глеба не заплетается, но звучит как у пьяного. Отрывный и словно выплёвывающий все звуки.       — А не-не-не твоё дело! — отец вскидывает руку, после чего всё-таки падает, но его вовремя ловит стенка.       — Пропусти, — гордо заявляет Глеб и проходит мимо него в свою комнату, на своё же удивление, весьма плавно.       Отец решает свалить на кухню, потому что спорить особого настроения пока не имеет, а вот если бы увидел эти синяки, то точно началось бы. Спасибо другу, за сокрытие этого вот всего.       Глеб заваливается на кровать, которая больше похожа на развалившийся диван, а всё потому что это он и есть, прямо в одежде. Устраивается по линейной функции вкривь кровати, прикрывает глаза, а рукой шарит в джинсах, откуда вскоре достаёт остатки мармелада.       Он смотрит на красного мишку, сжимает его в руках, а потом бросает в стену с каким-то болезненным стоном, и утопает в грязной перьевой подушке.       Сон ему не снится, а от того утром с похмелья он просыпает без всяких лишних мыслей и эмоций. Единственное — желание — ещё полежать… выпить воды, покурить, опохмелиться. Ну ладно, не единственное.       В школу он безбожно опоздал уже и на второй урок. Встрепенувшись, он высовывает морду из комнаты, тихо приоткрывая дверь, замечает лежащего почти всей грудью на столе отца. Закрывает дверь, растирает лицо руками, вздыхая. Шея чешется, поэтому он шкрябает её короткими ногтями, полуприкрытыми глазами оглядывает свою комнату.       Небольшая, совершенно нет. Кровать-диван в треть стены, напротив неё грязное окно, в котором форточка открывается с ужасным звуком, а само окно непонятного обоссанного цвета. Какой-то загрязненный белый, смешавшийся с непонятно откуда взявшейся желтизной. Так же эта краска трескается и уже осыпается. На подоконнике когда-то белого цвета сейчас находится много разводов от воды, вытекающей из небольшого горшочка, в котором растёт кактус. Маленький такой, кругленький и колючий. Глебу в начальной школе подарила его классная руководительница на день рождения, подбадривая, потому что отец уже тогда начал напиваться и куда-то надолго уходить, приходя обдолбанным.       Кактус зовут Филипп, потому что потому.       Он ещё живёт, правда никогда не цвёл, хотя вроде бы мог. Помимо кактуса и кровати в комнате есть шкаф, массивный, наверное, он был ещё до СССР… небольшая тумба и тёмный стол, небольшой и очень захламлённый. На нём лежит всё что угодно. Одежда, остатки еды, посуда, сигареты, сломанные наушники, школьные тетради и книги, ручки, карандаши, паяльник… как он там оказался и вообще откуда — Глеб не знал, но ему было лень и неинтересно узнавать, а тем более куда-то его убирать. И не только его. Комнату он не убирал, наверное, уже как месяц. Слои пыли и крошек на полу поражают. Воздух спёртый, но, уходя, Глеб постоянно открывает окошко, чтобы хоть как-то его растормошить. Если вдруг он задумает убраться, то на это уйдёт весь день без перерыва. Поэтому он и не планирует.       Роется в комоде, где лежит небольшая одежда, такая как носки, трусы, шорты и далее по списку — все вместе. В тесноте, да не в обиде. Потом он разочарованно стонет и опять почёсывает шею. Его заначки сигарет подошли к концу. Надеясь на счастливый случай, он роется на столе, один раз случайно чуть не режется о канцелярский нож. Закрывает его, фиксирует, продолжает поиски. В голове горит только желание найти никотин и принять его, а потом уже можно будет думать о чём-то ещё.       — Бинго, — громко выдыхает Глеб себе под нос, вытаскивая из-под каких-то дисков пачку, в которой осталось две сигаретки. — Комбо.       Он открывает окно пошире, садится на подоконник задом и одной ногой — другая свисает — и смотрит на тёплую осень. Ветер практически никакой, хотя нет — освежающий. Зажигалка лежит прямо за кактусом. Глеб её берёт, проводит пару раз по колёсику и блаженно затягивается сигаретой. Откидывается головой на стенку, выдыхая дым в воздух.       Через минуту он роется в кармане джинсов и достаёт от туда пакет с мармеладом, где на дне осталось две штучки. Удивительно, он вчера думал, что их все съел или разбросал, но приятно, что нет и утром есть перекус.       Мармелад мешается с горьким никотином, создавая какой-то приятный для Глеба вкус.       Похмелье даёт о себе знать, когда сигарета подходит к концу и начинает подогревать пальцы. Он выкидывает окурок в окно и, оставляя его открытым, спрыгивает с подоконника.       В его голове проходятся мысли про Мирона, Тёму и отца, спящего не кухне. По-хорошему надо свалить из дома, а по-настоящему хочется пить, а кран работает только на кухне — денег на воду нет. На носочках в грязных носках некогда голубого цвета он подбирается к раковине, выкручивает кран и подставляет голову под струю хлорированной воды. Трубы в доме не в лучшем состоянии, поэтому хорошо бы было подогреть это, прежде чем пить, но отца будить чайником не хотелось.       Напившись и никого не разбудив, он беспалевно уходит из кухни, возвращается в свою комнату, переодевается во что-то, что на вид можно назвать чистым — дешёвый рванный свэтшот цвета сухого асфальта и тоже цвета асфальта, только уже мокрого, джинсы. Одежды у него не так уж и много и вся она — толстовки или свэтшоты, джинсы, пару футболок. Одни шорты, где-то семь пар носков, которые совсем не пары, и несколько трусов.       Из обуви у него только две пары кроссовок. Одна потеплее, другая летняя. Сейчас тепло, поэтому он надевает вторые и выскакивает из дома.       В школу он залетает к четвёртому уроку. Артём опять же обнаруживается в классе с таким лицом, словно не спал неделю.       — Родители разбудили, сказали переться к первому уроку, а то, что я пьян — моя вина, — объяснил он, когда Глеб упал рядом за парту. Они всегда сидели только на самой последней в центральном ряду, какой бы урок не был и какие парты не были бы заняты. — Ты тоже хуёво выглядишь.       — Я хотя бы выспался, — пожал плечам Глеб.       — Ага, — Бульварыч зевнул, прикрывая ладонь рот, — не умывался даже? До сих пор тоналка видна. Слабее, но видна, — он тыкает ему на шею.       — Отца будить не хотел, он бы ещё парочку поставил потому что не в школе, а потом, когда умылся, потому что пидорас несчастный. Так что буду ходить помятым модником, — улыбается тускло Глеб, на что Артём так же по-тёплому улыбается, качая головой. А потом лезет в карман и кидает на парту жвачку. — Благодарю, — Тёма кивает.       — Не хочу возвращаться к той теме, но рад, что ты успокоился. По крайней мере на вид ты выглядишь спокойно.       — Я наплакался, напился, накурился. Противно, — он кривит лицо, — до сих пор больно, а шея жутко чешется, но я не хочу о том думать, — если бы Тёма только знал, как больно просто произносить это другу. Он просто старается, чтобы всё было как и всегда. Вернутся на прежнюю полосу, забивая на очередную хуйню в жизни.       Урок начинается, и Глеб, как всегда, на нём ничего не делает. Учительница два раза пытается обратить на себя его внимание, грозит чем-то, вроде двойкой и родителей в школу, но, что Глебу нравится, его отец в школу не ходит, потому что в школе все бюрократы. Если вдруг прийти в школу, то с тебя сдерут деньги. А денег нет, поэтому он и не ходит, забивает на это. Но долбануть раз может.       На перемене Глеб под присмотром Бульварыча умывается, поправляет свэтшот так, чтобы не было сильно видно синяков, а видимые замазывает тоналкой, которую попросил уже у Наташи.       — А Оля что?       — Накричала, — пробубнил Артём, закрашивая укус. Потом он принялся причёсывать Глеба расчёской Марины. По прошествию перемены Глеб стал выглядеть как человек, чему Тёма был крайне доволен.       Глеб всячески абстрагируется от вчерашнего, закрывая сразу мысли о том, как всё плохо. Только душевных переживаний сейчас не хватает. Повторится выпуск девятого класса, и Артём будет орать, какой его друг долбаёб, а суицид и просто кровавые полоски на руке — не выход.       Тогда было очень тяжело. Отец практически не пил, а только сидел на чём-то, из-за чего был резвый и постоянно орал. Для него отдельной дозой кайфа было накричать на сына за всё, что угодно. Когда Глеб худо-бедно сдал ОГЭ, то долго попрекал в том, какой он болван, что никуда не поступит и далее по списку. Буллинг со стороны одноклассников усилился, учителя давили.       Ничего проще и лучше, чем порезаться, Глеб не нашёл. Толком, на самом-то деле, и не искал даже. Ему было просто обидно и горестно от всего на свете. Ничего не имело цвета и ценности, даже Артём тогда стал каким-то серым, не своим. Он часто куда-то уходил, проводил меньше времени вместе. Всё тогда было нежеланным, смазанным и бесцветным.       Кто-то говорит, что депрессии не существует, но она выглядит именно так. Когда ты можешь делать, даже можешь улыбаться, иногда смеяться, но в голове постоянно сидят мысли, ты вроде бы не в этом мире, быстро теряешь ко всему интерес, не хочешь есть, флегматично относишься к критике окружающих. Или наоборот слишком резко. Тебя бросает из стороны в стороны, хочется плакать, хочется согнуться так, как только возможно, как будто бы болит живот, но колит лишь сердце. Кардиолог бы ничего не обнаружил, потому что с сердцем всё в порядке. С так называемой душой плохо. Её выворачивает наизнанку.       Глебу было тогда очень хреново и он резался не чтобы умереть, в чём упрекал его Артём, а чтобы почувствовать жизнь. Голова была тогда словно в тумане, а эти порезы давали какую-то жизнь. Ты здесь, ты живой человек, ты чувствуешь? Да. К тому же вместе с кровью уходило и напряжение, невысказанные слова и просто накопившийся негатив. Становилось легче, как от сигарет по-началу.       Вот и сейчас мир начинает отходить на второй план, душевные проблемы выскакивают вперёд. Отец, школа, изнасилование. Три слова, которые можно очень долго расписывать. Три слова, как три полоски по рукам. Можно и в обход вен.       Но тут Тёма, который всячески старается помочь, словно чувствует свою вину. А чувствует ли? Почему он должен её чувствовать?       Глеб встряхивает головой, убирая из головы лишние мысли, закрывая на замок ненужные желания. Рядом сидит Тёма и улыбается, глядя в телефон. Потом хмурится, опять улыбается.       — Девушку завёл что ли? И где мой телефон? — бросает Глеб, падая на парту одной рукой, на которую кладёт голову. Он сидит как всегда справа.       — Дев… тел? А? — Артём отвлекается от своего гаджета и хмурится, пытаясь понять, что у него спросили.       — Говорю — где моя мобила и с кем переписываешься?       — А, — тянет Тёма. — Так, ну, с другом одним. А твой телефон там. Ну. В этой. Как его. Ну, короче, его чинят. Через два дня вроде готов будет.       Глеб кивает, и остаток дня проходит как-то сам собой. По дороге домой они заходят в магазин, Артём покупает сигареты специально для друга, но и для себя ворует пару штучек, а потом они расходятся.       Домой возвращаться Глеб не спешит. Идёт на их место за гаражами, усаживается на дряхлую лавочку, закуривает и достаёт из кармана свэтшота мармеладки и чупа-чупс. Второе возвращает назад, решив сперва пожевать мармелад. Эти вещи Глеб нагло стыбзил. Про это даже Тёма не знает, что и хорошо, потому что друг бы начал осуждать, говорить зачем, «я мог бы сам купить» и прочее…       Мармелад на сей раз тоже мишки. Они ему нравятся больше всех. Ещё червячки он жалует, но к мишкам у него какая-то особая любовь. Он помнит до сих пор момент из глубокого детства, когда ему мать принесла киндер и мармелад. Вот это было счастье тогда…       Киндер, правда, Глеб не жалует. Игрушка — хуйня. Шоколад — сомнительный стафф. А вот мармелад… да с сигаретами. Горько-сладкий вкус — какой-то очень любимый.       Домой он бредёт уже по потемневшему двору, как вдруг слышит позади насмешливое: «Фара». За это Артёма в пору бы убить, потому что, как тот начал говорить это, кличка прицепилась ко всем, кто его задирал.       — Косой, свали, — рычит Глеб, даже не оборачиваясь. Позади он слышит фырк, а потом чувствует, как его руку схватили.       — Фар, ну ты чего? А если я на свиданку позвать? — скалится Косой. Косой вообще похож на собаку. Не по сложению или морде, а вот по характеру и повадкам. Внешне же он какой-то немного шизанутый. С глазами дикими, оскалом безумным, маньячными такими повадками вообще. Но, как слышал Глеб, Косой отлично делает музон, у него есть огромный хаски с доберманом и он сечёт в политике.       — Слыш, Косой, а те самому не надоело, а? Если позовёшь, то я назову тебя пидором, имея все на это основания, — выдернув руку, ответил Глеб.       — Да брось. Ты на бабу похож больше, чем Наська (Т проглочена). Сигареткой поделишься?       — И всё? А мобильный не дать? Деньги там все, что остались? Не? Ничего не надо?       Косой хмурится и заводит руку для удара. Глеб проклинает свой язык и, крича во всю голову: «лучше бы просто дал. Хоть всю пачку», он срывается с места и убегает в направлении дома. Слышит, что Косой что-то говорит и бежит за ним.       Дом буквально за поворотом, но, если он побежит к подъезду, то не успеет и его точно отпиздят, поэтому он пробегает мимо. Если что, то Косой просто выдохнется и особых ударов не оставит. Только дыхалка среди них двоих у Глеба хуже, поэтому он уже начинает хвататься за бок. Косой очень близко, а ещё даже со спины чувствуется, что Косой злой.       Глеба спасает дорога, на которую он выбегает. Машин вечером в этом районе особо нет, все едут другой, на которой есть кафешки, заправки и много развилок. Он выбегает и оглядывается. Косой не тупой, на дорогу не полез. Не хочет, чтобы его сбила машина, а вот Глеб, видимо тупой, потому что машина его почти сбивает, но вовремя успевает затормозить.       Глеб на неё внимания не обращает, он отходит назад, глядя всё время на злого Косого, который раздумывает над тем, имеет ли смысл и ему бежать на дорогу. Дверца чёрной — как позже заметил Глеб — машины открывает и из неё выходит Мирон, резко хватает Глеба за запястье своей железной хваткой и дёргает на себя.       Сам парень возмутиться не успевает, позади него проезжает машина на большой скорости. У него прямо сердце в живот упало, раскололось на две части и упало в ноги, по одной части на каждую.       — Ты больной? — твёрдо и немного заинтересованно спрашивает Мирон, а Глеб смотрит на убегающего Косого. Конечно. Кто захочет иметь дело с Мироном.       — Как же мне повезло на тебя натыкаться, — прошипел Глеб и задёргал рукой, пытаясь её выдернуть. Но это не Косой и такой фокус не срабатывает.       — Ага, повезло. Садись в машину.       — Что, блять? Не, ну нахуй, мне домой надо. Свали, блять, отпусти. Тебе одного раза не хватило? Не наизнасиловался ещё? Да отпусти ты, блять! — полукричит-полурычит Глеб, нервно дёргая рукой.       — Я тебе жизнь спас. Можно сказать — долг отдал. Садись в машину.       — Второй раз в долг не даю, — огрызается Глеб.       — Процентная ставка хорошая, садись, — Мирон открывает дверь и буквально впихивает Глеба в машину.       — Без поручителя не выдаём, — отбрыкивается Глеб, сжимая зубы. Но вскоре он оказывается полностью на кресле, дверь закрывается, а Мирон наклоняется к передним сиденьям.       — Вань, заблокируй двери, — потом садится на своё водительское место и говорит: — Вот поручитель, кстати. Хороший человек. Знакомься, Ваня. Ваня, вроде Глеб, — кивает Мирон головой, а потом трогается с места. Ему, конечно же, никто не посигналил, однако машине за ним, и той, которой за той, что за ним, уже посигналили.       — Я серьёзно, — бурчит Глеб. — Тебе что, трахаться не с кем? Тебе любая шлюха даст. Шлюха-парень, если угодно. Хули ко мне прицепился? — возмущается, активно жестикулируя руками. — Вот этого Ваню своего еби! — показывает на спереди сидящего, который — Глеб этого не видит — удивлённо поднимает брови и таким же взглядом смотрит на сидящего и улыбающегося рядом Мирона. — Выпусти из машины! — продолжает он. Ваня мимолётно тянется за пистолетом и кивает другу, а тот — довольный — несильно машет головой, мол, пусть продолжает. — И вообще я дома быть должен!       — Так позвони, скажи, что у друзей. Чтобы родители не волновались, — флегматично заявляет Мирон, что на самом деле удивительно для него, обычно он либо рыкает, либо звучит как железо, ну или достаёт пистолет.       — Будет он волноваться, — бурчит под нос Глеб. — Нету у меня телефона! И вообще это ёбаное похищение! — по-новой начинает возмущаться и опять махать руками.       — Чем замазывал? Тоналкой? — перебивает Мирон новую тираду, куда-то выруливая. Ваня взмахивает рукой и лезет в телефон. Сами разберутся.       — А ты вот не мог на лбу засос оставить, а? Не, ну, а чё? Как с этой хуйнёй ходить? — он оттягивает ворот свэтшота, и взгляду Мирона, направленного через зеркало, предстаёт его ручная — губная, зубная, в целом ротовая — работа.       — Красиво, — подводит Мирон, из-за чего Глеб в возмущение давится воздухом. — зато понятно, что ты занят.       — А мы, типа, уже в отношениях таких, да? А ты знаешь, что за такую пидорасню и получить можно. Особенно, если ты худой невысокий парень с длинными волосами.       — Ты просто мой. Как, скажем, и эта машина. А чего не подстрижёшься?       — Пошли они на хуй. И ты иди туда же, — фыркает Глеб и, складывая руки на груди, падает головой на кресло, разводя ноги в сторону. Поза альфача, который недоволен ситуацией. Мирон смотрит на это через зеркало и усмехается.       Дальше Глеб едет молча и надувшись, рассматривает лобовое стекло, дорогу спереди, часть бритого затылка, выглядывающую Ванину голову со свисающими розовыми волосами.       — А хули он розовый?       Мирон сперва не понимает, а потом давится смехом. Ваня поднимает растерянный взгляд от телефона и уставляется им на смеющегося друга.       — Краска ему легла так, — отвечает наконец Мирон, прекращая смеяться, но не пряча дикую улыбку с губ.       Ваня хлопает глазами, понимает, что он тут немного лишний и уходит опять в телефон.       — Малой, мож те музыку врубить? Что слушаешь?       — Спасибо Ваше благородие, — язвит Глеб. — Ваше сиятельство, я не в курсе, что в этом радио творится, — фыркает он и отворачивается к окну справа.       — В машине никогда не ездил? О’кей, — он включает радио на какой-то неизвестной волне, где играет что-то между хип-хопом и роком. Слушабельно.       Дальше едут молча минут пять, делают остановку, где Ваня — тот, который страшный Охра, — мило прощается, бросает на Глеба оценивающий мягкий взгляд и сваливает восвояси.       И опять едут молча под музыку. На светофоре — ОН соблюдает правила дорожного движения! — Мирон стучит пальцами по рулю, поднимает бошку повыше, наклоняясь, шепчет что-то себе под нос про дождь. Через минут десять они приезжают в какой-то двор. Выполненный в форме колодца, как в каноничном Петербурге. Высокие арки, не очень высокие многоэтажки старого образца, но на вид могут простоять ещё сто лет и им будет прекрасно.       — Айда, малой, — говорит Мирон, останавливаясь на импровизированной парковке возле забора детской площадки. Место очень удобное, но на него никто не покусился — соседи знают с кем живут. Он выходит из машины, разблокировав задние двери.       Глеб хмурится, держа руки всё так же на груди, а потом вздыхает так, что глаза немного краснеют, а вздох больше можно назвать всхлипом, но в итоге успокаивается и выходит из машины, громко — очень громко — хлопая дверью.       — Злой, — гримасничает Мирон, мило рыча, на что Глеб фыркает и важно встаёт, ожидая, пока ему скажут куда идти. На улице темно, лишь несколько фонарей освещают путь к подъезду, к которому они подходят. Начинает накрапывать дождик, приводя с собой приятный запах, что многим так нравится.       Открывая дверь в подъезд, Мирон проводит от головы Глеба, до спины, на что тот резко оборачивается, смеряет человека рядом гневным взглядом и сквозь зубы вырыкивает:       — Руки. Уебу.       Мирон широко улыбается и подталкивает его в спину внутрь парадной, которая, кстати, оказывается вполне чистой. На третьем этаже даже располагается граффити, но не какая-то хуйня, а красивый рисунок павлина, перья которого расходятся в цветочные узоры. На четвёртом этаже они останавливаются, Мирон отпирает железную тёмную дверь и пропускает Глеба вперёд.       Глеб, оказавшись внутри, придирчиво оглядывается, но в целом упасть глазу тут не на чего. Приглушённого полубежевого-полуснежного цвета обои с ребристой поверхностью, мебель — шкафчик и комод для обуви — из магазина на подобии ИКЕА, притом не особо дорогие. Коврик тёмненький с коротким ворсом. Да и всё. Вещи все убраны по местам. Обычная квартира. Чистая.       — Охуенная хата, конечно, — придирчиво выдаёт Глеб, обойдя все комнаты, включая туалет, спальню, кухню. Мирон всё это время заинтересованно за ним наблюдал, иногда бредя следом.       Квартира же оказалась просторной, но однокомнатной. Большой коридор, дверь на вполне себе приличную кухню, дверь в спальню, где всё выполненной в таких же тусклых и нежных тонах, дверь в ванную комнату, которая вносит разнообразие своим кофейным цветом. Со вставками цвета мокко. Но везде очень чисто и вполне уютно, отметил для себя Глеб, сравнивая со своей квартирой. Квартирой отца точнее.       — Что есть будешь? — спросил Мирон, опираясь на стенку. Его эти кошки мышки, с изучением мышкой лабиринта, по которому ей придётся сбегать от кошки, которая сносит всё на своём пути, нравились. Поебаться он успеет всегда, а здесь интересный спектакль.       — Ты меня привёз сюда, чтобы кормить? Как благородно, польщён, — Глеб хватается за своё сердце, закатывая глаза.       — Есть остатки пиццы, могу сварить макароны. Ещё есть пельмени и кругетсы, — невозмутимо перечислил Мирон, сложив руки на груди и согнув ногу в колене, оперевшись ей о стену.       — Вот это сервис, — фыркнул Глеб, проходя мимо на кухню. — Кругетсы, — надменно выдал он, как будто бы одолжение делает. На самом же деле он ничего кроме мармелада за день и не ел. Однако, со всем этим стрессом он уже и забыл про это, а здесь пока что спокойно и зашёл разговор о еде. Аппетит проснулся сам по себе, и Глеб, конечно же не признает, но рад, что ему предложили пожрать.       Разогрелись они быстро. Сняв верхнюю плёнку, Мирон положил на стол перед Глебом лоток с кругетсами и полез в рыжеватый шкафчик за салфетками.       Глеб быстро схватил один шарик, обжигая руки, подул на него, думая, что лучше его положить обратно, чтобы хоть немного остыл, но в разрез своим мыслям сразу же запихнул его себе в рот и протестно замычал.       Мирон, выгнув бровь, сел на стул напротив, кивая куда-то вбок вниз.       — Под столом бутылка воды. Ешь спокойнее, не отберу, — сказал он, а после получил высокомерный взгляд.       Правда сам Глеб быстро начал промывать рот водой из-под стола, неприятно морщась. Обжог язык. Внутри кругетсов находился расплавленный сыр.       Мирон задумчиво взял одну штучку и откусил половинку, рассматривая Глеба, который, несмотря на язык, полез за добавкой.       — Ты некормленный что ли? — спросил Мирон и понял, что вопрос риторический. Глядя на аппетит и внешний вид Глеба, на вопрос можно ответить самостоятельно.       — Не успел поесть.       — И чем же ты таким занимался важным, что за день ни разу не поел?       — Я ел! — заспорил Глеб, пережёвывая, а потом достал из свэтшота практически закончившийся мармелад. — О, я и забыл, — сказал он, доставая оттуда же чупа-чупс.       — Есть сладкое за весь день вместо еды? Малой, ты убиваешь своё пищеварение.       — Ага, — пробурчал Глеб, вытирая руки салфетками. — А ещё я пью и курю. Умру в двадцать, — поставил он себе ироничный диагноз и кинул салфетки в опустевший лоток от кругетсов.       Мирон покачал головой и убрал со стола, выкидывая мусор в ведро, спрятанное за дверкой тумбы.       — Ты мне нравишься, — сказал он после серьёзно, встав рядом с Глебом, а потом провёл по его волосам ладонью. Глеб на это фыркнул и мотнул головой, уходя от прикосновений.       — Я, блять, серьёзно, уебу, — сказал Глеб исподлобья.       Мирон улыбнулся, провёл большим пальцем по его губам, но вскоре был укушен за этот самый палец. Весьма болезненно укушен.       — Хорошо кусаешься, — потирая укушенное место, проговорил Мирон и резко сильно приблизился, вплотную, пододвинув ногой стул, а руками пригвоздив Глеба к стене. — Кстати, — заскалился он, — можешь кричать. Можешь драться, царапаться, кусаться. Всё равно ты окажешься выебанным. В твоих же интересах пойти на кровать, — на ухо сказал Глебу, а потом отстранился.       — Иди. На. Хуй, — раздельно проговорил на это Глеб, смотря прямо в горящие перед ним смехом и похотью глаза.       Мирон кивнул, не убирая оскала, пролез руками под его бёдра, дёрнув на себя и присосался к шее — там где нет тоналки.       Глеб вскрикнул, забил руками и задрыгал ногами, всячески отпихивая человека от себя. В принципе, а на что он рассчитывал, если на это всё и было нацеленно. Горячее дыхание и болючие укусы появлялись и появлялись, а эффекта от сопротивлений по прежнему было мало. Тогда Глеб обеими руками обхватил Мирона за подбородок и направил на себя. Он поцеловал его в губы, сильно напоследок укусив. Тогда он смог оттолкнуть его от себя, упал со стула и пополз под стол, слыша громкие удары своего сердца, которым он словно стал сам не на долгое время, потому что чувствовал его ритм всем телом.       Он рванул в коридор к двери, но возле оной его к ней же и прибили. Мирон укусил его за подбородок, а потом недалеко отстранился и сильно ударил по щеке ладонью, так что голова Глеба пошатнулась в сторону, а он, будь бы не прижат, отлетел бы назад.       Шипя от боли и морщась, Глеб пробовал оттолкнуть Мирона от себя, даже ногой зарядил практически по яйцам. Свою дозу боли Мирон тоже получил, что было видно по нахмурившемуся лицу и глухому звуку. Но потом он по новой прижал Глеба к стене, навалившись всем своим весом и сжав запястья с такой силой, что Глебу показалось, ещё бы сильнее и они сломались бы, а пока он чувствовал только боль.       — Всё ещё нравлюсь тебе? — прошипел он сквозь зубы, пытаясь что-то сделать связанными чужой хваткой руками, сжав ладони в кулаки.       — Ты прекрасен, — ответил Мирон и, подхватив Глеба под задницу, задвигался в сторону спальни. Ему прилетело в скулу, затарабанили по голове, а он лишь укусил в ответ живот, сперва впечатав Глеба в стену, практически посадив на своё колено и залезая с головой под серый свэтшот.       Сам Глеб из-за такой щекотки смешанной с болью от укуса вскрикнул, сильнее сжал ноги на чужих бёдрах и согнулся так сильно, словно мог этим сломать кусавшему шею. Кое-как вынырнув из-под кофты, Мирон облизался и резко продолжил путь в спальню.       Ночь обещала быть весёлой.       Таковой она и была. Для Мирона. Наутро на его лице расцветало несколько синяков, по телу можно было обнаружить чёткие следы от зубов, даже какие-то следы от когтей.       Глеб же ночью спал плохо, ему было дурно от всего, что происходит, происходило, а о будущем он вообще и не думал. Начистоту, жизнь его к такому готовила. Ужасное жильё, вечный буллинг со стороны одноклассников и родного отца, смерть матери, как единственного самого ценного человека. Маленький лучик среди всего этого только Тёмыч, но туч было слишком много, и слишком долго они не развеивались.       Опять этот горький привкус беспомощности и дерьма перекатывался по его языку, пока он наблюдал за крепко спящим Мироном. Тот, конечно же, на ночь забаррикадировал двери, а точнее просто закрыл их на ключ и спрятал его, и убрал из комнаты всё огнестрельное и острое — от греха и соблазна подальше.       Проснулся Глеб первым от ужасного сна, посыл которого он не запомнил, но эмоции ещё долгое время омрачались остатками того ужастика. Глухое дыхание рядом в тихой комнате сперва пугало, а потом вызвало какой-то приступ неконтролируемого раздражения. Хули он тут от кошмаров мучается, а рядом посапывает с самым благоговейным лицом его насильник, а попутно ещё самая известная криминальная шишка города.       Не порядок — обозлился Глеб и взял в руки подушку. Она, приятного ванильного цвета с горестью корицы, легла на дремлющее лицо, перекрывая кислород. На что Глеб надеялся — он не знал, но вскоре Мирон проснулся — а как тут было не проснуться-то? — и сильно ударил Глеба куда-то ногой, отчего тот, замешкав, ослабил хватку и был повален.       В глазах Мирона он видел гнев и маячащую вдалеке растерянность. Кому-то утром делают минет, а кому-то асфиксию подушкой. Крепкие руки с татуировками начали гладить живот и рёбра Глеба, но не нежно, а грубо. Губы изогнулись в дикой ухмылке, а в глазах заиграл зверский огонёк.       — Необычное пробуждение, — низко отозвался он, и это было первым звуком, что он издал после того, как проснулся. — Мне даже понравилось. Но только не на постоянной основе, о’кей?       — Хорошо, — прошипел Глеб. — В следующий раз буду душить руками, — и коленом упёрся куда-то в таз нависшего на него.       Мирон усмехнулся и поцеловал его в губы, за что его же были сразу укушены. Глеб ненарочно заводил Мирона своими действиями. Он бы продумал какую-нибудь тактику, как прекратить всё это, например, молча принять один раз и тихо свалить, но остатки гордости настолько больно ударяли под рёбра, что он не мог этого так оставить.       Сам по себе он научился огрызаться. Возможно, что это со смертью матери он стал так резко на всё реагировать, она всегда говорила, что себя не надо давать в обиду, и даже тогда, когда Глеба избивали, то он всё-таки чувствовал себя победителем. Он практически никогда не плакал, он держал спину колесом, как разъярённая борзая, шипел и царапался, как кот, кусался и бил лапами, как барс, стараясь ещё ужалить посильнее. Ему было больно, поэтому он хотел свою боль перенести на чужих, он хотел их задеть если не физически, то морально.       И сейчас, когда Мирон целовал его искусанную вчера шею, причиняя сильный дискомфорт, Глеб в отместку до синяков сжимал чужие плечи, на что сам Мирон иногда посмеивался, упираясь носом в шею.       — Сколько время интересно, — отстранившись, сказал Мирон. Глеб сразу вскочил на колени и отполз подальше, чуть не падая с кровати.       Мирон же с тенью упоения заглянул в телефон, вслух сказал что-то про «будить в шесть утра», потом ещё пробубнил что-то про работу и подушку, но в целом выглядел как никогда довольным. Его Глеб откровенно забавлял. Такой милый ёжик, у которого бешенство и иголки острее, чем когти тигра.       — Что есть будешь, малой? — спросил Мирон, вставая с кровати и обыскивая глазами комнату с целью отыскать своё шмотьё. Найдя все нужные вещи возле подоконника, он швырнул чужую одежду в Глеба, раскрыл шторы, пропуская белёсно-синий свет с улицы, а затем принялся неспешно натягивать на себя вещи.       Глеб же оделся быстро, не переставая прожигать Мирона ненавистным взглядом и с достоинством и даже гордостью, рассматривая алеющие синяки с где-то следами от зубов на нём.       — Я утром не ем, — сказал Глеб, а живот его издал негромкие несогласные с этим утверждением звуки.       — Да ты вообще не ешь, — Мирон открыл окно и сел на подоконник, достав из кармана брюк тонкие сигареты. Тонкие и дорогие с терпким табачным запахом и какой-то то ли мятной, то ли ментоловой ноткой. — Дистрофиком так станешь скоро, — уже закурив, продолжил он. — Могу предложить овсяную кашу. Других не имею.       — Вообще в шоке, что ты готовишь, — фыркнул Глеб, присаживаясь на край кровати и морщась. Сейчас он с полной силой начал осознавать, что отымели его вчера знатно. — Дай сигарету, — нагло и без тени сомнений или робости, попросил он, практически приказал.       — Курить вредно, — выдохнув серый дым от сигареты, Мирон скривил губы в насмешливой и величавой, с долей превосходительства, усмешкой.       — Ага, да, — скептично оглядев его, ответил Глеб и встал с кровати, попутно исследуя свои карманы, а вскоре вытаскивая оттуда пачку дешёвых сижек. Мирон покачал головой с мягкой улыбкой на губах и передвинул пепельницу в центр подоконника, давая Глебу запрыгнуть рядом.       Он это и сделал, без тени опаски, потому что её как-то даже не чувствовал. Мирон был слишком не таким, как про него говорили. Не, иногда проскакивало, да что уж там говорить, если он сначала спасает из-под колёс машины, потом кормит, а затем бьёт по щекам, кусает до крови и ебёт, оставляя синяки на бёдрах. Но в целом, его поведение вызывает какое-то доверие. К тому же, сейчас они уже одеты, время ебли прошло, максимум, его сейчас будут опять кусать за многострадальную шею или даже выебут в рот, но тут опасная зона. Мирон, наверное, не хочет остаться без пениса своего драгоценного.       — Так что, кашу будешь?       — А тебе вот так нравится готовить или что? — огрызнулся Глеб, впиваясь губами в сигарету, сильно смыкая на ней губы.       — Мне нравится выводить тебя из себя, а ещё тебя реально хочется откормить и загладить. Ты ебать какой милый, — мягко отозвался Мирон, насмешливо кривя губы. Вообще мимика у него очень живая, как и черты лица крайне выразительные. Нос, такое ощущение, что тоже изменяется, то остренький, то кажется каким-то горбатым, то просто похож на какой-то лишний клюв. Брови постоянно по лицу транспортируются, способствуя появлению морщин на лбу от любого лишнего движения. Глаза только на месте стоят, всегда большие, пронзительные, только очень сильно зависящие от освещения. С одной стороны кристально голубые с лёгкой дымкой, как в каком-то своеобразном, похожем на какой-то алмаз, драгоценном камне. Но могут быть и какими-то тёмными, тёплыми, похожими на карие, или же темнеть до неуютного синего грязного цвета, как будто море загрязнили чем-то.       — А ты ебать какой заботливый. Накормить — закусать — изнасиловать — накормить. Классная цепочка, чо. Со всеми так носишься?       — Нет, говорю, ты мне нравишься. Язык у тебя острый, — сказал Мирон и огладил себя ниже ключицы, — и прикус поставленный, — уже усмехнулся. — Что, часто кусал других, хорёчек?       — Хорёчек? — фыркнул Глеб и, оставив сигарету в губах, показал два фака. — С моей внешкой и характером ты не первый, кто, — он показывает пальцами, в которых держит сигарету на синяк на скуле.       — Лан, малой, айда жрать, — спрыгнув с подоконника, Мирон затушил сигарету и отправился на кухню.       — Заебал.       Готовил Мирон быстро, оперативно, а выглядел при этом как самый порядочный муж, а не человек, с приказа которого убивали людей, избивали, распространяли наркотики, устраивали подпольные казино и ещё длинный список заслуг. Да что далеко ходить, который насилует, похищая подростка прямо с дороги под всеобщее обозрение.       Глеб открывал чупа-чупс, когда его у него нагло выдернули из рук и поставили перед ним тарелку с горячей кашей, от которой до сих пор исходит пар.       — Аппетит испортишь, никуда твой чупа-чупс не убежит, — сказал Мирон, кладя чупа-чупс за тарелку, а Глебу выдавая ложку.       Сам Глеб цокнул, но живот предательски скрутило и он принялся за первый завтрак за несколько лет.