mindless

      Раньше Глеб думал, что ему совершенно не дано понимать. Как он может понимать кого-то, когда самого себя сложно или даже невозможно, когда себя сложно как-то оценить. А психолог (или психотерапевт, или шарлатан) каждый раз, каждый сеанс, старался его, такого избитого, такого гордого, сломленного, но ещё трепыхающегося, вот его, старался как-то понять, рационализировать, подобрать какой-то ключик к нему, чтобы ему стало легче. Раскрыть створки его устрицы, пробраться туда и навести свой порядок, правильный. Чтобы не было больше этих опасных желаний посмотреть на свои изрезанные руки или попробовать полетать (от таблеток или по закону всемирного тяготения камнем вниз), чтобы было наслаждение от жизни.       Вот что-то типа этого он и старался вложить, но все его попытки воспринимались как-то с иронией. Серьёзно, над ним таким хотелось угорать. Ну что он пыжится такой весь из себя интеллигентный и дохуя понимающий?! Ну и зачем?! Всё ж маска. На дню по шесть таких калеченных приходит, всем хуёво, но живут же как-то. Значит, с этим жить можно — вот этот логичный вывод звучит прекрасно, вот это единственная стоящая внимание мысль. Жаль только, что это не докторишка вывел, а сам Глеб, пока летал (от скуки) в обл… точнее внимательно слушал все мудрейшие наставления.       Мирон скучал тоже. И скучал, и веселился, но понемногу и незаметно. В целом он ведь ситуацией наслаждался. Мало ли, вдруг Глеба реально приведут в нормальное состояние, его можно будет дома одного спокойно оставлять и с огнестрельным и с холодным оружием. А так, уезжаешь и думаешь: не учудит ли что, не решит ли кухонным ножом в глазу поковырять.       А такие мыслишки, кстати, были. Только вероятность выжить оставалась слишком большой, а ходить морфологически, а не как-то там духовно-психологически, калеченным Глебу чё-то вот совсем не улыбалось, поэтому эта мысль как-то отлетела (всё у него стремится полетать). Но порывы с красиво расшлифованными запястьями — это да, это вот тема из тем. Пусть больно, пусть до крови тупыми ножами хрен доберёшься, пусть лезвие хрен вытащишь из бритвы, пусть щиплет, жжёт, пусть хоть заражение крови — одна хуйня, потом красиво. Да и легче становится, когда глаза на эти родненькие порезы вдруг набегают.       Но как эти простые истины объяснить ему, врачу, который делает умильненкое и сосредоточенное ебало, словно действительно всё понимает, а на деле думает-то о своём, о правильном. Нет, с Мироном понятно. Он смутно, но в тему врубается; но всё равно ссыт, за что на него раздражаться и не выходит. Вдруг эта грань с ‘красиво’ когда-нибудь перерастёт в какой-то психоз посерьёзнее и нож проедется глубже дозволенного и дальше, ну и тому подобное. Но он хоть не строит из себя пса выставочного, а дворнягой преданной, побитой, но всё равно чрезмерно наглой и вообще закалённой в/по/из-за жизни, смотрит прямо, в лоб, не боясь выглядеть ни дебилом, ни другим обзывательством. За эту честность его даже можно любить. Не большой любовью, а просто в его карму плюсик кидать. Так глядишь и их больше чем минусов насоберётся. Когда-нибудь…       Хотя странно чего-то такого особо ждать от врача, когда сам же не соблюдаешь то, что тот выписывает. Ведь Геннадий Петрович, скорее всего, выписывает какие-никакие таблеточки, антидепрессанты или снотворное, или что-то там такое, но выписывает, а Мирон ему ничего из этого не даёт. Раз только попробовал, последил за реакцией и видимо решил, что больше он давать подобное не будет. Глеб помнит, что тогда себя странно чувствовал, продрых весь день, натурально отказывался от секса, как ребёнок от невкусной каши, его шатало немного и настроения не было даже в соцсетях сидеть. Такое, наверное, прошло бы, потом всё выровнилось, но ни Мирон, ни Глеб проверять не захотели это дальше. Они люди в этом плане простые — не сработало в начале, незачем продолжать хренью страдать. Вероятно, это плохо для обоих.       Глеб уже вернулся домой, устроился на своей кровати — он стал считать её своей, даже не их совместной кроватью, а своей.       Он берётся за свой дневник и бережно гладит его по обложке, на которой зачем-то нарисовал хуй, потом ещё какую-то непонятную штуку, которую заштриховал чёрной ручкой; Помимо этого художества обложку украшала подпись Мирона («Захуя? Ну ладно, поставлю»). Тоже немного замазанная и с подрисованными к ней частями в виде цветочков и детородных органов малого размера. Открывает чистую страницу и берётся писать: он уже давно планировал закончить вступление в своё прошлое, в те дни, с которых, как он считал, в его жизни произошёл непонятный скачок, последствия которого он и сейчас осознаёт плохо. Вступление с прошлого раза он не доделал, не доходили руки, не было настроения. Сейчас появилось.              Я своего отца любить никогда особо вот блять сильно не любил, но какое никакое уважение к нему как бы испытывал. Он был ужасным отцом, но хотя бы отцом, последним так сказать близким поэтому я ему давал много поблажек, но предел настал когда в тот день…       В уже известный вам всем день. Проверив всё важное, касаемое его дела и матери, он вернулся к своей папочке. Он тогда, в первое прочтение ещё, что-то странное заприметил, но толком и не осознал что, как-то пропустил мимо глаз и сознания. Но сейчас, как только анкету свою открыл, это в глаза бросилось тут же.       В графе родственников было два каких-то левых имени. Абсолютно незнакомых. Миша и Оля Замятовы. Муж и жена? Брат и сестра? Не имеет значения, важнее другое: двоюродные брат и сестра или ещё какая-нибудь не пойми откуда взявшаяся родня? Желая это выяснить, Глеб полез искать их папки, которых в итоге не нашёл, но ему встретилась одна с той же самой фамилией: «Евгения Замятова».       Он её открыл и начал изучать. Читал долго: всё ещё не отошёл от маминого призрака и пытался вдуматься в текст. От этого ему стало вскоре ещё хуже. Если начинал читать он с лёгким интересом, то с каждым новым абзацем его лицо становилось мрачнее и словно бы отвердевало.       Что это? Что за издёвку судьбы он читает? Чей плохой анекдот? Женщина в возрасте с красивым именем Евгения, русыми неопрятными волосами и скучными раскосыми глазами смотрела с небольшой фотографии и вызывала настолько сильную и смешанную гамму чувств, что Глеб буквально завис на некоторое время.       По словам соседей Евгения была хорошей матерью, работала на дому, шила одежду. К ней за этим обращались и соседи, она им делала скидки.       Мать, работающая дома, счастливые дети, вечно бегающие по квартире и орущие, из-за чего неоднократно жаловался сосед снизу, здесь даже было чему завидовать. Глеб представлял эту картину, представлял себя в то же время, когда он был таким же мелким, как эти дети, когда он сидел дома один или с соседкой, которую совершенно не помнит внешне, и постоянно спрашивал, «где мама?». Папа уезжал, папы не было, мама работала, мамы не было. Была старая пропахшая бабка, которая вязала что-то и кряхтела о том, какие у неё внуки шебутные и что дети к ней редко заходят, совсем её позабыли. Она не была ни мамой, ни другом, ни опорой. Просто тётенька, которая следила, чтобы дитятко не засовывало пальчик в розетку. Глеб помнил, как его один раз шандарахнуло. Но это было из-за маминого фена, который он опустил в ванную — до раковины он не мог достать.       Обидно, горько, одиноко. Но нужно было платить за квартиру, за садик, покупать еду и одежду, готовиться к школе, к покупкам школьной формы и канцелярии, дополнительным тетрадям по предметам. Это всё стоило денег, которых не было. Жили и так на прожиточный минимум. Но разве важно всё это для одинокого мелкого ребёнка?       А читать про то, что отец, уезжая в очередной рейс, на самом деле уезжал сначала ко второй жене с двумя детьми, и что именно им он сливал большую часть денег, пока больная его первая, официальная по паспорту, жена умирала, работая на двух работах, было настолько физически больно, что Глеб буквально заставлял себя, потому что ему нужно было знать правду, и знать её всю. Своё — дорого. Память о матери — священна. Память о детстве — размыта и ненавистна. Остальная память просто неважна и не имеет смысла (кроме памяти, которая хранит информацию о Мироне, единственная актуальная на данный момент вещь).       Финал истории печален, притом у обеих семей, но про себя Глеб молчит — он жив, не сидит на алкоголе и наркотиках, хорошо питается и в целом существует. Евгения однажды куда-то ехала на машине со своими детьми, а дальше короткими моментами: авария, больница, морг, похороны. Удивительно, что это событие совпало с тем, когда мама Глеба легла в больницу с пневмонией. Она умерла следом за ними, спустя меньше, чем неделю. Огромный удар для ребёнка. Огромный удар для отца, который потерял одновременно двух жён и двух детей. Если это была карма, то Глеб не понимает, какого хуя и его задело. Он с отцом практически не пересекался, так что откуда здесь эта касательная? Вывод поэтому напрашивается другой, земной и логичный, без божественного влияния: совпало. А вдруг было бы хуже? Отец начал бы так пить, доводить мать, а потом что могло было быть?       Лучше не думать.       Глеб хотел позвонить Мирону и поплакаться ему, а лучше ему в плечо. Почему тот не рассказал об этом сам? Дома это воспринялось бы немного полегче. Там стены уже родные, почти любимые, там тебя обнять могли бы, успокоить. А здесь перед чужими людьми показывать свою слабость совершенно не хотелось. Чувства оставались внутри, сжимались, с сложностью, но сжимались. Такой небольшой искрящийся и нестабильный шарик, в котором заключена вся печаль. В этом шарике не было только злости, потому что её можно было показывать, её не хотелось скрывать, а даже было желание возвести её до какого-нибудь абсолюта.       Только подойди. Только подойди, падла. Только увижу тебя. Я. Я…       Ненависть клокотала.       Мать неожиданно вернулась и начала гладить по плечам и голове, успокаивая. Призрак, образ, созданный мозгом, она рисовалась так: вся белая, светящаяся, внешним видом, лицом и одеждой, позой выражала собой добро и жертвенность. Бледная, тонкая, прозрачная. Волосы — пожухший злачный шёлк, а руки — кости, обтянутые сухой кожей. Платье делает её ещё легче, ещё возвышеннее, ещё не порочнее.              Она стала приходить потом часто. Мимолётно, порой просто виднеться там, где её нет. Личный ангел, который даже не в шаге от тебя, который стоит рядом, обнимает или гладит. Ангел со стеклянными кукольными глазами ранней травы. С улыбкой ненастоящих, слишком тонких, слишком гладких губ.       Глеб прекрасно понимал, что это его видение, что это его спасение, что это лишь игра его воображения. Что её на самом деле нет, что бога нет, что ничего-ничего-ничего из этого всего нет. Есть только… ну, школа, Тёма… нет, этого тоже нет. Ничего нет. Прошлого нет. Всё перетекалось к тому, что вообще ничего нет, что мир какая-то иллюзия или затянувшийся сон. Только… Есть немного Мирона. В настоящем. Он и представлял собой это настоящее, не давал уходить в прошлое слишком глубоко, отрезвлял, возвращал, обливал ледяной водой. Но главное, что он именно давал эту картинку, это ощущение реальности. Потому что в некоторые моменты границы настолько смазывались, что сброситься с крыши, из окна выпасть — пустяк, закономерный исход. Настоящее. Происходящее наяву, а не в мыслях.       Это сохранялось постоянно. Лёжа на кровати, думая о каком-нибудь глупом факте из соцсети, вдруг как-то начинало казаться, что мир останавливается, и появлялась тогда она. Её светлый образ.       Конечно, писать об этом в дневнике было рискованно. Первоначально Глеб боялся это делать. Мирон бы по-любому это прочитал, то есть узнал бы об этом. Может быть, повёл бы к другому врачу, а может и сам поговорил бы, обсудил это. Пересмотрел своё отношение к таблеткам.       Но потом он всё же начал незаметно вставлять её в свой текст, и к его счастью вопросы так и не появились. Мирон мог только косо глянуть, порой смешно округлить глаза, читая, порой и осудительно, но ничего толком не менял.       Кажется, он следовал принципу: не пытайся исправить — хуже будет. И, допустим, ещё одному: само пройдёт.       Само, честно говоря, не проходило, но Глеб даже не старался, чтобы это прошло. Ему было комфортно. По крайней мере, пока он был таким больным, у него были свои мысли на бумаге, которые Мирон узнавал только через полтора месяца. Это придавало дневнику определённый шарм и дарило задор его писать.       Надо прояснить одну деталь: Мирон читал исключительно те записи, с написания которых прошёл месяц через каждые полтора месяца. Поэтому на каждой страничке стояла дата написания, и каждый раз, когда Глеб отдавал дневник Мирону, он ставил закладку в виде листа, который отсекал всё то, что ему читать ещё рано. Такой ход дел самому Глебу очень даже нравился, он стал чаще делиться чем-то в дневнике, у него даже выработалась привычка его вести, потому что в нём было записано то, что Мирон мог узнать только через определённое время. Пусть и если он это и так знал.       Это даже начало помогать. Не так сильно, как это мог бы нафантазировать себе лечащий врач, но прогресс наблюдался. Приступов безрассудства стало меньше, давка на шее немного ослабла, даже появилось некоторое желание к образованию, а именно к языкам (хотя утверждать, что это произошло из-за терапии дневником лучше не стоит). К английскому и немного немецкому. Глеб обнаружил и даже доказал это Мирону, что они находятся в отношениях. Притом в нормальных таких отношениях, крепких и, типа, двусторонних, хороших — остановимся на этом слове. Главное, что не дружеских, а любовных. Ну, в идеале. А раз так, то любимому надо помогать. И раз Мирон такой любящий-прелюбящий человек, что даже отпустить одного никуда его не может, то свою учёбу Глеб с лёгкой рукой свалил на него.       Мирон знал два языка помимо русского, как раз английский и немецкий (и ещё в основах какой-то ужасный третий), возможно, что именно поэтому Глеб и заинтересовался этими языками.       Был однажды случай, они все сидели в семнашке, ещё до октябрьского инцидента, это был конец сентября. Все, то есть весь приближённый круг Мирона: Глеб, Ваня, Дарио, Марк, Илья и Эрик. Они обсуждали СТД, но очень абстрактно, без имён и действий, а думали, что делать с тем, что было на тот момент. А это поджоги и взрывы. Насколько сильно это вредит именно им и как защитить своё имущество (а оно, как оказалось, у мафии огромное. Скромный Мирон имел только ту однокомнатную квартиру, зато в целом на мафии значилось не только множество квартир и загородных домов, но и заводов и магазинов. По сути этим занимались только Илья и Эрик, поэтому больше всех говорили они), повредит ли это их имиджу. Пока народ спокоен, они могли быть спокойны тоже, но если ответственными всей смуты сделают их, то начнётся колоссальный пиздец. Никто этого не хотел. К середине беседы неожиданно пришёл Дима. Глебу Дима нравился. Да и это было взаимно.       Дима со всеми поздоровался, обнялся с Мироном и подмигнул Глебу, сел за стол ровно напротив Мирона и заказал себе выпить. В сам разговор он не вступал довольно долго, но было видно, как он внимательно всё слушает и анализирует. Внутряков он, конечно же, не знал, поэтому и старался выцепить всё, что кто-нибудь неосторожно ронял. С Димой остальные знакомы особо не были, пару раз встречались и выпивали, но это по большей части было всё. Никто из них не застал тех самых времён, когда они с Мироном устраивали настоящую войну за своё место под солнцем и желательно на Олимпе. Поэтому его мнение было интересно в основном Мирону, и Глеб это очень скоро считал. Мирон постоянно бросал на него ожидающие взгляды, порой даже обращался к нему, но получал только какое-то неопределённое мычание в ответ. Но момент, когда Дима заговорил всё же настал и вскоре это был диалог исключительно между ним с Мироном, который вскоре перетёк на немецкий язык. Было такое ощущение, что они ругались, две лающие друг на друга псины, здоровые и злые. То ли немецкий язык производил такое впечатление, то ли в принципе тон их беседы и они сами по себе. Все остальные, включая Глеба, сидели молча, кто-то даже растеряно. В какой-то момент Глеб решил незаметно открыть переводчик на телефоне, он даже это сделал, поставил с немецкого на русский и включил ввод с микрофона. Успело записаться четыре или пять слов прежде чем Мирон, косо глянув, отнял телефон и как ни в чём не бывало продолжил что-то говорить. Глеб потёр зубы друг о друга, смотря на него волком, а потом услышал смешок напротив. Повернувшись, он встретился ненадолго с Диминым взглядом, а потом Дима что-то сказал Мирону, указав на Глеба, после чего Мирон закатил глаза и явно огрызнулся следующей фразой.       Удивительное во всём этом было то, что на Мирона мог кто-то орать, а тот мог только орать в ответ. Это было реально новое и необычное зрелище. Мирона остерегались, с ним говорили заискивающе или официально, а друзья спокойно, боясь его невменяемого характера. А Дима, казалось, не боялся послать его на хуй или даже набить ему морду. Словно встретилось два божества, которые могут только швыряться молниями друг в друга и на этом всё, а смертные могут только сидеть на месте ровно и не обращать на них своё внимание.       Глеб знал, что обращать на себя внимание Мирона было плохо, но Дима казался человеком мягким и рассудительным.       «Пиздлявый он и выёбистый. Художник хуев», описал после его Мирон.       Это было завораживающее зрелище. Когда Дима уходил, Мирон был похож на обиженную девушку, он отказался даже пожать руку, только показательно отвернулся, за что Дима обозвал его принцесской, но всё равно сказал заходить если что, он всегда ждёт.       И тут Глеб понял, что Дима был не просто другом и равным, а старшим товарищем. Именно, что старшим. Лет на пять не более, но это не играло роли. Он был постоянно старшим. Наставником и даже неким путеводом, оттого Мирону и было важно его мнение, притом очень важно, к нему, только к нему единственному, он прислушивался. На фоне Димы он был шкетом, по крайней мере Дима себя так с ним вёл. Друг, да, друг, лучший, но ещё кое-кто больше. Тот человек, который может опустить его со своего Олимпа, притом с полного согласия самого Мирона. Не хотел бы — не общался. Но он постоянно к нему возвращался, порой забегал или писал ему, потому что для него это было очень важно.       Из-за этого Глеб и хотел выучить немецкий. Он ещё планировал бить татуировки, а это можно было сделать у Димы (и нигде кроме, если так подумать), и если бы они заговорили опять о чём-то своём, то можно было бы понять о чём.        Сказать, что Мирон обрадовался, узнав о своей внезапно упавшей на голову миссии учителя, было бы наглой ложью. Но он её принял, правда с поднятыми от удивления бровями. Принял и почти не оспаривал. Уроки проходили в любое время и в любом месте и без домашнего задания. «Хочешь — читай словарик, могу купить. Я не ебу как именно нужно преподавать язык, я его изучал на практике, а это совершенно по-другому выглядит». В скором времени он стал ещё включать на английском («до немецкого ещё дорасти надо, малой») песни или кинематограф, как бы давая задание перевести. Оценок он не ставил, мог только либо по головке погладить («Погоди, я чё реально правильно эту белиберду непроизносимую произнёс?», либо дать подзатыльник за «хер» вместо «хеа» (Herr — обращение к мужчине), либо со своим фирменным взглядом промолчать («du bist ein Arschloch*, я же правильно произнёс, да?”/Ты мудила*). Это забавляло, поэтому изучение языка теперь не вызывало рвотных позывов. Кстати, как и художественная классика. С Мироном, как оказалось, можно весело пиздеть, даже часами, про героев книг или про события в них, а так как он вырос на классике (на классике не только русской, а на классике и зарубежной и фэнтезийной и какой там только возможно (и библии, но про неё лучше было вообще не говорить)), и к ней у Глеба выработалось принятие, некоторое одобрение и небольшой, но всё же интерес. Хотя зачастую он читал это как меню в ресторане. Зависело от настроения и от самой книги.       К концу одиннадцатого класса Глеб не знал как себя определить, он не знал ни кем хотел стать, ни чего ему делать в жизни. Куда идти после школы? Работать? Можно. Нельзя. Мирон. Поступать дальше? На кого? Зачем? Какой в этом смысл? С такими баллами? (баллов ещё нет, так как экзаменов ещё не было, но Глеб хорошего результата даже в снах ждать не мог). При желании можно было уговорить Мирона на какой-нибудь ВУЗ, он бы даже платил за него, потому что деньги для него проблемой не были, но для этого нужно было хотеть куда-то поступить, на кого-то учиться, кем-то стать. А таких желаний пока не возникало.       И всё же далеко уходить пока рано. С Глебом случилось одно событие, которое выдало ему очень сильную пощёчину, которое несколько раз уже упоминалось. Если первая встреча с Мироном стала началом новой жизни, то случай, произошедший в октябре, стал сильнейшей психологической травмой, которая и по сей день может будить его в шесть утра с неприятным осадком. По сути именно после того случая его психозы стали частыми и настолько опасными, что Мирон решил отвести его к психотерапевту.       В своём дневнике Глеб расписал этот случай только где-то через месяц после приведённых выше записей. И насколько в своём изложении он был честным, даже ему самому непонятно. Где-то ложь, где-то приукрашивание, где-то просто обвинения без повода. Казалось, что он вообще в некоторых местах не думал, что писал. Он может подписаться только под половиной всех исторженных им слов. Остальную он бы вычеркнул и переписал. Но только в мыслях, потому что переписывать что-либо в действительности ему совершенно не хотелось.       Поэтому мы вернёмся в то прошлое и сами посмотрим, как было дело на самом деле. Без всякой мишуры. По традиции начнём с его фрагмента, самого первого абзаца его записи:       Этот пиздецовый день начался с того что Мирон уже в какой сука раз сказал мне, что я могу и не ходить, но раз иду то мне надо взять пестик. Я его брал с собой уже целую неделю, но никак не мог предполажить, что он мог мне пригодится! Он не знал и не был уверен. Никто не был, а оно случилось и очень даже неожидано.              Утром Глеб проснулся полседьмого, по своему обычаю сам, без будильника, Мирона будить не стал, а сам пошёл посмотреть, осталась ли позавчерашняя пицца или придётся давиться бутербродом с чаем. Проверив сообщения, он увидел одно пришедшее от Тёмы в четыре часа утра. По количеству опечаток и самой сути написанного Глеб определил, что он сегодня на первых уроках будет один. Уже из-за этого можно было не идти, тем более Мирон был бы не против, судя из того, что сейчас происходило в городах. Но дома отсиживаться не особо хотелось, да и возможность поносить с собой пистолет ему очень импонировала, потому что раньше он к нему допуска фактически не имел, только во время обучения, а это было летом.       По телевизору днями крутили взрывы в метро и торговых центрах, кричащих людей и каких-то неизвестных, говорящих на каком-то грязном арабском. А может и не на арабском, но на каком-то похожем. Недавно в столице подорвали театр, пострадало двенадцать человек, трое погибли. В городе K взорвался детский отдел в магазине, находившийся в ТЦ, всех эвакуировали. В городе C был взрыв метро, обрушился вход, поезда по всей ветке перестали ходить, пострадало около пятидесяти человек, семеро погибло. И такие новости уже входили в обычные будни. Но самым подрываемым был именно их город. По телевизору их мэра ругают за неактивность и просят его ввести чрезвычайное положение. Недавно какой-то камикадзе выбежал на дорогу и встал перед трамваем, раскинув руки. Он что-то прокричал и взорвался. Водитель погиб, двое человек находятся в реанимации, пострадало около семи.       Делом СТД — дело этой террористической группировки — занимались и ребята Мирона, и, конечно же, он сам.       Не стоит забывать, что Мирон очень тесно работает с людьми в законе, то есть с полицейскими — тварями крайне нечестными и по большей части ничего не умеющими. В стране и особенно в нашем городе служители порядка делятся в основном на две категории: пузатые взяточники-вымогатели, первая, и надрессированные Лёхи с автоматами (или дубинками), одетые в комбинезон космонавта, вторые. Ни первые ни вторые не отличаются ни умом, ни сообразительностью (говорливостью тоже, особенно вторые, они по большей части вообще молчат). Есть среди этого безобразия, конечно же, и исключения, но, заглядывая правде в глаза, таких крайне мало.       После шаткой политики, что была в стране в годы после её распада на много мелких, наша, одна из самых мелких и нестабильных, так и не смогла прийти в свою норму. Да, беспредел первых лет сошёл на нет и стал более скрытным и немного цивилизованным. Но это далеко не значило, что он исчез. Он просто переместился в другую плоскость: ребята Мирона до сих могут поехать в соседний город и устроить там перестрелку на интересы, наркоторговля вообще основной доход этой страны, у неё одни из самых больших показателей пропавших без вести и убитых, а что говорить про обычные грабежи, которые по сравнению с этим всем кажутся милостью, детскими играми? Две работы, трое детей, алкоголизм, зависимость от курения сигарет или стрёмной травы, зависимость от наркотиков — правда жизни и стиль жизни большей части страны. Наш город — один из самых лучших представителей такого образа жизни. Мать и отец Глеба — не исключение, а правило. Мать и отец Тёмы — как раз-таки исключение. Сейчас ситуация старается поменяться, в страну идут большие поступления из других, особенно из США, которые хотят помочь своим восточным товарищам социализироваться, не отстать от прогресса, стать тише. Под такую акцию попадают ещё две страны, которые находятся в бедственном положении после распада.       Возвращаясь к тому, с чего начали, мафия была нужна полицейским для добычи денег — за наркоторговцев полицейские получали повышение — и решения некоторых вопросов. Междоусобные разборки каких-то там банд их не интересовали в целом, они катались на вызовы исключительно ради приличия. Этих разборок уже давно не было, поэтому даже в этом надобность у них пропала.       «Бесчестные люди и умрут бесчестно», сказал однажды Ваня Глебу за стаканчиком коньяка громко осуждающим голосом. «Им не важно, кто умрёт или что вообще кто-то умрёт — им не важно. Главное, чтоб не близкий, шоб не родственник их». Ваня старательно избегал той горькой правды, что от них далеко он не ушёл. Но у него было оправдание: «это моя работа. Что я могу с этим сделать? Проститутка раздвигает ноги и терпит в себе чей-то мелкий хуй, а я веду учёт тех, кого надо ‘привести в себя’. И только. Я просто секретарь». Но полицейских он судил строго и резко: «они сами шли туда. Они шли, чтобы защищать нас. Народ. А они защищают только свои жопы». Мирон Ванину политику не разделял. В его картине мира вообще не было приличных людей, все были с гнилью и работали исключительно на себя. Здравый эгоизм — вот что им не хватает. И ему, в идеале, тоже, но его устраивает и его полная циничность, включающая в себя и полный эгоизм. Поэтому полицейских он поощряет, лишь порой может как-то прижучить их, когда они «переходят границы». Из этого всего и вытекает, что Мирона знает весь город (и не только наш город), если и не в лицо, то по кличке, когда-то раз любой житель точно слышал о нём, но он до сих пор спокойно себе существует. Нагло даже существует.       Но также из этого следует и то, что он, и его банда, являются правоохранительными, как бы это смешно не звучало, органами их города, и немного других, соседних. Большие незаселённые территории нашего города отлично пригодились для выращивания разных растений, из которых эффективно изготавливали наркотические вещества. У Мирона были целые плантации всего этого добра, но по официальным документам ‘картошечки и помидорчиков’. За это отвечали Марк, Рикка и Мамай. И Мирон (без него никуда, но зачастую он просто что-то подписывал или давал добро, чуть ли не заснув при прослушивании Ваниного доклада. Ваня, как и Мирон, присутствовал везде, только он слушал, записывал, укомплектовывая и сливая воду, и докладывал это. Сам ничем распоряжаться он не мог, только передавать слова Мирона).       Поэтому вопрос с террористической организацией свалился на его плечи. Нет, конечно, полиция там что-то делала, всё же их лафа тоже могла накрыться медным тазом, но они, имея кучу возможностей, не знали как ими воспользоваться. Они отупели, став домашними кроликами, которых порой пускали на шашлыки.       «Знаешь, малой, мы сидели однажды с Димой, не помню, месяц назад, два, но вот хорошо сидели, подбухнули немного, и разговор у нас пошёл. Я ему говорю, что в городе кипишь поднимается, а он и говорит: ‘сам отобрал у людей закон, так дай им защиту, а то тебя скинут нахуй’. И, блять, к совести старался звать, как будто у самого она есть, только иллюзию себе и строит этого красивую, но про скинут он прав был. Мы начали ещё усиленнее копать на этих арабов еба́ных, а эти воротнички и недожандармы на нас всю работу в итоге скинули», жаловался однажды прибухнувший Мирон такому же прибухнувшему Глебу.       Мирон что-то накапывал, незаметно подсовывал это тупым дяденькам на подпись и косвенно руководил Лёшами в водолазных костюмах. Он не старался спасти город, он старался спасти свою построенную империю, ведь волна от террористических действий могла дойти и до него, опрокинуть его, подшатнуть политику, которую он долгое время с упорством выделывал. Как-никак, а его не переставала обвинять в этих терактах недовольная всем и ищущая везде заговоры и масонов часть общества, которая могла очень плохо и ядовито пустить корни куда совершенно не надо.       А ещё Мирон проснулся и приготовил кашу, поэтому Глеб жевал овсянку и смотрел какой-то дебильный фильм. Дебильный, но весёлый.       — Ничего толкового у нас не снимают, — вздохнул Мирон, присаживаясь за стол с кружкой кофе.       Глеб покачал головой.       — А надо?       — И то верно, пусть бюджет лучше чинушам скидывают, мне только в радость у них подворовывать.       Глеб был согласен. Он доел, неудачно попробовал отобрать у Мирона сигаретку, проверил свои карманы на наличие телефона, наушников и пистолета, и поехал в школу.       Он и представить себе не мог, что всё то, что у него есть сейчас, может закончиться. Класс вроде бы поменялся, стал на один выше. Одиннадцатый, а на деле ничего не поменялось. Те же самые будни. Оттого и стало казаться, что так будет всегда, что день сурка. И не понятно только, хорошо это или плохо.       Первым уроком была литература. Задали выучить какое-то там стихотворение Блока. К стихам Глеб до сих пор любви особой не питал, за исключением стихов положенных на бит — Мирон очень любил иностранных рэперов, — поэтому даже не принимался за выполнение этого домашнего задания. Зато наперёд начал читать роман, который они должны проходить в марте. Не из-за этого, конечно, он начал его читать, а просто из того, что нашёл роман на книжной полке и, вот, заинтересовался.       С собой в школу книги Мирон брать не разрешал. Не доверял, боялся, что Глеб их потеряет или, что с ними случится какая-то другая ужасная вещь, хоть потоп в школе произойдёт, из-за чего такая драгоценность намокнет.       Именно что драгоценность. Мирон относился к каждой книге из своей библиотеки, как к священному писанию. Он любил и сборники стихов, и классику, про которую уже упоминалось, порой покупал что-то новое, но обязательно красивое. Пыль, правда, стирать с них забывал, но его взгляд теплел только при взгляде на томики, на свой домашний сад с экзотическими буквенными цветами. Сам Глеб питал подобную любовь только к Филе — своему кактусу, который продолжал жить и один раз скупо, но зацвёл.       В телефоне было скучно сидеть, поэтому Глеб дремал за партой, думая о чём-то и через минуту забывая, о чём думал. Получил свою двойку он сразу в начале урока вместе с осуждающим взглядом Ольги Викторовны, не сказать, что хоть немного пристыдился поэтому, просто вёл себя дальше весьма тихо.       Одноклассники, на самом деле, уже даже не обращали на него внимания. Такое ощущения, что Глеба, а с ним и часто Тёмы, у них вообще не было. Мирон был для них настолько запретной темой, что все их вопросы, которые точно возникали, уходили в косые взгляды. Оно и понятно. Мирона боялись, Мирона уважали, Мирона уже знали в лицо, но никто не хотел знать его лично. Им хватало отрывочно услышанных рассказов Глеба с последней парты (а он любил не особо тихо рассказать, как классно вчера они посидели, как нахуярились и как он получил пизделей, но последнее уже скромнее, как бы неважно, но на самом деле он делал на этом главный акцент. Волей не волей, а он получал отдельное наслаждение запугивая своих доверчивых одноклассников).       Вдруг написал Мирон. Он это делал крайне редко, им хватало общения в живую. Глеб от скуки сразу же прочитал и замер, почувствовав как больно расплющилось сердце, забрызгивая всю грудную клетку желчной кровью.       Быстро. Прячь пистолет. Срочно.       Мирон не был тем человеком, который любил подкалывать подобным образом людей. К тому же он занимался, и Глеб об этом прекрасно был осведомлён, этим СТД. Два и два в голове не складывалось, но интуитивно он послушался этого лаконичного сообщения и прямо во время урока вскочил и подбежал к окну.       Он увидел вдалеке людей в тёмных костюмах и ещё несколько фургонов камуфляжной расцветки, быстро приближающихся к школе. Тревога была явно не учебной. Глеб, беззвучно матерясь, бросился к цветам. Они стояли в конце класса и сразу приковали его внимание. Это первое место, на которое упал его взгляд, когда в голове переключился тумблер на ‘найти укромное место’. Плотно поставив разные горшки друг к другу, Глеб лихорадочно думал, куда именно засовывать свой пистолет, чтобы не было заметно.       В классе воцарилась тишина, но не идеальная, кто-то шептался между собой. Учительница один раз назвала Глеба по фамилии, но потом, округлив глаза, ничего не произносила, потому что увидела огнестрельное оружие. Оно её скорее не напугало, а шокировало и удивило. Что подумали вы, если бы посредине урока один из учеников резко подскочил и начал куда-то прятать пистолет?       — Настоящий? От ментов прячешь? — съязвил какой парень.       Глеб резко на него повернулся и покрутил пальцем у виска.       — Хуже. Не орите только, сейчас похоже будет весело.       Было страшно, потому что вдруг включилась школьная сирена и послышались грубые голоса и выстрелы. Кто-то повскакивал со своих мест, кто-то наоборот остался сидеть парализованным. До них ещё не доходило, что надвигалось, но страх уже сковывал каждого. Глебу было тоже страшно, но по-своему. Даже, как он и сказал, было немного весело. В подобной ситуации, когда вокруг все стреляли, он уже оказывался. Только тогда его защищали предположительно обе стороны, а сейчас он сам будет находиться под страхом смерти.       Ну, как страхом. Он несколько раз пытался покончить с собой, но ужасно неудачно, поэтому это вот, что сейчас должно будет произойти, может стать его концом, его миром и освобождением. Или напугать по-серьёзному.        Не успели дети выбежать из класса, как в коридоре на их этаже раздались выстрелы, и Ольга Викторовна, сама одеревенев, но сумев встать с места, грозно рявкнула на всех, чтобы они успокоились и вернулись на места. Её небольшая аккуратная грудь тяжело поднималась и опускалась под светло-голубой рубашкой, а глаза за строгими очками не могли прийти в свои обыкновенную осмысленность и хладнокровное спокойствие, вновь обрести какую-никакую мудрость. Удивительно, но из-за испуга она стала выглядеть ровесницей своим ученикам, хотя у неё должны уже быть внуки.       В их класс ворвалось трое мужчин с автоматами, полностью в чёрном, даже с чёрными лицами: чёрные очки, спрятанные под чёрными шарфами скрывались их чёрные души и лица. Они что-то рявкали на незнакомом языке, каким говорили из срочных новостей, угрожали, тыкали в воздух автоматами, сгоняя учеников и учительницу в углы класса.       Глеб остался, где и был, с цветами. В нём уже не было того азарта, который промелькнул из-за скорой перестрелки. Её может просто и не быть. Что если будет просто расстрел? Сейчас он смотрел на этих людей, которые действительно могли его убить, и ему было страшно даже дышать. Как давно его не одолевало подобное чувство. Лучше бы и дальше не одолевало, думалось ему.       Первым делом всех обыскали, отобрали телефоны, зажигалки и прочие безделушки, и сделали несколько предупредительных выстрелов, когда кто-то особо борзый постарался избежать грубого обыска. Все найденные вещи скинули в чёрный бархатный мешок. Чёрные, Глеб обозвал их так, громко переговаривались между собой, их язык походил на поток обзывательств, не включал никаких знакомых слов, даже какие-либо похожие на английский не проскакивали.       Несколько девочек схватили в объятия Ольгу Викторовну, она их гладила по волосам, старалась успокоить, хотя сама явно не была спокойной. Парни были просто в ступоре, они боялись что-либо делать. Один, правда, попробовал «дать отпор», но его сильно ударили рукояткой и в предупреждение выстрелили рядом в пол.       Учеников расставили в итоге вдоль окон, и Глеб даже понял зачем. Чёрные боялись снайперов. А снайперы по детям стрелять не будут. Или у них были какие-то другие цели. Глеб только предполагал.       Поворачиваться к окну лицом было нельзя, за это Чёрные начинали кричать и бить прикладом. Через десять минут, которые сопровождались выстрелами и криками, их эхами, отзвуками из других классов, всё более-менее стихло. Несколько раз какой-то новый Чёрный заходил в класс, чем-то матерился и уходил. Они оккупировали школу и явно ходили и затевали что-то ещё.       Глеб не знал, что это именно за акция протеста была, но понял, что ничего хорошего ждать от них не надо. И их, заложников, никак не могут пока спасти.       Через томительных полчаса с улицы раздался шум. Все ученики рефлекторно на него обернулись, из-за чего Чёрные выстрелили из ружей в воздух. Несколько человек уже стояли с синяками, сотрясались, у кого-то из носа шла кровь, одна девушка упала в обморок. На выстрелы все отреагировали резко и пугливо, сжались, задрожали, но к звукам прислушались.       С улицы по громкоговорителю раздался голос. Говорил какой-то мужик среднего, ближе к наклонному, возраста. Говорил внятно, но медленно, растягивая слова и цокая. Он просил о переговорах, просил отпустить детей, просил что-то, но что-то по-глупому на советском.       Эти люди советского языка явно не знали. А люди на улице не знали, что делать с этими людьми. Глеб ставил на то, что снаружи уже собрались журналисты, а полицейские оцепили зону вокруг школы. Только какой смысл это всё имело? Ученики, сотни учеников и десятки учителей сейчас находятся в смертельной ловушке. А если кто-то уже погиб? В их классе пока было спокойно, но как было в, например, младших классах? Там же мелкие дети, они должны были просто кричать и плакать, кричать и плакать, беситься, дрожать, может быть и кидаться, они могли получить прикладом по голове один раз и никогда больше не открыть своих невинных огромных испуганных глаз.       За них было страшно, за своих одноклассников, за свою любимую, единственную любимую, учительницу, но страшнее всех Глебу было за себя. Он вдруг понял, что умирать не хочет. Может быть не хочет из-за того, что не он сам тогда выберет свою судьбу, а что кто-то посмеет его убить. А может он просто действительно понял, как это жить, как это бояться смерти, когда увидел страх в глазах своих одноклассников, которые и друзьями ему никогда не были. Но он не желал им всем смерти. Он вообще был человеком добрым, в маму.       Мать была рядом, гладила по плечам и пробовала успокоить. Внешне Глеб никак не проявлял своего страха, стоял в углу, зашоренный, опустив голову, но внимательно за всем наблюдая и ко всему прислушиваясь. Он вёл себя тихо, может, из-за этого он и начал так бояться.       А ещё рядом не было Мирона, который одним лишь своим присутствием гарантировал защиту. Никто кроме него не мог навредить Глебу. Но… его здесь сейчас не было и быть не могло. Он снаружи, он только успел предупредить и всё. Но здесь его нет. Нет. Нет. И нет.       Кто-то шептался между собой, кто-то старался успокоить другого, а, может, и себя.       Один Чёрный вышел где-то на пятнадцать минут. С улицы мужской статный голос продолжал что-то говорить на ненужном сейчас языке. Как будто бы эти люди понимают его. У них другой. Они даже не слушают, что там творится, что за суматоха сейчас на улице. Они возвышаются, угрожают и по лицам видно: совсем не слушают. Призывать их к милосердию над детьми — глупейший поступок. Как на словах объяснять собаке, что нельзя гадить дома и подбирать на улице всякую херь.       Звучит рация, Чёрным что-то говорят, те отвечают, переговариваются между собой, всё время держат автоматы в готовности к выстрелам. Все боятся, видно их стеклянные взгляды, мелкую дрожь, особенно сильно это бросается в глаза, если посмотреть на руки. Глеб отвык уже бояться, он просто застыл и непривычно для себя полностью замолчал, перестав думать о самозащите и огрызаниях.       Так прошло ещё полчаса. Ничего толком не происходило, в классе количество чёрных постоянно менялось. То было их трое, то уходил один, за ним кто-то приходил, потом ещё, а потом двое уходили. Они что-то делали, о чём-то переговаривались, уже тише.       Снизу послышалась стрельба. Точнее, она сильно ударила по ушам и словно затылку. На улице продолжал вещать голос. Стрельба слева, крики. Глеб видел перед глазами кровь, он её видел уже столько раз, но только сейчас она была сигналом опасности, а не, как раньше, человеческой завораживающей жидкостью. Смерть перестала быть прекрасной. Смерть ужасна. Необратима и страшна.       В какой-то момент стало очень тихо. Буквально слышно было дыхание всех, кто был в комнате. Тяжёлое, у кого-то надрывное. И кроме него ничего. Тишина. Но это был обман, потому что шаги, были шаги, были переговоры в других классах, потому что когда столько людей тишины быть не может, но она была. Словно что-то остановилась, словно мать стала ещё ближе и ещё ощутимее. Тот самый момент, когда страх смерти доходит до горла и начинает душить, а заодно и успокаивать.       Громкий выстрел где-то совсем рядом заставил всех открыть глаза и вздрогнуть. Одновременно с этим зазвучал вертолёт. Их, наверное, было больше одного, но никто не решался смотреть в окна.       СТД? Суки, тупые, дебилы? Сообщество террористов и дебилов? Террористов-дебилов. Глеб отвлекался, думая об этой аббревиатуре. Его можно понять, он так успокаивался. А ещё он размышлял, где могли расположиться снайперы.       По рации слышался разговор. Возможно, наших и ненаших, потому что голосов было всего лишь два, один из которых очень нежный, не носитель языка, не обладает нужным акцентом. В его речи этот язык даже преображается из матерного в весьма красивый.       Мирон в конце июля и в основном в начале августе учил Глеба стрелять. Как надо держать пистолет, в какой позе лучше это делать, как и куда прицеливаться, сколько патронов содержит, как его перезаряжать и тому подобное. Уроки были не только с пистолетами, но и с автоматами и даже дробовиком. На одном заводе он дал попрактиковаться в меткости, это было несколько раз. В стеклянные бутылки было очень весело стрелять. Осколки разлетались в стороны, как от взрыва, или им могло сносить горлышко, оставались зазубренные края. А ещё Мирон всегда был близко, чуть ли не ровно за спиной, готовый либо поддержать, либо защититься от внезапной атаки. Он не был тупым; он далеко не глупый человек и понимает, что пушка может быстро перевестись в его собственную сторону. Но всё равно он поступает только так, как считает нужным. У него нет морали, нет границ, нет совести, но есть мозги.       Переговоры длились минут семнадцать. К чему они пришли понятно не было. Но со своих постов двигаться никто даже не собирался. Им должен был поступить приказ от их главаря. От главного этого цирка уродов, точнее Сученых-Тупоголовых-Динозавров (СТД же? СТД!).       Глеб уже скучал. Он хотел движ, хотел хотя бы стрельбы или опять монотонную речь мужика на улице. В принципе здесь был второй этаж, окна без решёток каких-нибудь, закрытые, но открыть их дело пяти секунд. Если успеть это сделать и спрыгнуть… Но тебя подстрелят за две секунды, ты успеешь только схватиться за ручку и всё.       Зато быстрая смерть.       Опять стрельба снизу; где-то на этаже кто-то очень громко плачет. Раздражает и вводит в апатию. Зачем плакать? Слезами горю не поможешь, тут нужна экипировка, оружие и умение стрелять, тогда можно было бы повоевать, дать отпор, подохнуть с честью? Подыхать только было рано и ни в коем разе не хотелось. Школа, конечно, высасывала все соки, — ещё что, кровь из-за неё отдавать свою, — умирать из-за неё не хотелось. Не здесь, не сейчас и не так.       Через два часа стоять уже было сложно, кто-то незаметно сел на подоконник, Глеб же мог только полностью навалиться на стенку. Ноги уже не хотели держать, им было лень и будто бы тоже страшно. Всё это вытягивает энергию: переживание из-за нападения, оно же просто выжимает тебя. Кто-то наплакался и теперь засыпал. Когда стресс — хочется спать. Порой есть. Глеб за собой такое порой замечал, его часто клонило в сон после разных стрёмных событий, после угроз Мирона или после чего-то опасного, или после ужасной правды об отце и печальной о матери.       Об отце сейчас думать вообще не хотелось. Козёл и предатель. Имел параллельно вторую жизнь, вторую семью, вторую жену и ещё двух детей. Можно только посочувствовать, что те все разбились на машине как раз тогда, когда мать Глеба померла в больнице из-за развившейся на фоне СПИДа пневмонии. Только вину за их жизнь, за то, что мать довела себя до этого, за её бессилие и борьбу до конца, за её сухие светлые волосы и тяжёлые глаза, руки-хворост, талию, какой будут завидовать девушки потупее и помладше, за её сине-зелёные от вен ноги, за всё это Глеб вешает на отца, он его винит и ненавидит. Только застрелить он его не хочет, хотя Мирон после открытия правды даже предлагал такое сделать (по своему подобию что ли?).       «Пусть долги тебе сначала выплатит, тогда и посмотрим», сказал Глеб тогда ему. От своих слов он не отказывается и сейчас. Человек сам себя убил, это куда хуже смерти плоти, зачем его щадить? Да и… повторять историю Мирона? Серьёзно?       Выстрелы. Сука, опять выстрелы, когда же они закончатся? В кошмарах они теперь будут сниться, вместе с огнём и верёвками, вместе с ангельским ликом зелёных глаз, вместе со стрельбой по дорогим людям, вместе с темнотой и ужасом, какой навевают в обычных фильмах-страшилках. Эти выстрелы, этот язык, и плач.       «Мама, спаси и сохрани. Мирон, приди и убей их всех нахуй», думает Глеб.       Шум с улицы становится понятным, журналистка говорит, что происходит, ловит прохожих, спрашивает, её отгоняют полицейские. Опергруппа уже должна была давно приехать, но они не могут идти и штурмовать школу, когда в заложниках дети.       «А Тёме хорошо, Тёма дома остался. Пить хочется», в мыслях.       Слышится чьё-то урчание живота. Глеб сегодня завтракал, поэтому ещё держится. Скоро Мирон должен был либо заказать покушать, либо начать что-то готовить. От мыслей про еду захотелось есть. О другом думать не получалось.       Прошёл ещё час, солнышко начало хуже светить. Немного темнело.       В голове уже по кругу играла какая-то песня, хотелось в туалет. В туалет никого не выпускали. В школе горел свет. Упадническое настроение передавалось даже Чёрным, они сидели на парте и о чём-то иногда переговаривались.       Две девочки спали, прислонившись к стене и друг другу. Глеб краем глаза пялил на улицу, видел лопасти вертолёта на крыше дома напротив.       Хотелось лечь, протянуть ноги, заснуть, во сне покушать, а там и помереть не жалко. Нажравшись, это делать легче. Наверное. Глеб не пробовал. Он ещё, вроде, дышит.       «Что было в прошлом году? Удивительный ведь был год, да? Ну, я ел. Я тогда уже нормально ел! У меня появилась даже личная жизнь! Я обособился от этого ужасного человека, который называется мой отец, я был несколько раз на кладбище у матери», рассуждал Глеб про себя, потому что заниматься больше было абсолютно нечем, а поддаваться панике, которая уже неплохо так проросла в отдалённом уголке его сознания, ему не хотелось.       Он уже почти заснул, когда вновь раздались выстрелы где-то снизу. Потом ещё два сверху, скорее всего предупреждающих. Одноклассники вели себя спокойно, поводов стрелять не давали, вследствие в классе всё было тихо, Чёрные играли в какую-то свою игру, что-то писали на бумаге. И по рации было тихо.       Чей-то голос как раз раздался из рации. И быстро умолк. Чёрные продолжили заниматься своим делом, даже не дрогнув. Глеб начал думать о том, смог бы он положить двоих, если дотянется до пистолета?       Скорее всего нет, поэтому он и не пробовал. Чего зря помирать?       Опять клонило в сон. Сложно было хотеть спать и одновременно с этим ссать. Но, как оказалось на практике, не невыполнимо.       Вспомнился случай, который произошёл где-то неделю назад. Какого-то человека распяли на деревянном кресте, то есть прибили скобы, проходящие прямо сквозь запястья и крепко прижимающие щиколотки, и приклеили, прибили и привязали его к памятнику какого-то маршала. Об этом трубили в новостях и болтали на переменах всю неделю не переставая, в социальных сетях тоже поднялась дикая шумиха по этому поводу. Многие грешили на мафию, Глебу казалось, что Мирон бы не стал действовать настолько открыто и показательно, к тому же площадь, где был размещён памятник, была рядом с главным метро, через неё каждый час проходило много десятков людей. А у Мирона есть принцип, или правило, действовать аккуратно и тихо, зачастую ещё и красиво, если он занимался делом лично. Это было безусловно красиво, но слишком ярко, выпендрёжно. И он это подтвердил тогда:       «Хм… хорошая работа. Но наши бы чисто гвоздями забивали и лицо обязательно побитым было бы, а здесь чистое, притом человек какой-то нерусский. Мы с такими дел особо не имеем. Мои мне об этом в первую очередь сообщили бы. Шумихи нам не надо. На кой чёрт внимание привлекать? Меня и так в городе каждая собака знает и боится».       «А, в принципе, вы таким что ли занимаетесь?».       «Разное было. Так скорее мы с Димой только выёбывались, мои сейчас простоваты в этом плане».       «Разное было — было?»       «Оу, лучше тебе не знать, малой, что там было. К тому же я ещё не знаю всех вещей. Если его мёртвого прибивали, то точно параша. А вот живого, да. И показательно, и интересно. Было несколько раз, когда я в человека гвозди забивал, но зачем тебе об этом знать? Паяльник, гвозди, бита, тиски для пальцев, пила…», Мирон остановился, почесав подбородок, и чему-то усмехнулся. «Много есть разных инструментов и методов. А про то, какие бывают не бытовые орудия пыток тебе интернет лучше меня расскажет. Но это не нужно. Сейчас всё куда проще, люди стали пугливее и сговорчивее. Это раньше были воспитанные на военной пропаганде, что деды терпели, а ты… Пф, терпели они, ага. Жить хотели всегда и все, просто кто-то из-за этого больше страдал. Пропаганда работала неплохо, да, как же хорошо, что сейчас её нет».       «По твоей милости?»       «Ну нет, время просто прошло… и да. Я же могу диктовать людям сверху, как надо действовать».       «Ты сам сверху».       «Нееет. Я снизу, притом в далёком углу, скрытом тенью — в этом-то и преимущество, малой», насмешливо кротко протянул Мирон.       Глеб дремал. Наполовину вспоминал тот диалог, наполовину изображение становилось менее настоящим, но более реалистичным. Его подбородок упёрся в ключицы, руки сцепились на груди, глаза закрылись.       И опять выстрел. И ещё. И ещё. И ещё. Автоматная очередь.       Все резко очнулись и ошалелыми глазами уставились на Чёрных. Рация заговорила, даже закричала что-то на бранном языке. Тот, кто держал рацию, что-то рявкнул в ответ.       Двое одноклассников медленно наклонились друг к другу и что-то зашептали.       Глебу это не понравилось. Он рассудил, что лучше в этой ситуации стоять смирно и не провоцировать. Шушуканье может спровоцировать. Это даже по школьным учителям заметно, а здесь вооружённые люди, которые взяли их всех в заложники. У них если и не нервы, то сердце точно должно скакать. Если они все, конечно, не были профессионалами по взятию детей в заложники.       Один из Чёрных подошёл к шептавшему мальчику и с силой ударил его прикладом по голове. Пацан упал и, кажется, потерял сознание. Второму тоже досталось, только слабее. Глеб видел плохо, он старался не высовываться из своего угла, а ещё он нервничал. Как и все, но для него такое состояние было забытым, а сейчас оно неприятно пахло, раскопанное из своеобразной могилы тело.       И резко мир замедлился и стал в несколько раз быстрее.       Окно разбилось, из незащищённого места шеи у Чёрного хлынула кровь. Второй резко обернулся к окну и схватился за автомат. Он сделал шаг и почти начал стрелять в одноклассников, но опять звук стекла. Ему лишь касательно задевает голень, это останавливает его на пару секунд, он отходит, чтобы не попасть вновь под выстрелы. И Глеб в это время, потными руками, давно хотевшими это сделать, забирает из тайника пистолет и стреляет в него раз, два. Один выстрел задел ухо, второй попал в щёку, рядом с носом, чуть выше чёрной маски.       Упал.       Глеб кинулся к нему, убирая за ремень пистолет, выхватил из податливых рук автомат и выпустил из него очередь в уже мёртвого Чёрного. На всякий случай. Мирон всегда говорил, что нужно сделать обход убитых и во избежании эксцессов по всем ещё хотя бы раз выстрелить. Так делали и на войне, так делали и они.       Действия он совершал на скачке адреналина, в голове порознь стоял Мирон и хладнокровно наблюдал, словно принимал зачёт, но действовать не мешал, одобрял пока что всё. Глеб дышал быстро и надрывно. Не мешкая, он подошёл к двери и несколько секунд прислушался.       — Надо стул или парту, наверное, поставить, чтобы они не зашли, — сказал он негромко, перезаряжая автомат. Он безумно радовался, что выудил у Мирона пистолет и уроки по стрельбе из разных оружий этим летом. Действительно полезный навык. Вокруг периодично слышалась стрельба.       — Пиздец, — прошептал какой-то парень, огромными глазами смотря перед собой и на Глеба. Было видно, что он хотел опустить глаза к двум трупам, но ему было страшно. На его штанине было несколько капелек крови. Кровью запачкало ещё нескольких человек.       — Пиздец, да, но эти могут прийти проверять. Парту тащите. А лучше две, одну на другую поставим. И всем в угол встать, чтобы из двери нельзя было выстрелить.       — Да, — ответила медленно Ольга Викторовна, встряхнула головой с короткими чёрными уложенными волосами и голосом учителя, скорее даже преподавателя, обратилась к ребятам: — Мальчики, две парты перетащите на вход, одну на другую. Потом… Стулья на них, чтобы прорези не было. Не было… Нет, на бок парту, рядом с ней другую, на неё парту и её тоже на бок. Чтобы никак… И… В угол, да. А если стрелять будут? Тогда, тогда…       — Все парты в классе на бок и за ними сидеть, не вылезая, — помог Глеб, выкидывая из-зо рта мысли, не задумываясь о них. Он слышал в голове только стук сердца, который ему не особо помогал, но сделать с этим он ничего не мог.       Радость, страх, осторожность, ликование — всё обострилось и перемешалось. Пока сердце стучало в ушах, эта мешанина атаковала оставшуюся после сердца ямку.       — Да, правильно, Глебушек… Девочки, тоже помогайте, роняйте парты, перетаскиваем…       — Но тихо. У нас всё спокойно, — вдруг сказал Глеб, что было большой неожиданностью для него самого. Он резко повернул голову на заговорившую вновь рацию. Остальные рефлекторно сделали также.       Тишина в ответ их сильно выдавала, но грязного арабского никто не знал.       — Парни, кто стрелять умеет? — спросил Глеб, встав близко к двери и обернувшись на класс. — Там второй автомат есть, и этот ещё. У меня пистолет.       Добровольцев с трудом наскребли. Они боялись. Максимум из оружия они держали только муляж калашникова на уроках ОБЖ и разбирали его на скорость. Но они это делали хорошо, так что оружие решено было вручить им. Ещё, во время всей этой волокиты, вспомнили о телефонах. Они лежали в чёрной сумке, которая была прикреплена к поясу одного Чёрного. Кто-то осмелился её снять и потом все быстро разобрали свои гаджеты, и Глеб, у него дрожала рука, включил его и сразу же отписал Мирону.       «Хуя здесь весело»       Лучшая защита — нет, не нападение. Переход в другую плоскость. Из серьёзной и напряжённой в лёгкую и весёлую. Смех помогает не плакать. Так спокойнее.       Снизу орала перестрелка. Очереди автоматов шли одна за другой, на их этаже и сверху тоже слышались выстрелы. Зачастую автоматы.       “Откуда у тебя телефон? Ты на каком этаже?»       «Снайперы. Я ещн помог!»       «На втором»       «Мы тут забрикадировались»       “Не высовывайся. Скоро очистят первый этаж, пойдут к вам. Когда к вам придёт омон быстро выходите с ними. В школе есть бомбы, мы пока не можем их обезвредить»       Инструкции ясные. Глеб поделился этим со всеми. Уже после сказанного он подумал, что про бомбы лучше было умолчать. Ему самому от этого стрёмно, а его одноклассники явно поднимут лишнюю сейчас панику. Ольга Викторовна старалась всех успокоить, в особенности утешить некоторых излишне эмоциональных девочек. Парень, потерявший сознание, тёр свой лоб, сидя на полу за партой, рядом с ним сидел его друг и что-то ему говорил, параллельно быстро печатая в телефоне.       «А ты не стреляешь?»       “Зачем, когда здесь столько пушечного мяса? Но там есть несколько моих бойцов»       «Зачем же?»       “Во-первых, бомба. У меня есть человек, который очень хорошо в них разбирается. Во-вторых, ты. Это даже во-первых»       «Ты где?»       “Рядом со школой. Смотрю как Ваня пытается спровадить журналистов»       Да, это было похоже на правду, из-за этого Глеб даже усмехнулся. Он знал, если бы его не было в школе, Мирона тоже здесь не было. В каком-то смысле школе повезло, что Мирон взялся за это дело лично и пустил сюда своих ребят, да и советы он тоже мог давать, и отвод журналистов вещь хорошая. Он бы, конечно, следил за тем, что происходило, но больше как наблюдатель, и свои силы бросал бы только на то, чтобы выяснить, что это за террористическая группировка и какие у неё дальнейшие планы. Он многое из этого и сейчас, конечно, знал. Но из страны их вытурить он ещё не мог и из своего города тоже, что играло ему в жирный минус. Глеб в школе, поэтому Мирон может честно пожертвовать своими людьми (что он и делает), по крайней мере до тех пор, пока он не окажется в безопасности.       Дверь открывается, Глеб моментом прячет телефон и прицеливается в стол. ОМОН или?       Нерусский язык выдаёт Чёрного.       — Все в укрытие! — кричит Глеб. Верхняя парта падает на пол, вылезает рука с автоматом и стреляет. Пуль десять успевает пролететь прежде чем Глеб выстрелил по руке. Двое ребят с автоматами его поддержали и добили стрелявшего.       Он не хотел оборачиваться, боясь увидеть раненных. И они были, потому что одноклассники взвизгнули и громко зашебуршали, они говорили, ходили, тряслись и плакали. Был какой-то монотонный звук, говорящий, что в кого-то попали.       Повернулся.       У одного мальчика кровило плечо, он держал его здоровой рукой и морщился. В стене была россыпь пуль. У одной девочки прострелен палец. Вроде её зовут Леся. Рядом со стеной, окружённая одноклассниками, на полу сидела, безвольно запрокинув голову, Ольга Викторовна. Во лбу алое пятно, какое бывает от крови. Красная струйка стекла вниз, спотыкнувшись о бровь.       Самый яркий момент всего сегодняшнего ужасного события — это.       Единственная учительница, пользовавшаяся его уважением, полулежала на полу с пулей во лбу и стёклами вместо глаз за стёклами. Это трагедия. Это его трагедия.       Сердце остановилось, мир затих.       Оказывается, смерть небезразличных тебе людей приносит боль.       Мама это доказала в детстве.       Ольга Викторовна сейчас.       Хотелось плакать. Словно мир рухнул, как она на пол. Нет, даже слов и сравнений не было. Глеб сжал с силой пистолет в руке с желанием его куда-нибудь бросить, кинуть в стену, на пол. Пистолет не виноват. Он просто в руке.       Надо было раньше стрелять.       Те десять пуль могли быть пятью. Тремя? Или…       Это его вина? Его же, да? Да, конечно. Глеб сам вызвался на пост, охранять их всех, а в итоге не смог.       Человек умер.       Отвращение к оружию прошло волной по телу Глеба, он встряхнул рукой с пренебрежением смотря на пистолет в ней.       Но он был его защитой сейчас. Не надо его выкидывать. В руках. Пусть будет в руках. Глеб, держи себя в руках.       «Учителем меньше, учителем больше. Повернись к двери, вдруг кто-то вновь просунет свою грязную руку с автоматом внутрь?», сказал хладнокровно голос в голове. Знакомый, но не свой. Кто ещё мог так сказать?       Бабах.       Где-то вдалеке, непонятно на каком этаже, раздался взрыв. Громкий, оглушающий, с криками. С одной единственной слезой на щеке и трепещущим сердцем Глеб стоял перед дверью в готовой к выстрелу позе.       Шум. Шум. ШУМ. Голоса, выстрелы, грохот, голоса, крики, выстрелы, выстрелы, топот, выстрелы. Выстрелы! Выстрелы! ВЫСТРЕЛЫ! ШУМ ИЗ ВЫСТРЕЛОВ БЕГОТНИ И КРИКОВ.       Рука дрожит. Но пистолет указывает на проём в двери. Какой-то пацан с товарищем очень быстро поставил на парту другую и отошёл за Глеба.       Шум, шум, шум.       Позади плач.       Впереди две парты.       Вокруг выстрелы и крики.       Беготня.       ОМОН.       Спасители.       Русская речь, заглушённая, но русская. Главный опергруппы что-то говорит. Глеб не понимает что. Вода просто журчит в ушах. Парты падают. Он прячет за пазуху пистолет и идёт, выбегает, со всеми. Их сопровождают по лестнице, они идут, пригнув головы, уже на первом этаже, выходят на улицу. Свобода, мир и покой. А позади выстрелы. Но кажется, что мир. Здесь снаружи всё по-другому. Здесь безопасно. Это окрыляет. Никогда ещё безопасность так не окрыляла, как сейчас. Скорая, скорая, скорая, полицейская машина. Их всех ведут к машине скорой помощи. Много детей, много людей, опять шум, но какой-то заботливый уже. Радостный. Вышли, выжили. Подумаешь кто-то пострадал? Зато живы.       Здесь делать нечего. Глеб не ранен, он вертит головой, стараясь обособиться от случившегося, ищет нужную ему машину. На удивление обособиться получается. Радость от безопасности подбрасывает; как наркотик заставляет забыть обо всём плохом. Не только она, потому что Глеб отстраняется странно. Полностью. Оттого и странно. Не было ничего страшного, а что было — то прошло и было круто. Адреналин хреначит в уши, руки, ноги.       Он замечает знакомую машину и идёт к ней, Мирон одновременно с этим из неё выходит. Он довольный, но это не довольство сытого, а счастье победившего в лотерее, без кощунства и чревоугодия. Только светлое. Он это, конечно же, старается не показывать, но когда они встречаются, то обнимает крепко, очень сильно, словно сломать хочет, задушить. Но это от полноты чувств. Целует в щёки и гладит по волосам.       — Садись в машину, малой, — говорит кротко.       Сопротивляться абсолютно не хочется.       — А я человека убил, — делится Глеб, оказавшись на своём привычном месте справа от водительского. — Теперь точно. И выстрелил в руку другого. Остальные его добили.       — Неплохо. Пригодилась пушка, good. Домой?       — Хочу есть.       Мирон приподнимает в удивление брови и качает головой. Заводит машину.       — Дома. Только в аптеку заеду.       — Я не ранен.       — Поспать тебе не мешает.              

***

                    Когда мы приехали домой Мирон дал мне две какие то таблетки которые я с подозрением выпил, а ещё мы пили какой то травяной чай. После этого я спал. И на след день вроде тоже. Мне очень хотелось спать.       Через положенные полтора месяца Мирон получил доступ к этим записям; прочитав, он пришёл к Глебу и осторожно спросил у него:       — Почему ты мне ничего не сказал об учительнице?       Глеб пожал плечами.       — А надо?       — Злюсь каждый раз, когда узнаю, что ты от меня что-то скрываешь, — поделился Мирон, отдавая дневник обратно. — Завтра кончаются майские каникулы, — добавил он. — Идёшь в школу?       — Ты́ спрашиваешь? Это слишком странно, поэтому я и говорил, что это не ты.       Глеб открыл свой дневник, пролистал его, он не хотел смотреть на него, он хотел отвлечься от этого случайного разговора. Такой Мирон до сих пор его настораживал и малость раздражал, к тому же делиться с ним особо эмоциональными моментами очень не хотелось. Достаточно уже от него вторжений в личное пространство.       — Ты должен быть рад, что я с тобой мягче, — возразил немного насмешливо Мирон, удобнее сев на кровати, он, в отличие от Глеба, смотрел ровно на того, с кем говорил, даже рассматривал. Он всегда рассматривал, анализируя, если, конечно, не был занят чем-то другим, тогда он просто вслушивался в голос, который так же, как мимика и жесты, может сильно выдать человека и служит ему верным и всегда исправным ориентиром.       — Мне из-за этого кажется, что я какой-то тяжелобольной, — это была правда. Глеб действительно так чувствовал себя, он совсем не лукавил. — Бесит.       — Ну, — протянул Мирон, на момент щурясь, — никто не отменял того, что тебе нельзя выходить из дома; что я постоянно проверяю твой телефон, кстати, давай сюда; и никто не отменял, что после звонка с седьмого урока ты должен быть сразу со мной, погрешности в минуту или две допускаются. И пьёшь ты только, когда я даю. Курить тебе вообще нельзя, нечего у меня сигареты постоянно воровать; наркотики тем более в запрете. Так лучше? — ласково спросил он в конце. Издеваясь.       От этого Глебу стало спокойнее. Флегматичность и издёвки — одна из видимых черт Мирона. И сейчас он её показал, тем самым успокоил. Глеб не понимает только: это ему так нравится держаться за старое, так страшны возможные изменения в будущем, или просто так нравится эта его полугрубая черта и из-за собственных вкусов раздражает его мягкость. Это ведь даже не кроткость и нежность, а именно мягкость, как если бы кости были мягкими. Неправильно. В костях тогда вообще не было бы смысла. И вот здесь, казалось, была похожая ситуация.       — В какую школу мы будем ходить на этот раз? — спросил Глеб, расслабившись, полностью упав на подушку, на которую недавно упирался, сидя возле изголовья кровати.       Мирон размял шею, она даже хрустнула, и разлёгся рядом, по диагонали, как кот. Нагло занимая почти всё место. Глеб фыркнул.       — В 105-ую. Приблизительно такая же школа, что и была. Только дальше минут на пять. Если на машине. Вашу уже скоро отстроят заново, но вы будете ходить в ту до конца мая.       — Почему нас опять перевели в другую школу? Мы там и двух месяцев не проучились.       — Та школа религиозная. Ты не заметил?       — Там часто заливали о боге и в классах стояли иконы, так что заметил. Какая вообще разница? Она же ближе и всех вмещает.       — Родители жаловались. Кто просто не хотел, чтобы детям религию вдалбливали, кто другой религии придерживается, кто наслушался бредней детей и подумал, что там только молиться и учат. Не знаю, но в общем вас переводят. Надеюсь, в последний раз. Ещё дальше кататься мне не в кайф.       — Я могу вообще в школу не ходить, — сразу флегматично подхватил Глеб.       — Я ж у тебя спрашивал.       — Как у имбецила спрашивал. Я не против чаще не ходить, так и знай. Но тогда я буду чаще кататься с тобой на работу.       — Нет.       — И в бар.       — Нет.       — Это не вопрос был, — фыркает Глеб.       — Ты дохуя наглеешь, малой.       — Нет, — передразнил Мирона Глеб и захохотал, когда тот поднял на него выразительный взгляд.                     

***Эпилог и бонусная часть***

                    — Пошли к Диме, — сказал вдруг Глеб, отрываясь от книги и ожидающе уставился на Мирона. Тот приподнял брови и поставил на стол стакан пива.       За столом сидели ещё Порчи, Марк и Ваня с Тёмой. Предпоследняя неделя мая должна скоро начаться, а пока что идёт тихий воскресный день, поэтому ребята собрались в баре отдохнуть. Не из-за каких-то дел, а вот просто отдохнуть, выпить там, посидеть в хорошей компании и о чём-нибудь поговорить.       В помещение в кое-то веке светло, они выбрали столик рядом с окном, шторы открыли, поэтому все сидели как ящерицы на камне и жмурились, как коты, от солнца. Из откровенных минусов была жара и духота. Май оказался настолько тёплым, что Мирон убрал одеяло в шкаф, оставив только пододеяльник от него, а на улице ходить можно было без майки и в коротких шортах. Эта погода стала настоящим ударом для Глеба: теперь он не мог нормально носить свои любимые тёмные вещи и толстовки. Он перешёл на футболки с разными невменяемыми принтами, почётом у него пользовались черепа или западные рок-исполнители. У Мирона вкуса либо не было вообще, либо он был слишком неординарный. Его футболки были либо простыми, — белые, голубые, красные с ярлычком бренда, — либо цветастыми произведениями искусства в стиле поп-арта, кубизма, экспрессионизма, авангардизма или андеграунда и всё дальше в таком духе. То есть непонятные формы и броские цвета. У Глеба сперва глаза на лоб лезли с такого, но потом он уже даже начал находить в этом… какой-то высший смысл. Абстракции стали казаться не просто оплотом чей-то больной фантазии, а гениальным оплотом чей-то сложной головы. Это весь прогресс. Зато произошло принятие.       Сейчас Мирон сидел в рубашке, они от футболок отличались только материалом и длинной рукава, а так на них тоже был какой-то дебильный принт. Точнее гениальный. Глеб всячески приучал себя к этой мысле. Как-никак, а с этим человеком ему ещё жить и надо учиться терпеть все его предпочтения. Хотя и издеваться над ними никто не запрещал. Сегодняшняя рубашка была почти вменяемой: цветом голубики с нарисованными то чуть светлее, то темнее пёрышками, пальмовыми ветками и кружочками в виде ягод. Всё, конечно же, понамешано, налеплено друг на друга, из-за чего получается какая-то нереальная для глаз картина, но смотрится она почти спокойно, сильно не рябит. Рукава рубашки до локтя, манжеты цветом светлой ежевики. Ему даже идёт, оттеняет лицо, подчёркивает кадык и хорошо сочетается с лысиной.       Глеб предпочёл белую футболку с принтом в виде красного скейта и черепа на груди, выполненных в виде брызг. Они совсем недавно посетили торговый центр и накупили разной одёжки на всё лето на огромную сумму. Ещё Глеб взял себе очки-хамелеоны и две кепки. Сегодня на нём серая. Красная лежит дома. У Мирона дебильная коричневая. У него всё дебильное. Гениального меньше половины и то с натяжкой.       — Зачем это?       Глеб прикрыл книгу и улыбнулся самой своей очаровательной улыбкой.       — В немецком попрактиковаться. И тату новую набить.       Мирон упал на стол на свой кулак щекой и хмыкнул.       — И где же на этот раз?       Глеб с довольством провёл пальцем полукруг под рёбрами.       — Что бить хочешь?       — Увидишь. Циферки кое-какие.       — Ну… — Мирон подвис немного, почесал затылок, хотя Глеб уже точно знал, что тот согласен. Потому что причин не соглашаться у него нет. Против татуировок он не был, хотя порой признавался, что чистое тело Глеба ему нравилось больше, но так он не против. Прям не нравилась ему только идея Глеба убрать каре. И причина, что читать неудобно, волосы в глаза лезут, его не убедила, он тогда только резиночек разных купил. — Ладно, но не сегодня. Завтра, если он работает.       Глеб часто и довольно закивал, а потом с радостью схватился за книгу.       — Для тебя Мирон — «козёл», а Хинтер — «Дима», — сказал весомо Марк. — Я удивляюсь с тебя, Глеб. Быть на «ты» с главными чуваками города.       — И спать с одним из них, ты не забывай, — весомо добавил Глеб, оскалившись.       — Про такое забудешь. Это как с этими арабами. Навсегда в памяти.       — Кстати об арабах. Что значит СТД? — этот вопрос мучил Глеба уже очень давно, но он постоянно забывал его высказать. Он надеется, что это не тайна, смотрит вопросительно на Мирона.       — Сестинская террористическая династия, — морщится тот в ответ, но выдаёт быстро, как зазубренный материал. — И реально династия, — подхватывает сам же себя с чуть большим энтузиазмом. Побазарить на отвлечённые темы ему всегда в кайф. — Сестина славится своими религиозными фанатиками и дикими взглядами. Их часто заказывали, как наёмников. Династия существует с конца девятнадцатого века. И про войну эти твари знают многое, в каждой второй участвуют. Только они тупые, как пробки. Полагаются только на мощь своего оружия, свою гениальность, своего бога. Не помню, как они его называют. Айхштаном что ли. Из них получаются идеальные террористы-смертники. Я не знаю точно, зачем они к нам приставали, может их Айхштан велел. Сейчас они убежали на юг. Как по мне хорошо. С глаз долой, из сердца вон. Но нервов, суки, помотали.       — На юг — это куда? К России?       — Не, она восточнее и севернее. Они вниз, там где Египет. Может посетят их курорты и успокоятся. Или хотя бы от скорпионов передо́хнут.       — А что значит ЛДО? — поинтересовался вдруг Тёма. Ваня на него недовольно зыркнул.       Глеб фыркнул и покачал головой. О том, что значит эта аббревиатура, он узнал, когда докапывался к Мирону со своим личным делом.       — Секрет, — прошептал важно Мирон и полез в телефон.       Настроение у него было сегодня хорошее, и оно передавалось Глебу, а также остальному ближайшему кругу. Потому что в плохое настроение обычно не до лайтовых разговоров и ненужных вопросов. Хотя теперь плохое настроение Глеб переживает вполне себе неплохо. Мирон научился его не бить. Только он не научился спокойно трахаться и не кусаться, когда у него что-то перемыкает в голове. Поэтому теперь во время перепадов настроения риск загреметь в больницу с переломом ребра сильно уменьшился, но повысился риск посрать с кровью и остался — получить боль и ломоту в теле из-за чрезмерно сильных укусов. Особенно страдала шея. Очень страдала. И плечи далеко от неё не ушли. Но это не значит, что руки, ноги, грудь или живот оставались в порядке — хуй там. Спасибо, что не до крови, и ладно.       Виноват в этом всём Глеб. Он так думает. Если бы не его непонятное и, главное, нестабильное психическое состояние, то маловероятно, чтобы такие изменения вообще настали. Мирон лишний раз боится поднять руку и получить из-за этого очередной психоз.       Вот был случай месяц назад. Как раз психоз настал. Из-за чего именно Глеб уже не помнит, он их все вообще смутно всегда помнит. Только картинки и эмоции. Тогда было настолько безэмоционально, что эмоции сохранились прекрасно. Всё то пограничное состояние, когда ты никто и тебе от этого спокойно.       Если попробовать вернуться туда, в прошлое, то первым делом вылезет это:              Глеб сидит на кровати, по-турецки сложив ноги, и понимает только одну вещь сейчас: его разум чист. Он вкладывает сидящему на краю кровати Мирону в руку пистолет и смотрит пустым взглядом в стену.       — Убей меня.       Говорит он ему; бесцветно; себя слышит отчётливо и не слышит совершенно. Стена, стена, вроде окно, пистолет. Мирон медлит, поэтому он поднимает его руку и наводит себе на висок. Он спокоен. Дышит ровно. Касается обвивающих пистолет пальцев, ждёт щелчка.       Вздыхает.       Выстрел.       ……       ……       ……       Осколки. Влево. Вправо. Мало, но очень звонко, словно рушится не просто жизнь, а весь мир. Только эти звуки и стоят в голове Глеба. Ещё что-то пищит, словно в вакууме, но эти звуки не имеют вообще никакого значения.       Мирон откидывает в стену пистолет. Громкий звук его удара и падения переглушает звук ударов стекла.       — Ты охуел?       Глеб падает на кровать безвольно, под его весом, смотрит из-под своей смерти, где осколки навечно застыли, где их даже не прозвучало, где звук выстрела был последним важным звуком. Он смотрит куда-то, но что видит, то не понимает. Глаза пустые. Живот что-то мутит. Даже блевать хочется, на корне языка какая-то странная сухая горечь.       И Мирон никак не может до него достучаться. Он говорит ему что-то, орёт даже. Но как-то это всё бесполезно. Как-то на это похуй. Как-то хочется плакать, но… слёз нет. Просто дурно. Шаг. И с крыши. Действие. И нож по венам. Прыжок. И ломается шея.       Пожалуйста. Пожалуйста. Ну, пожалуйста. Убейте меня. Задушите, растопчите, сломайте, но только до конца, понимаете? Пожалуйста, делайте что хотите со мной, только так, чтобы я не встал, не проснулся. Больше. Никогда. Пожалуйста.       ……       ……       После этого случая Мирон даже пересмотрел своё отношение к антидепрессантам и повторно закрыл доступ к пистолету. А то мало ли. Тогда он с трудом привёл его в чувства, несколько раз ударил по щеке, замотал в одеяло и положил на кровати лавашиком под своим строгим наблюдением. Жарко стало где-то через час. Глеб начал очень медленно обретать разум, сперва попросил себя размотать, получил резкий отказ. Тогда пролежал ещё минут двадцать, практически не двигаясь. Мирон принёс ему воды. Остатки, что Глеб не допил, вылил ему на голову. И поцеловал его, укусил за губу и немного за подбородок, прибил к стенке, прям в этом коконе, на кровати. Потом Глеб сходил в туалет, с его сопровождением, и заснул. Проснулся уже почти вменяемый, поехали к врачу, после него в аптеку. И теперь Мирон, когда начинает замечать любое отклонение в суицидальную сторону или просто в излишне меланхоличную, даёт какую-то таблетку. Она почти помогает. С ней полегче и лучше спится. Сон вообще лучшее лекарство. Заснул, проснулся с плохим настроением, опять заснул и проснулся уже с нормальным. Голова болит? Заснул, проснулся, почти прошла. Это, конечно, работает не всегда, но сон помогает очень часто.       — Это аббревиатура, — шепчет громко Глеб через стол Тёме и прыскает смехом, когда замечает косой и выразительный взгляд Мирона.       — Да ну? — супится Артём       — Это, короче, личное дело одного… козла!       Марк булькает смехом, прыскает пивом, начинает ржать и давиться. Порчи улыбается и бьёт его по спине. Но самое интересное в этой картине — красноречивый взгляд Мирона и непонимающий Тёмин. Ваня рядом с ним сидит, положив ладонь на лоб.       — Я не понял… — наконец сдаётся Тёма.       Марка накрывает новой волной смеха, он падает на стол и ударяет один раз его рукой.       — Mark, you alright?       — Я прекрасно, Порчанский! Господи, Мирон, обожаю твоего шкета.       Мирон покачал головой, сдерживая непрошенную улыбку и углубился в телефон.       — А! Личное дело Оксимирона! — дошло до Тёмы.       Глеб с Марком синхронно засмеялись, вслед за ними не сдержались и остальные.              В личное дело Оксимирона входило много всего интересного про былые времена, про Шокка, про пытки и подлоги и про Глеба. По сути один файл может засадить Мирона в тюрьму на пожизненное заключение, поэтому этого файла словно и не существует. В облаке он не содержится, только на съёмном носителе и есть только у двух человек. На папке пароль, на каждом файле тоже. Пароли записаны только в одном надёжном месте, в каком именно Мирон не сказал, а так оба человека знают их наизусть. Два человека — Мирон и… Дима. В той папочке и его дела собраны, только без имени. В папке ЛДО есть все дела, которые в обычной базе данных отмечаются одноимённой пометкой. Например, всё дело Глеба, притом с вырезанными из открытого дела свидетельствами, со всеми его побегами и прочим. Составляет файлы Ваня, но к самой папке доступа не имеет и не знает, что вообще хранится в ЛДО кроме его работ.                     Подходили экзамены и выпускной. Глеб школу предпочитал посещать только когда об этом его просил Тёма. И слова «ну мне пиздец как скучно здесь одному» — очень даже хорошо работали. Глебу тоже было зачастую скучно, хотя Мирон всё же старался его занять. И с языками приставал, и в парки водил, ТЦ, киношки, по одному разу даже сводил в картинную галерею и театр. Но в целом много и спокойно гулять по улице Мирон не мог. Его постоянно срывали с места, ему писали, казалось, не переставая, да и он сам ходил и постоянно оглядывался, боясь, что из кустов на него может выскочить обезумевший герой с дробовиком или на какой-то высотке его караулит снайпер, хотя каждого в городе снайпера он знает лично и уверен в лояльности к нему каждого. Но безопасность превыше всего, и Мирон прекрасно понимает своё положение — его знает дохуя людей и чуть меньше, чем дохуя, желают ему смерти.       Хотя с каждым годом он играет всё тише. Правила меняются, он меняется вслед за ними. Это очень хорошая лидерская черта — быть гибким. Если умеешь отодвигать свои принципы и хотелки куда подальше, можешь добиться в политике больших высот. Мафия — это как политика. А хорошим примером гибкости служит Ленин, который шёл напролом со своими идеями, а когда дорвался до власти стал временно играть на людей, из-за чего и смог остаться у власти и сделать такую огромную хуйню, которая, распавшись, породила около пятидесяти мелких, голодных и злых стран. Мелкой не назовёшь только Россию, но она такая же голодная и злая, как другие её сёстры.       Мирон историю знает прекрасно и отлично видит настрой общества. Четырнадцатый год — год телефонов. Они теперь стали дешевле, можно откопать и за три тысячи, хотя раньше это было смешно. Но сейчас и эти дешёвки работают, и работают не так уж и плохо. Тормозят, да, память у них ни к чёрту — да. Но в целом функции те же. Ноутбуки, компьютеры — всё очень быстро развивается, экспортируется из других стран, одобряется страной-помощницей США, и, главное, пользуется спросом и интересом у народа. Кнопочные телефоны, казавшиеся ещё недавно чудом науки, теперь часто отправляют на мусор, хотя нокио до сих пор можно забивать гвозди. В этом-то его и минус. Это всё, на что он годится помимо своих прямых функций. Этого мало. Народ жадный до большого ассортимента функций, возможностей.       Что значит этот переход? Мирон пока не ебёт, он старается успеть за этой скачкой и подгоняет своих ребят, всю свою грязную империю. Заводы стали отдалённее, человек на них появляется уже меньше, плантации приходится скрывать, людям врать и показывать идеальную картину мира, где никого не убивают, а передозы — у мафии лапки чистые. Очень даже испачканные, притом в крови, но люди верят. Сейчас ими очень легко манипулировать, но надо не забывать закрывать им глаза. А пока что Мирон усиленно уходит в подполье и старается выглядеть «нормальным» человеком. Раз не посадили — значит не за что. А всё, что говорят о нём — клевета, понятное дело. Совсем юные его даже не знают. В десятом классе, когда он столкнулся с Глебом, узнали не все, но если в толпе узнают три человека, то через минуту будет знать уже вся толпа. И сейчас это работает также. Да, его безусловно знают нарики, задолжавшие огромные суммы, его знает каждый дилер, каждый снайпер или другой наёмник, его многие старшие знают со времён их с Димой переворота и если увидят на улице — постараются быстро пройти мимо. Но в целом. Всё очень быстро меняется.       Но не угасает. Мафия всегда будет, всегда будут подкупы власти, потому что от ужаснейшей коррупции не избавиться по щелчку пальца и серьёзно этим никто не занимается. Во власти вообще-то есть отдел по борьбе с коррупцией — Мирон их всех знает лично, хорошо общается, вместе на чьей-то даче со всеми ими разок что-то праздновал. Хорошо тогда посидели. Все дела уладили. Никакой коррупции, да вы что?       И Глебу это нравится. В целом убийств стало меньше, Мирон насилует только его, а против наркотиков он никогда и не был. К тому же, где закрываются одни двери — открываются другие. Непонятно только какие, но открываются, их главное вовремя увидеть, открыть, зайти и закрыться, никого другого в них не пустить. А если уже какая-то шваль пробралась внутрь — ну, всегда можно договориться. А можно и договориться до смерти. Пути всего два.       Поэтому Мирон сейчас работает на отмыв денег и выходит на поверхность. Он уже создал небольшую коллекторскую организацию, там владелец, а его люди теперь нигде не висят и перед законом чистые. Помимо этого агентства он хочет влиться в ещё какой-нибудь приятный бизнес, как, например, Дима. Только у Димы одна маленькая тату-студия, а Мирону нужно что-то пообъёмнее, что-то весомое и на чём можно заработать столько же, сколько он зарабатывал в лучшие годы в мафии. Но всё пока не определенно и является только вопросом времени.       Глеб решил, что хочет стать журналистом. Точнее не особо хочет, но если и быть кем, то журналистом. Желательно — спортивным. Он в последнее время заметил в себе страсть к футболу. Мирон на это всё непонимающе хлопает глазами (смотреть за бегающими по полю за одним мячиком тридцатью мужиками ему не особо интересно), но в целом «журналист, так журналист, главное, чтоб дома не сидел». Про себя ещё договаривает «и хуйнёй не страдал». Таблеточки от хуйни работают, только Геннадий Петрович говорит, что они теперь будут пожизненными спутниками Глеба, а ещё он какие-то прописал Мирону, чтобы тот себя «спокойнее» чувствовал. Глеб замечает каждый такой приём лекарства, потому что Мирон тогда становится… не Мироном совершенно. Пассивный и спокойный. Ни в секс, ни в разговор. Зато он хорошо спит после таблов и просыпается уже собой с нейтральным или хорошим настроением.       В ВУЗ Глеб поступит легко, потому что великий и ужасный Оксимирон с набором связей, и набранные баллы вот вообще никакой роли играть не будут.                     — Ну и зачем он нужен? — кричит кто-то с левого ряда, и Глеб согласно кивает.       — Школьный альбом — это память. Память о школьных временах. Вот вы закончите школу, вступите во взрослую жизнь и будете скучать по ней. По вашей любимой, родной школе. По всем вашим учителям и одноклассникам… Миша, не перебивай!       — Ну Олеся Викторовна! Ну смешно же это!       Класс в целом на стороне Миши. Не такие уж они и друзья друг другу, мирно живут — и ладно, а чтобы память, чтобы семья прям — мимо. Им бы уже поскорее добить этот одиннадцатый класс, кое-как поступить в какой-нибудь ВУЗ и подыхать уже там, с новыми знакомыми и возможностью спокойно набухиваться и прогуливать. Одноклассников за щелчок, конечно, никто не забудет, но особо сильно от потери в памяти имени какого-нибудь Пети, с которым ты даже никогда не общался толком, не убудет. Так что пояснение зачем им всем дорогой школьный альбом считается полностью лажовым, особенно часть про «скучать» и «любимая» в контексте школы.       Собрание кажется бестолковым, Олеся Викторовна машет на них рукой и говорит, что они могут пока выбрать стиль альбома из предложенных пяти вариантов, а скоро придут их родители и с ними она уже нормально всё решит. Последняя часть замалчивается, но подразумевается.       Дети могут остаться с родителями на обсуждениях альбома, как-никак, а альбом делают именно им, помимо этого хотят обсудить последний звонок и выпускной и ещё раз напугать скорыми экзаменами.       Как родителю к Глебу прийти некому, потому что отца он видеть не хочет, да и тот, наверное, пьяный, без денег и вообще не понятно, как они встретятся. Что вообще отец думает о пропаже Глеба? Что ребёнок сбежал? Что его украли? Ему хоть что-нибудь по этому поводу сказали? У Мирона Глеб не интересовался, хотя вопросы эти возникали с некой периодичностью.       Насчёт Мирона, он согласился в целом прийти, но обозвал это собрание цирком и придёт по большей части лишь за тем, чтобы скинуть сразу деньги и больше с этим вопросом не мучаться.       Пришёл Мирон одним из последних и вызвал в классе мёртвую тишину среди учеников и несколько косых взглядов родителей. Но он на это внимание не обратил совершенно, вольготно прошёлся в самый конец класса к Глебу, пихнул его в бок, чтобы тот подвинулся и дал сесть, а сев, пропал в телефоне.       Класс для собрания выбрали большой, подтащили из других ещё несколько парт и стульев, потому что прекрасно все знали, что любопытные подростки по большей части останутся послушать, что будут обсуждать взрослые. Когда варианты альбома начали доходить до Мирона и тот стал их лениво перелистывать, Глеб неотрывно за ним наблюдал. Ебло Мирона принимало очень озадаченный, а порой и очень негодующий, а скорее тянущий блевать, вид.       — Хуйня какая-то, — вывел он, рассмотрев четыре из пяти вариантов. — И какой вы выбрали?       — Вон тот, белый, — указал Глеб на пятый вариант.       Когда Мирон рассмотрел и его, вывод он сделал утешительный:       — Ну, это хотя бы не выглядит, как альбом детсадовца. Правда похоже на альбом покойника, ну да ладно. Лучше всё равно ничего нет.       Кто-то рядом засмеялся, другие же просто согласно закивали. Мирон сделал самое чёткое объяснение всех альбомов. Несколько недовольных мам посмотрели на него полувраждебно. Ещё бы, матерится, по возрасту никак не тянет на отца Глеба, а если и тянет, то уж слишком молодой родитель, к тому же с татуировками на теле и откровенно хамским поведением — ни с кем не поздоровался и сидит за партой развалившись и в телефоне. Несколько отцов наоборот поддержали хуёвость альбомов, одному жена дала за это по шапке.       — А у тебя альбом был? — поинтересовался Глеб.       Мирон задумчиво посмотрел в потолок.       — И не один, но никакой из них не сохранился. Последний я самолично сжёг.       — Так вот зачем нужны альбомы! — воскликнул восхищённо Глеб и получил ласковую улыбку Мирона в ответ. — Я хочу этот альбом.       — Нужен нормальный костёр и желательно ещё чего-нибудь, например, тетради, а то плохо гореть будет.       Глеб серьёзно закивал, принимая к сведению. Краем глаза увидел своих одноклассников и с трудом сдержал ухмылку: те смотрели восхищённо-удивлённо и неверяще. Ещё бы, они же столько всего интересного слышали про Мирона, что поверить в то, что в реале это не средоточие мирового зла, а самый обыкновенный человек (опуская многие моменты), им было сложно.       — У меня только нет тетрадей, — задумчиво проговорил Глеб, рядом его пихнул Тёма и воскликнул:       — У меня есть. И тетради для единого экзамена. Они хорошо должны гореть.       — Забились, — горячо отозвался Глеб и отбил с Тёмой кулак.       Мирон взлохматил его волосы и опять ушёл в телефон. Собрание длилось около сорока минут, все успели посмотреть вариации альбомов, обсудить их, проговорили сколько будет приблизительно стоить выпускной и в каком виде нужно быть на последний звонок, выбрали в итоге белый похоронный вариант альбома и условились на яхте. Глеб на яхту не попадает, потому что Мирон.                            Спустя несколько месяцев уговоров Глеб выбил себе возможность поговорить с Олегом. Под присмотром, на громкой связи, но всё же выбил. Олег трубку сначала не брал, а потом из телефона раздалось осторожное «Алё?». По голосу можно было судить также о несильном опьянении. Радостно выдохнув, Глеб завёл разговор, конечно же косвенно предупредив, что на связи он не один. Олег быстро прозрел и протрезвел даже, говорил бодро и спешно, словно боялся, что их вдруг прервут. Он рассказал, как обжился в новом месте, даже слез с наркоты, ну, почти, трава всё ещё входила в его рацион, устроился на непыльную работу и даже пробовал в отношения, но получалось только тусить с блядями и на этом всё. Много спрашивал сам, в том числе и про нападение на школу. Сам он точно не мог помнить в какую школу ходил Глеб, но уже то, что это было в их городе и их районе его жутко напугало. Олег слушал короткий рассказ молча, а когда заговорил в ответ было слышно, как он рад, что всё хорошо сложилось.       Мирону было скучно, он это не скрывал, а наоборот демонстрировал. На некоторые моменты приподнимал выразительно брови, тогда Глеб понимал, что он ступает на край и лучше тему дальше не развивать.       Разговором в целом Глеб остался доволен. Слышать живого и почти здорового Олега было очень приятно. Ещё радовало, что Мирон сдержал своё слово, не причинив ему вреда, хотя вполне мог убить, он ведь и сейчас знает, где тот живёт. Никто не уходит из мафии бесследно, если только не в могилу.       — Знаешь, а я ведь и ревновать могу, — ленным голосом проговорил Мирон, опираясь подбородком на руку, локтём упирающуюся в колено.       Глеб откинул телефон в сторону и блаженно растянулся на кровати, выгибая спину и вытягивая вверх руки. Потом он перевернулся на бок и усмехнулся.       — Почему ты думаешь, что у нас с Олегом что-то было?       — У вас ничего не было, потому что ты постоянно был под моим контролем, но какие-то… кхе, чууувства возникнуть могли. Ты по мальчикам, он встречался с моим лучшим другом и вы постоянно были вместе, когда мы приезжали в бар.       — А почему тогда к Тёме не ревнуешь? Он тоже встречается с твоим лучшим другом и мы часто тусуем вместе.       — Не сравнивай своего Артёма и этого. Олег всегда был по характеру шалавой, притом неблагодарной. И вы пялили друг на друга так, что хотелось тебя прилюдно выебать и, пожалуй, выпороть.       — Мы просто были на одной волне, — легко парировал Глеб.       — Мне всегда казалось, что ты под дурью, но каждый раз ты оказывался чистым. Кроме одного. И видел бы ты лицо этого, когда я тебя ударил тогда в баре. Он протрезвел аж, а это наводит на разные мысли.       — Не было между нами ничего, а если бы это начало зарождаться, то я бы был рад не больше твоего. Мне ж к тебе надо как-то привыкнуть.       Мирон навалился сверху, перевернул обратно на спину, подмяв под себя и ткнувшись носом под ухом. Ему было нужно то, чего не могли дать ни друзья, ни деньги, ни проститутки, но даже Глеб мог дать это ему с трудом (всё ещё приходится убеждать себя), хотя мог, просто положив руку ему на колючий затылок, поглаживая, как сейчас; на лёгкий укус в шею он быстро выдохнул, улыбаясь.       — Малой, только попробуй мне изменить — запру дома и привяжу к батарее. — серьёзно, но всё же с придыхание проговорил Мирон в шею.       Глеб фыркнул и откинул голову, уставившись в потолок.       — Ты такой романтичный, — хохотнул он, продолжая поглаживать колкий затылок. — Завтра в шесть ещё одно собрание будет. Финально будут скидывать деньги и планировать день последнего звонка. Придёшь?       — Не ломай настрой, — осудил Мирон, рукой залезая под домашнюю футболку Глеба. — Приду.       — А я могу пойти с ребятами на яхту? — осторожно спросил тот.       Мирон шумно выдохнул в шею, отстранился и упал справа мёртвой тушью, остановив взгляд на Глебе.       — Один вечерочек жалко?       — Мы об этом уже говорили.       — Я не буду напиваться, прыгать в реку, устраивать драки и пробовать куда-нибудь срулить туда, куда не надо. И ни с кем не буду целоваться или трахаться. Только покатаюсь на яхте и пожру.       — Я тебя могу в любой день покатать на яхте с хорошей жрачкой.       Глеб закатил глаза и ударил его ногой по голени, ведя внутреннюю борьбу за желание продолжить уговаривать или за желание устроить недоистерику и важным тоном заявить о своём желании покататься на этой яхте. Он старается быть выше и игнорировать, держать свои эмоции при себе, может, немного доверять дневнику. Мирону больше нравится именно эта его эмоциональность, поэтому, замечая подобную замкнутость, он сразу начинает нагло лезть и в общем выводить его из себя, дразнить, подначивать словами и касаниями, даже издеваться. Против такого Глеб идти не может и постоянно срывается, начинает ответно толкаться, грызться и буквально кричать о том, какой Мирон козёл и как он его достал.       — Если я не смогу тебя скинуть с той яхты, то неинтересно.       — Мы прошлым летом купались, этим тоже хочешь? — мягко и щурясь поинтересовался Мирон. Он уже остыл от своего сексуального порыва и теперь был готов к тёплым перебранкам. Из окна через бежевые шторы на него падал рыжеватый свет, приятно ложась на его немного горбатый нос и кругло натянутые веки с кисточками в виде ресниц снизу. Из небольшой щёлочки под кисточками торчал светло-голубой обрезанный кружок. И опять шло веко с ресницами.       Глеб завидовал тому, насколько гармонично смотрится негармоничное по отдельности лицо Мирона. Словно специально сотканный персонаж, которому любая другая часть уже не подойдёт, он только такой вот и должен быть. Так было кем-то там задумано, и такого некрасивого и побитого выпустили в свет, чтобы он стал символом обаяния и власти. Что-то давно его такого прекрасного подушкой не душили…       — Не против, только можно без наручников?       — Мне лишних нервов на тебя тратить не хочется, — почти хладнокровно отвечает Мирон, приоткрывая сильнее один глаз. Уверенный и скептичный — словно один лишь только глаз может проявлять такие ассоциации. Но его подкрепляет голос, так что картина становится менее ужасающе-фантастической и больше надоедливо-выёбистой.       — Так и не трать. Я на таблетках, ты тоже. Это был очень насыщенный год, я много всего пересмотрел…       — Исправился, поверил в бога, принял ислам, стал филантропом и взялся за ум? — в тон перебил Мирон.       Глеб недовольно цокнул и буркнул.       — У меня бог один, очень жестокий, тщеславный, самоуверенный, надоедливый, эгоистичный, высокомерный, лицемерный, мстительный, наглый…       — Это больше про тебя, — быстро и кротко вставил Мирон.       — Авторитарный, алчный, безразличный, нарциссичный, безжалостный, бесцеремонный, пиздливый, гордый, грубый, упрямый, занудный и надменный.       — Как и любой другой бог, — улыбнулся Мирон, притягивая Глеба ближе к себе. Тот податливо пододвинулся и ткнулся носом и сложенными, как у младенца, руками ему в грудную клетку. Прошептал в неё финальное определение:       — Любящий.       Очень относительно, но к этому вполне себе уже можно было привыкнуть. К тому же любой бог любит с долей садизма, на то они и боги. Существа сверху, которым можно больше, чем обычным людям. Безумные и дикие, любят жертвоприношение, ратуют за истребление врагов, хотя и говорят, что проповедуют мир во всём мире.       На груди у Мирона Глеб чуть не уснул, уже начал сопеть, но его пробудило уведомление на телефоне. Под них спалось нормально, это было уже привычкой не обращать на такое внимание. Уведы Мирон никогда не вырубал, потому что каким бы важным делом обычно не было, ему нужно было всё обязательно знать. Контроль — он должен всех и всё контролить. Глеб привык и даже начал на это смотреть сквозь пальцы. Исправить нельзя всё равно, а любить эту черту в нём он не может. По своей натуре Глеб слишком свободолюбивый и ему ни игры с намёком на БДСМ, ни контроль по жизни и расписанию не нравятся, приходится с этим всем мириться.       Впрочем, капля мазохизма в нём всё же присутствует, но это больше похоже на отбитость и безумность, чем на конкретный мазохизм. Так-то свою шкуру Глеб неимоверно любит и подставлять лишний раз её под расстрел желания не имеет никакого, но при необходимости, например, успокоить и задобрить Мирона, без особых раздумий может пуститься в заранее опасную для физического здоровья ситуацию.       Но сейчас таблетки да и Мирон ведёт себя, по крайней мере старается вести себя, более сдержано. Сначала он отходил от Ани, осознал свою необходимость в привязанности к кому-то и прикипел к Глебу, на его белобрысую больную голову. Любовь изъявлял он осторожно и грубо: во-первых, парень, церемониться с ним дело лишнее, особенно когда этот парень сам тебя на утро душит подушкой и материт на чём свет стоит; во-вторых, отходничок. Анюта, уже мёртвая, так что за такое искажение имени в глаз не ударит, научила Мирона ждать от своей любви до гроба всего самого ужасного и приучила его поднимать на себя руку своими дурацкими поступками. Глеб её не видел, но не любил и заочно ревновал, несмотря на то, что она труп и убил её Мирон своим собственным выстрелом.       Всё же было в этой Анечке что-то такое, что Мирона привлекло. И это бесило. Как Мирон может поменять алтарь преклонения? Нет, нет, нет и нет. Теперь эта скотина будет преклоняться только одному человеку и пусть только попробует взглянуть на других. Шлюхи не считаются, порой надо выпускать пар на ком-нибудь другом, с его-то характером, чтоб жилось легче. Да и разнообразней.       Ничего важного не оказалось — Мирон проверил уведомление, убрал телефон и поближе подволок Глеба, приобнимая. Лежать так в тишине было кайфово, даже прекращать не хотелось. Но в голове начали роиться мысли, а когда там происходит такой ужасный процесс — лучше не молчать, а то хуйня какая-то надуматься может. Сколько раз такое уже было и сколько раз это всё плохо заканчивалось.       Глеб легко отодвигается, но не далеко, приподнимается ближе, оказываясь глазами напротив подбородка Мирона и гладит его по челюсти рядом с ухом.       — Если ты не занят, то предлагаю такой маршрут: моя старая хата, какой-нибудь завод.       — Зачем тебе уже хата и завод? — мычит страдальчески Мирон и открывает укоряющие глаза. — Дома вот тебе не сидится.       — Не сидится, — соглашается Глеб мягко. — Смотри, сначала к отцу. Хочу его увидеть и всё. Ну, забыть как бы, не бери в голову. А потом на завод пострелять в бутылки. Можно и не на завод. Пострелять хочу.       Слово «хочу» Глеб выводит с особенным довольством. Для него все эти хотелки как способы контролировать Мирона, на которые тот сначала нападает, отнекивается и вообще не соглашается, а потом как-то тает и уже всё разрешает. Этот процесс ломки — самый сладкий. Смотри и смотри, как тебе раз за разом отказывают, а в конце говорят «да» с таким тоном, точно за этим согласием скрывается невидимое продолжение: «только, блять, отстань уже от меня». Требовать — любимое занятие Глеба. Лучше этого только отказывать Мирону и видеть, как тот принимает этот отказ.       — Тебе пистолет брать ещё никто не разрешал, — флегматично бросает Мирон. — И что ты собрался делать у, кхе, отца? Это существо спокойно доживает свой век, загнувшись собственной блевотиной от ломки, потому что закончились все деньги. Захуя тебе видеть эту красоту?       — Понастольгировать и попрощаться. Ты же пришёл к своим, попрощался. Пулей в батю правда, но всё же. До сих пор немного не понимаю, почему ты поступил именно так, серьёзно.       — Маленького мальчика Мирона с детства учили креститься, кланяться в пол и лобызать иконы. За любую повинность мальчика ставили в угол и пороли или на коленки на горошек, как «в настоящей школе, а не то, что сейчас». Мальчику говорили во что одеваться, несмотря на то, что одежда выделяла его среди сверстников и ставила на смех. Мальчику говорили, как себя вести, подставлять щёчку, потому что виноват, конечно же, ты, а если нет, то твоим врагам бог скоро пошлёт возмездие и надо просто всё стерпеть. Мальчика таскали на молебины, заставляли петь в хоре всякую ересь, кормили парашей и не давали видеться с друзьями, а тем более с девочками, потому что ещё рано и себя надо хранить для той самой одной единственной. Но мальчик был сильным, он это как-то всё принимал. Его бил отец, а мать подначивала только — ладно, допустим. Когда отец бил её, мальчик смотрел на расцветающий в виде синяках на всём её блеклом теле экстаз от того, что её бог до неё снизошёл и проявил к ней внимание. Она в ногах у него валялась, плакала, просила помилования, а на слова, что сын плохой растёт, говорила, что не углядела, а как отец спать или на работу, так сразу к мальчику и хлестать его за испорченность. Испорченным было всё, что было не с её лёгкой руки или с руки её идола. Кажется, она перепутала бога, ну да ладно. Мальчик читал библию почти каждый день, часто стоя, иногда на горохе, по много-много страниц, а часто и вслух, чтобы она слышала, что мальчик правда читает, а не просто водит глазами. Она ему не доверяла, постоянно думала, что его подменили или что в него вселились демоны. Когда мальчику надоело и он на неё накричал, на мальчика упала вся небесная кара, какую мог отправить её бог. За неуважение к старшим и к матери. Когда мальчик запозднился со школы и пришёл с лёгкой табачной отдышкой с ноткой пива, бухущий бог показал, что пить, оказывается, нельзя, по крайней мере не дорос, а дорастёт только когда дети будут.       — Как ты, блять, стал собой теперешним? Ты по идее должен был стать… ну, зашоренным или просто жестоким, ну, не таким, как сейчас, — вставил осторожно поражённый Глеб, по большей части шёпотом, не желая отвлекать Мирона от его рассказа про себя в третьем лице. Таких неожиданных откровений обычно не было, все нужно было клещами вырывать, а здесь нефтяной родник прям прорвало. Заслушиваешься, аж глаза моргать забывают.       — Слушай дальше. Мальчик сменил две школы, во второй был изгоем, белой вороной в которую не грех было кинуть камнем и на какую можно было наябедничать. Её не жалко, она не своя. Помогал один левый человек, учил своей морали, были изгоями на пару. Только он постарше. В третью школу, в абсолютно другой стране, перешёл уже загнанный в себя мальчик, почти взрослый, но боящийся бога и. Бога. И преданную божью служанку, как великую мучительницу, то есть мученицу, мать — она божий ребёнок. Там нашлись учителя, которые работали практически с каждым детиной самостоятельно, ну, с теми, кому нужна была такая помощь. Всех делили на группы, следили, чтобы не было драк и школу заканчивали относительно вменяемые индивиды. Мальчик нашёл друзей, стал оставаться на дополнительных и на «дополнительных», только уже в кавычках. Хорошая компания сказала мальчику, чтобы он болт положил на семью. А потом появилась плохая компания. Все компании были по одному типу: одни издеваются над другими. Мальчику уже надоело быть тем, над кем издевались, поэтому мальчик стал держаться тех, кто издевался. Чтобы от них не отставать и не выделяться, он стал им подражать, как своим первым личным божествам. Позже мальчик понял, что на улице божеств нету, там есть только ты и твои неприятности, то есть ты сам себе бог. Почему мальчик решил преподнести матери такой подарок? Чтобы видела, что бог может умереть, то есть и гроша этот бог не стоит. Он не вечноживущий, мудрый и бессмертный мужик. Он алкаш, избивающий её и сына. Но только изначально мать этого не поняла, в глазах у неё был только страх. Приятное чувство — этот страх. Когда мать наслаждалась им, глядя в зарёваное лицо сына, её приятное, а тогда роли мальца поменялись. Занимательная картина, сладкая. Похуй на отца, он как был вне досягаемости, кем-то лишним и посторонним, так и остался, а с матерью мальчик был в самого детства, постоянно. Помогал ей, слушал её, верил ей. Терпел её. Как думаешь, малой, сколько ран на моём теле именно её и отца рук дела, а не улицы? На улице честно, по правилам и без нарядных слов. А религия — секта. Терпеть не могу этих верующих.       — Не все же они такие. Мама верила в бога и носила крестик.       — Я тоже верил, и тоже носил крестик. Главное ты в человеческие придумки не верь. Если бы был этот ваш бог, всё было бы совсем иначе. И с устройством нашего мира, и с устройством общества. А пока есть человеческая наивная тупость — верить, что бог есть, быть представителем этой веры.       — Не сотвори себе кумира.       — Религиозная, кстати, заповедь, малой. Угадай, как часто верующие её нарушают?       — Ты чем-то похож на свою мать.       Мирон вскинул брови, хотя его лицо было неподвижно-каменным. Плохой знак, в особенности заострившиеся скулы и челюсть, но Глеб впал в задумчивое состояние и не хотел обращать на это внимание.       — Ты любишь как она, но почему-то это осуждаешь.       — Я. Не. Люблю. Как. Она.       — Полностью, основательно одного единственного человека, что готов ради него сделать всё, валяться в ногах и терпеть его побои, лишь бы он был рядом. Никого не напоминает?       Глеб понял, что сказал лишнее, только когда Мирон с силой повалил его на спину и вцепился грубо в шею рядом с затылком рукой, а другой больно сжал его подбородок. В его недавно нежных и расслабленных от тёплого света глазах были злоба и холод в своих чистых обличиях. Хватка на шее была хоть и наполовину на голове, всё равно поддушивала, угрожала. Давно уже не было подобной ситуации, да и к тому же раньше первым делом шли кулаки, а не удушье.       — Отпусти, — просипел Глеб, кладя руку на ту, которая душит.       Резким движением, словно хотел свернуть шею, Мирон повернул голову Глеба в сторону и впился зубами ему рядом с сонной артерией. Сначала было больно, Глеб плотно сжимал зубы и глаза, чтобы не заорать, потом стало полегче до того момента, когда Мирон не вгрызся. Даже мычание не спасало — это было больно. На всю квартиру кричать было слишком тихо, чтобы передать, насколько больно. Глеб начал махать руками и ногами, отталкивать, но не мог толком ничего сделать с тушей над собой. Глаз начал дёргаться, а горло царапаться изнутри. Пальцы с силой вцепились в плечи Мирона, пытаясь его отрезвить или просто передать боль обратно.       Пытка закончила где-то через две минуты. Зубы отступили, рану начал грубо вылизывать язык. Глеб чувствовал, как из него вытекает лава, смешанная с кислотой. То есть кровь. Он уже не трепыхался, только тяжело дышал, пытался собраться и заклеить внутреннюю рану на груди. Там тоже пылало. От страха, от боли, от неожиданности, от недееспособности что-либо сделать. В уголках глаз засели солёные капли, только одна вырвалась и скатилась на подушку, но она стекала по левой щеке, поэтому осталась незамеченной.       Мирон начал почти нежно покусывать кожу под ухом, примирительно даже. Глеб попытался его оттолкнуть, но не вышло. Грудь пошатнулась только на сантиметр и вернулась обратно, стала немного ближе, чем было до. Убираться она не планировала. Глеб смотрел в сторону, в стену. Его шею будто бы оперировали, и он это позволял. Только наркоз не действовал.       Шея — место чувствительное. Когда до крови кусают руку — уже хочешь орать, как будто тебя режут пилой. А здесь шея, к тому же опасно. Что стоит передаваить сонную артерию? А если не передавить, а именно перегрызть? Какой потом шанс после этого выжить?       Началось движение, с него слезали, потом край глаза зацепил тёмное пятно, оно скрылось за дверью. Можно было выдыхать. Было страшно просто прикасаться к укусу, но рука сама к нему тянулась. Мокро и горячо. До сих пор больно щипало. Посмотрев на свои пальцы, Глеб облизал с них свою кровь и закрыл глаза, руки безвольно упали рядом.       — Не люблю на тебе лишнюю херь, но пока не затянется походишь с пластырем, — сказал Мирон, подходя и присаживаясь рядом на кровати. Глеб не шелохнулся, даже века не поднял. — Будешь выпендриваться — никуда не поедешь.       Миролюбивый тон заставил поёжиться и нахмуриться. Глеб фыркнул, но глаз не открыл.       — Ты меня опять выводишь из себя, — с нарастающей, но всё ещё тихой угрозой проговорил Мирон. Он положил свою ладонь Глебу на бедро и без нежности провёл вверх.       Унять свою внутреннюю злость и перевести разговор в мирное русло, податливо соглашаясь на пластырь и любезно подставляя шею? Скатиться в нейтралитет, разрешая воспользоваться своим телом, терпя сейчас нежеланный жёсткий, полунасильственный секс? Или послать на хуй, накричать и полезть в драку, потому что у самого нервы не железные и настроение тоже скачет, словно кто-то пальцами щёлкает?       Дурная голова топит за третий вариант.       Раздражённым движением Глеб скидывает с себя руку и встречается с холодными гневными глазами своими взбешёнными. Поднимает корпус, хочет уже что-то сказать, что-то ядовитое, но не дают.       — Я сейчас не хочу тебя слушать.       Мирон уже повалил его обратно на подушку, прижал собой и зажал рукой рот и практически полностью нос. Дышать сложно, практически невозможно. Пластырь одиноко и грациозно слетел на пол. Началась возня. Глеб мотал в стороны головой, пихался ногами и старался расцарапать и отнять от лица руку. Хотел укусить ладонь, но не мог достать, пытался — укусил только щёку, больше и не старался. Мычал и дёргался, как при судорогах. В глазах начало темнеть, ударило в темень, кислород заканчивался, новый поступал слишком медленно. Спустя пару минут он выдохся.       Мирон отлично умеет терпеть и выжидать, а ещё он знает, что Глеб слишком эмоциональный, чтобы додуматься успокоиться и атаковать, когда нападавший ослабит хватку. Поэтому он практически спокойно отпустил руку и как игрушку вздёрнул Глеба, перевернул к стене, накрыв собой, свёл его запястья сверху вместе и начал кусать плечи. Опять долго и больно — до крови и криков. Стискивал запястья крепче, наступал коленями на его ноги, полностью лишал возможности двигаться, только вертеть головой и поясницей. Но удары жопой по паху не сказать, что как-то сильно ранили. Попытки не вопить его веселили. Все эти прикусывания губы, сжимания челюсти, чтобы болел каждый зуб, болезненное мычание, еле переходящее на стон — лишь бы не крик.       Гордый, стойкий, маленький, побитый запуганный ягнёнок, которого только ненасытным волкам и кусать. Испорченная ягнятина никому не нужна, а волки — санитары леса. Они всю эту падаль поедают, и счастье лесу делается.       Наконец раздаётся крик и Мирон видит стекающие слёзы на красной щеке. Кусает эту щёчку, чувствует солёность языком, хочет нахуй прокусить её, почувствовать железо. Руки сжимают запястья ещё крепче, чтобы точно не рыпнулся. Кусает, получает тычок головой в ответ. Не реагирует, кусает челюсть, потом долго оттягивает подбородок. Рычит и вновь возвращается к плечам.       Нелепо и смешно Глеб пытается выдернуть руку и засадить куда-то локтем, но тщетно, тщетно, тщетно. Только веселит и раззадоривает ещё больше. Маленький бойкий шкет. Был бы чуть поласковее, сейчас бы не орал из-за прокушенной спины.       Мать — святое, мать трогать нельзя. Глеб это понял, прекрасно уже понял, ударился головой о стену, чтобы перекрыть боль, хотел ещё раз так сделать — эффект был, помогало, но на лбу быстро оказалась рука, успокаивая, настоятельно и полуласково не давая себе навредить.       — Ты забыл что ли? — шипит Мирон ему на ухо. — Вредить тебе и убить тебя могу только я. Прекращай страдать хуйнёй.       Член у него не стоит и ладно, кайф свой, несмотря на это, он ловит и ничуть не жалуется. Глеб начинает браниться и усерднее пихаться, в результате оказываясь ещё сильнее прижатым к стене. Радует только то, что коленям удобно на матрасе, но совсем неудобно ногам в целом. Спустя долгие четыре минуты Глеб осознаёт в полной мере всю тщетность своих действий, вздыхает, сдерживает крик от нового укуса на склоне плеча и шепчет:       — Отпусти. Я не буду драться. Отпусти.       Мирон усмехается и грубо прижимается, правой рукой подтаскивая Глеба к себе ближе за живот, а левой продолжая держать запястья, на грамм слабее.       — Чего это ты в дипломатию вдруг ушёл? — на ухо говорит Мирон.       Глеб вздрагивает и легко мотает тяжёлой головой.       — Виноват. Прости, мне больно. Отпусти меня.       С ним надо осторожно, решает Глеб, как с дикой собакой. Отвлечь её от себя палкой, медленно отступать, пока она не опомнилась, а потом бежать с какой-никакой форой быро перебирая пятками. Неужели мозги вместо эмоций вылезли?       Мирон прислоняется всем телом, уже не давит, а накрывает, действуя чуть мягче, переходя из раздражённого состояния в возбуждённое. По волне, при правильном ветре, его может отнести на мягкий секс без фанатизма в виде покусываний уже поставленных ран, а может унести вообще на берег, то есть от желания давить, кусать, убивать, трахаться, вбивать в матрас или подушку мордой к умиротворённости в виде оказания первой медицинской помощи и лёгкого укора. Этот вариант самый заманчивый, но не самый легковыполнимый. Даже не из-за сложности его характера и тонкостей настроения, а из-за гнилья Глеба. Унижать себя ещё сильнее, требуя от него ласки, он не хочет. Подумаешь, что внутри реально горит детское желание быть оценённым, любимым и приласканным. Что по-настоящему хочется, чтобы не зубами в шею до крови, а по голове тёплой ладошкой и медленно, почти осторожно по кадыку губами, чмок в щёку рядом с ухом и крепкие объятия.       Признаться себе — нет, спасибо. Это лишнее, это ненужное, это неправда. Это не про себя, это не про Мирона, хотя в целом внутренние потребности в ласке у них одинаковые. Только оба упёртые бараны и палиться не хотят в первую очередь перед собой любимым.       Мирон снимает с Глеба футболку, откидывает её назад и всё ещё заведённый на грубость вгрызается в хребет, обхватывает зубами и губами натянутую нежной кожей, почти без родинок, косточку. Спускается ниже, полностью отпуская запястья, но все ещё не давая отойти от стены. Вслушивается в напряжённое дыхание, сам дышит в нижнее ребро, высовывает язык и проводит размашисто вверх, до плеч, задевая несколько кровоточащих укусов. Слышит болезненный стон.       — Почему ты так легко выводишь меня из себя, а? — рычит он опять на ухо. — И так быстро заводишь, стоит тебе только прекратить брыкаться, а?       Приходится Глебу прикусить язык, на который уже стеклось несколько острот, потому что возвращаться к недодраке ему не хочется совершенно. Поэтому он молчит и громко втягивает и выпускает воздух, глаза держит закрытыми, а руками опирается на стену.       — Ты всегда такой падкий на слова, а сейчас молчишь. Как же так?       — Прими таблетку, — тихо говорит Глеб.       Чувствуется, что в целом настроение у Мирона спадать не собирается, по тону его остервенелого шёпота, которым он хочет выбесить, подстрекает, кусает без следов на теле, хотя и с ними. Но намёка на возврат в норму до сих пор нет. Говорить про таблы — шаг рискованный. Рыбка сорвсётся с крючка и вместо ебли устроит себе праздник дознователя-любовника-садиста. На бутылку не посадит, конечно, но радости это всё равно не прибавляет.       — Пошёл нахуй со своими колёсами.       Ладно. Это прозвучало почти по-доброму Может, всё не до конца потеряно, но выбираться из этой жопы придётся без таблеточек, что значительно усложняет задачу.       — Хочешь побуду хорошим мальчиком и отсосу тебе?       Это на грани унижения, Глеб кусает губы, когда произносит эту ужасающую речь. Сосать ему не хочется, возбуждения ноль, шея и плечи отваливаются. Сейчас бы послать Мирона на хер и свернуться жалким комочком, чтобы никто не видел, особенно эта паскуда. Но паскуда рядом и явно не желает становиться снова нормальным. Даже обидно, что из-за таблов у него не падает потенция. Любит Мирона его хуй, ничего не скажешь.       Хотя, сам же выбрал это вместо укусов. Мог бы вообще изначально за языком следить и не напороться на это.       — Побудь хорошим щенком и поскули мне.       А вот здесь не издевается, а говорит серьёзно. В смысле без юмора и подколов. И этот пиздец Глебу не импонирует, в зоофилию он играть не хочет и пёсиком скакать на члене тоже, сучкой себя он не считает. И это уже за гранью, он пихается локтем и поворачивает злую мордашку. Щёки красные, мокрые, на подбородке светлеет след от укуса.       — Не нравится? А давай мордой в подушке полежишь, вдруг понравится?       Когда его татуированная ладонь ложится на макушку, — вторая тем временем его уже стащила ниже на кровати, отдаляя от стены, — и давит вниз, грозясь действительно воткнуть носом в подушку, Глеб дёргается и пытается уйти из его хватки, чувствует себя утопленником, точнее ещё утопающим. Нахуй, не будет он скулить или сосать его хер, себя не уважать.       — Отпусти, блять!       Глеб начинает задыхаться, рука Мирона уже не давит на голову, она сжимает шею, притом конкретно, не контролируя полностью свою силу. Это уже становится страшным. Так и сознание потерять не долго, до смерти, конечно, далеко. Мирон же одумается, когда поймёт, что тело в руках обвисло. Да, ведь?       Хрип болезненно срывается с губ, глаза закатываются, закрываются, всё плывёт, темнеет, нос и рот немеют, буквально в мозг ударяет запах крови и пота, запах слёз. Отпустит, сейчас уже должен отпустить, тогда нужно будет соглашаться с его волей и не бузить, подломать себя, чтобы дождаться момента, когда настроение его отпустит.       Но… он не отпускает руку. Хрипеть уже нечем, глаза горят, текут, хотят вылезти из своих ямок и упасть на кровать, брызнув кровью от порвавшихся капилляров. Одно лишь желание — воздуха.       Мир начал меркнуть, уши заложило. Край. Темнота.                     Глеб переворачивается и мычит, разлепляет глаза. В комнате относительно светло. Свет выключен, но проникает внешний, через шторы, только какой-то холодный, видимо солнце заслонило тучи. Двигать плечами больно, головой вертеть тем более. На кровати рядом сидящим спиной обнаруживается Мирон. Он отвлекается от телефона, смотрит рассеянно, но уже спокойно.       — Очнулся? Гуд. Садись, надо шею обработать. И простынь сменить, эта вся в крови.       — Тебе же нравится кровь, — огрызается хрипло, но моментально Глеб, заползая на подушку, на стенку.       — Силы рычать есть, значит, здоров, — флегматично заявляет Мирон и подсаживается ближе. В руках перекись водорода в пластмассовой бутылочке и ватка. Рядом набор пластырей.       Пальцами работает он неплохо, ватка скользит по ранам, от одной ловко перескальзывает к другой; начинает щипать. В голове непонятная пустота, руки подрагивают. Глеб вертит морду от неприятного запаха и горестно вздыхает.       — Ну что не так, звезда моя? — заёбанно-бодренько интересуется Мирон, переходя на шею. Не забывает добавлять на ватку ещё перекиси.       — Ты меня чуть не придушил.       — Расквитался. Ты меня тоже подушкой душил.       — Вспомнил, блять. Полтора года прошло. Даже больше. И ты съезжаешь с темы.       — Мож тебе чем-то рот заклеить? Орать что-то стал больно много, — вздыхает Мирон и качает головой. — Поорал, посдыхал, теперь, может, успокоишься наконец?       — Ты таблетку принял?       — Я тебя, кажется, с этими таблетками уже посылал. Не еби мне нервы, малой. И так башка болит.       — А у меня шея!       — Ну, а ты выкобенивайся побольше, может ещё что болеть начнёт. Не пизди. Я отстал? Отстал. Ляг и не нуди с тем, какая ты обиженка.       — Почему отстал? — примирительно спросил Глеб, поднимая голову, чтобы удобно было крепить на шею пластыри. Мирон закатывает глаза, пока клеит.       — Какое твоё дело? Твоя жопа не пострадала, шея только немного. И мало тебе ещё досталось, раз силы огрызаться есть. Лучше скажи, нахуя тебе к отцу пиздохать нужно. Просто глянуть и свалить или поболтать о жизни с ним хочешь? В любом случае знай, что я от тебя не свалю ни при каком раскладе и базарить будешь при мне.       — Да не буду я с ним базарить, нахуй надо, — хмурится Глеб и раз мотает головой, болезненно морщась. С подобными жестами придётся повременить. — Так, посмотрю последний раз на хату, на него, до чего докатился. Я его на хую вертел, конечно, но как бы и рос с ним вместе, интересно знать что и как.       — А стрелять те нахуя? Малой, я после твоих истерик тебе пистолет выдавать желанием не горю.       — У меня сейчас нет истерик, я на таблах. Кстати, когда следующая?       — В обед, пора уже жрать. Можем заехать куда-то поесть, а потом к отцу. Не дёргайся, блять.       — Щиплет!              Пронесло очень даже хорошо. Не полностью, шея теперь долго заживать будет, около месяца где-то, болеть неделю точно, но в какой-то другой тотальный пиздец ничего не перелилось. Из-за чего — Глеб так и не выяснил, может, как раз из-за осадочного действия таблов, а может из-за того, что Мирон сам как-то взял себя в руки или в крайняк просто испугался, что задушил. Хотя этого он не показал.       Поехали к отцу, по пути заехали в небольшую кафешку, которые сейчас начали набирать популярность. Глеб заказал себе какой-то бутер большой и блинчики со сгущёнкой, а Мирона потянуло на сладкое, поэтому он сидел и ел мороженное из трёх шоколадных шариков, перед этим своровал один блинчик. Мороженое он запивал горьким латте. Глеб довольствовался вишнёвым соком.       Неплохо было бы завалиться в какой-нибудь макдак или кээфси, да и Мирон такую вредную кухню жалует, но здесь сытнее и даже в чём-то вкуснее, хотя и явно дороже. Людей в выходной не очень много, занято больше половины столов, свет тёплый из большого во всю стену окна.       — Когда у тебя там собрание в школе?       — Завтра в шесть, — жуя, невнятно сообщает Глеб. — Пойдёшь?       — Пойду, — кивает Мирон. — Ты со мной. Там надолго?       — Ну… это, относительно. По-хорошему должны только назвать итоговый ценник и собрать со всех деньги. Потом нас фоткать на альбом будут, тоже завтра, только утром, вместо уроков. Сказали быть всем и прийти в нормальном виде.       — То есть ты пойдёшь не в футболке, а в толстовке, даже несмотря на жару?       Глеб фыркнул.       — Именно. Но искусал ты меня не вовремя, придётся с большим воротом надевать, а она тёплая.       — Понял, значит потом ещё в магазин заедем. Или можем тебя обмотать бинтом, будешь мумией восставшей. Как тебя там Тёма твой называет? Тутанхамон?       — Фараон, — через стиснутые губы поправляет Глеб. — И уже не называет. Откуда ты вообще это знаешь?       — От Вани. Почему Фараон?       — А почему Оксимирон? Не знаю, просто захотелось. Я уже и не помню почему. И иди ты на хуй, не буду я с бинтом на шее ходить. Это же как удавка.       — Тебе пойдёт, — кротко говорит Мирон.       — Я твоих вкусов не разделяю, — парирует Глеб, качая головой. И снова забывая, что так лучше не делать. Морщится и тяжко выдыхает. — Там на собрании быстро должно всё уладиться, но некоторые родители потом останутся фотки выбирать и яхту обсуждать. Что там покупать из еды, насколько, когда и всё такое.       — До сих пор пытаешься уговорить меня на яхту?       — Тёма тоже придёт, мы с ребятами будем в одном углу сидеть, взрослые в другом.       — Тебе же плевать на всех своих одноклассников, — напоминает ласково Мирон, укладывая подбородок на переплетённые пальцы рук.       — Ну и что? Там я буду под твоим охуенным надзором, где мне в туалет нормально нельзя выйти, а ты можешь сидеть в телефоне, и никто ничего не потеряет.       — Но на яхту ты всё равно будешь пытаться меня развести, как я понимаю?              К отцу поехали, там осталось всего два-три дома и во двор свернуть. Погода продолжала быть отличной, у Мирона даже настроение выровнялось, стало ближе к задорному, хотя Глеб замечал, что оно продолжало скакать и при каком-то неосторожно брошенном слове может вернуться к плохому.       Точнее даже не к плохому, а к несдержанному. Дома это просто больно, на улице или в кафе будет до кучи ещё крайне унизительным.       Двор родной. Ничего не скажешь дурного о нём. Родной и всё тут. Гаражи грязные, их снести хотят, но всё никак и никак. Газон потрёпанный, шины с клумбами внутри. Цветы все повырывали, остались только жалкие крохи. Почти красиво. Если повспоминать, то где-то возле той лавочки его чуть не нагнал Косой. Повезло же выбежать на открытую дорогу прямо под машину Мирона. Хотя, если бы не выскочил, то пошёл бы в могилу вслед за отцом. Грабил и сторчался бы. А вдруг с Мироном из-за наркоты обратно встретился бы? Вдруг их отношения стали бы не насильственно-принудительными, а безвыходно-обязательными? То есть, задолжности большие, а ебля с Мироном может погасить эти долги. Тогда бы всё пошло по другому сценарию. И неизвестно только, какой из них лучше. Историю уже не поменять.       Подъезд засранный. Рисунки маркером на стенах, изрисованные почтовые ящики, а внизу картонная коробка для газет, но под ними чипсы и две бутылки пива. Наверное, это с четвёртого этажа сосед, он в шарагу ходит. Шумный очень, побычить любит. А может и другой кто, дом не идеальный, далеко не добросовестный. Здесь живут обычные люди из низов и в низах.       Дверь открыта. Из квартиры вырывается перегар, словно бухала она, а не человек в ней. Запах терпкий и ядовитый, тянет за нос, больно хватаясь пальцами. Враждебный, выгнать хочет. Как дух. Но не пугает, потому что в принципе запашок обычный и привычный, просто усиленный немного. Раньше-то Глеб квартиру проветривал постоянно, а сейчас это делать некому.       Темновато, всё грязного рыжего оттенка. Пол побит, стены облезли, углы мокрые, осыпаются. Значит, их опять затопили сверху. От стлевшей воды тоже идёт неприятная отдышка. Свет нигде не горит. Либо выключен, либо дома никого нет.       Но дома есть. На кухне полулежит на руках существо с разношёрстной бородой, щетиной, с маслянистыми грубыми волосами и прикрытыми в скромном умиротворении глазами. Рядом с рукой лежит бутылка, пустая, в ней только какие-то капли остались. Локтем дрыг, и она полетит на пол. Разобьётся. Разбудит ли?       — Знаешь, малой, мне даже думать тошно о том, что ты мог остаться здесь. Бешеным стал бы.       — А сейчас я пай-мальчик? — равнодушно кинул Глеб, проходя в свою комнату.       Вещей поубавилось. Явно. Отец сдал всё, что могли принять и за что дали бы денег. Зато просторно почти стало. Диван распидорасился только до конца, но это мелочи.       — А сейчас ты просто сучка дикая, но не бешеный.       — И сколько людей уже от твоих комплиментов потекли?       — Ха-ха, — членораздельно сказал Мирон и облокотился, не без недоверия, на дверной косяк плечом. — Если посмотрел, то валим. Меня от местного запашка воротит уже.       — Ишь какие мы нежные, — закатывает глаза Глеб. — Твоих трудов дело. Так полнаселения города живёт, ничего необычного.       — Не живёт. Отец у тебя гнида подворотная, мать в могилу свёл, вторую семью похоронил, сына загубил. Грешок на нём, а не на мне. У меня в то время дела поинтереснее были. Да и сейчас.       С этим спорить не хотелось, Глеб только промолчал, кивнув. Подошёл к своему столу и собрал пальцем с него пыль. Он, конечно, тоже не часто убирался, но хоть немного чистым это место пробовал содержать. По крайней мере если сейчас мимо пробежит таракан, то удивления не возникнет. Удивление может быть только из-за того, что тараканов до сих пор не появилось. Хотя, что им делать в пустой комнате?       Глеб сел на диван и вздохнул. В голову ударила вонь. Знакомо. Как же хорошо, что вся эта херь останется только в ностальгии.       — Ну и долго ты сидеть собрался? Я серьёзно, здесь делать нехуй. Можешь этого пристрелить и пошли.       — Хули ему помирать мешать? Пусть наслаждается, — опротестовал Глеб, поднимаясь. — Но поздороваться надо.       — И зачем же? — протянул недовольно Мирон и вздохнул.       Глеб ему не ответил, прошёл мимо него на кухню и с лёгким пренебрежением осмотрел деревянную табуретку. Садиться на неё сперва не хотел, но потом всё же решился, только перед этим найдя на подоконнике грязную тряпку и протерев сидушку. Потянулся через стол и взял бутылку. Потыкал ей отцу в лицо. Тот начал храпеть. Неправильная какая-то реакция.       — Пистолетом потыкай, мож очухается, — с деловым интересом предлагает Мирон, стоя уже плечом к кухонной арке. — А лучше этой бутылкой по голове.       — Да он тогда вообще не встанет.       — А вдруг? У алкашей вообще всё странно работает.       Идея, конечно, интересная. Глеб легонько стучит бутылкой по отцовской макушке и слышит в ответ приглушённый стук, и храп меняется на недовольный. Даже один раз изрыгается хрюк.       — Чё-т ты слабенько, малой. Его больше меня что ль любишь?       — Бьют — значит любят, не слышал? Я в тебе души не чаю, родной.       — А я-то тебя как люблю малой, ты ж сегодня убедился, да?       — Я что-то про кусают — значит любят, ничего не слышал, — парирует Глеб и смотрит на отца с претензией. — А может его уронить?       — Ты будешь до этого дотрагиваться? — брезгливо спросил Мирон.       Глеб вздыхает и качает головой. Стучит бутылкой по столу. Создание напротив буркает и мычит что-то, но до сих пор не включается.       — У меня есть идея, — говорит Мирон и оглядывается. Находит сколотую кружку на столе, наполняет её холодной водой и выливает её отцу на голову.       Эффект происходит. Бульканье, тряска, медленное поднятие головы и разлепление тоненьких припухших глаз. Лицо красное, отлёжанное и мятое. Вместо слов вырывается гудение, взгляд очень медленно яснеет.       — Угб! Глб… Глебушек! С-п-с-в-привет, — говорит, пытается, и шмыгает носом. Начинает усиленно моргать. Воду на себе не замечает. — Ты эта, тама, ты как? Мгм… Глебшек…эйх… не одожишь немного? Я…йа-я верну. Туть чуть-чуть всего. Мгм, на эту… ч-ч-чакушечку.       Глеб выразительно хлопает глазами и встречается косым взглядом с Мироном — который уже опирается жопой о кухонную тумбу со сложенными на груди руками. Тот глядит весело, как бы спрашивая, «одолжишь папочке?». Его послать за это хочется. Да и отца тоже. Настроение портится, к тому же шея продолжает навязчиво зудеть. Пластыри при движении больно натягиваются. Так что не до отца сейчас. Глеб качает головой и встаёт.       — Пошли.       — Аллилуйя! — хлопает в ладоши Мирон.       — П-п-пф… П-п-погоди. Пф… Глеб! Ушек… Тс-тс-тсуэффф… эйхф… Ойх… Эгхстфс… тутпф… Ойх… Ту-тут чу-чуть. Чу-чу-чучучуть. Кх, всего ну. Ч-чуть-чуть. П-помоги отцу. Ну ч-ч… всего-то… пол-этой… ч-там. Мгм… Ммм…       — Чё встал, малой? Это бесполезно, идём давай. Я ему давать нихуя не буду, он мне и так должен.       — Мне просто интересно, он тебя заметил? Кстати, он не на наркоте.       — Та похуй, пошли уже. Тошно здесь. Может, задохнётся скоро.       Весёлые мысли. Довёл себя человек, что действительно может помереть на собственной кухне, а последнее, что он сказал собственному сыну было это «Дай чуть-чуть этой». Впрочем, совесть вполне может вытравиться под действием алкоголя и наркотических веществ.       Мирон подталкивает Глеба в спину, и они выходят из квартиры. В подъезде дышать уже легче, чем там. На улице так вообще воздух убивать начинает своей охуенностью. Мозги успокаивает, рецепторы восстанавливает. Прежде чем в машину сесть они садятся на лавочку и тупо дышат, в тишине, даже без сигарет. Мирон вообще стал сигареты в последнее время караулить только так. Всегда в самые дальние карманы и на ночь под замок убирает. От этого у Глеба только азарт и появляется.       Едут сперва в магазин, выбирают парадную толстовку. Конечно же, чёрную. И ещё одну посветлее, чтобы летом на улице ходить нормально было. Потом добираются долго. Приезжают уже ближе к семи. Местность заброшенная, отдалённая и одиночная. Несколько складов, непонятный подгоревший домик. Внутрь не заходят, идут на задний двор: там свалена большая куча мусора.       Мирон оглядывается, обнаруживает скамейку и падает на неё, кивая на кучу.       — Выгребай, что хочешь, стреляй по всему, по чему захочешь, кроме меня.       — Что это за место?       — Бывший лесничий домик.       — И где здесь лес?       — Несколько километров на север и будет тебе лес. А тот, что был здесь, уже ушёл на мебель, бумагу и другие человеческие нужды. Зато поля пригодны для выращивания всякой дряни.       — То есть здесь растёт наркота?       — Наркота, малой, просто так нигде не растёт. Её из чего-то делают. И порой лучше даже не знать из чего. Но вообще да, здесь кое-что растёт, поэтому на плантации не бегай. У тебя только это место перед моими глазами, ферштейн?       — Ja, ja, — отзывается Глеб и достаёт свой пистолет.       Воспоминания от пистолета хуёвые, даже мутить начинает, если пытаться вспоминать осень, но если без воспоминаний, то придраться не к чему. Внутри пожар, радость, азарт. Пострелять, слыша эти громкие выстрелы. Посоревноваться с собой в меткости. На крайняк можно в шутку нацелиться на Мирона, но тогда Мирон нихуя не в шутку нацелится в ответ. И если он выстрелит, то не убьёт нихуя, но попадёт. И тогда будет очень долгий пиздец.       Подобным промышлять даже не хочется. Эти мысли, про убийства Мирона, они как бы есть всегда, они обязательные, но неправильные. Это уже блок идёт. Не сбегать, не кричать, давать себя трогать, самому в драку не лезть, других обходить стороной, себя не калечить и пистолет не наводить. Раньше хотелось сделать что-то из этого, очень сильно хотелось, а чем дольше вместе живут, тем большее хочется сделать это только по-необходимости. Вот сегодня была необходимость дать отпор, но и то не вышло. Недопереговоры-недодрака. Или под истерикой бывает, когда накатывает и хочется пистолетом себе мозги вынести. Но в целом, когда голова себе принадлежит на этом всём блок.       На Мирона нет смысла кричать, потому что с ним можно договориться. Если нельзя, значит и крики не помогут. Драться с ним тоже бесполезно, потому что он сильнее и натренированнее. Не давать ему себя трогать — глупо. Его касания уже не вызывают никаких противоречивых или отрицательных эмоций. Ну, трогает и трогает, пусть. Тактильный просто, собственник. Надо своё постоянно рукой и языком ощущать. Если лапой лезет вверх по бедру, то тут по этой лапке можно дать, если настроения нет. Это называется — договориться. Лапка либо обиженно уходит, либо лапка не уйдёт в любом случае. Себя убивать в нормальном состоянии просто не хочется, а побег вообще идея смешная. Куда можно от него сбежать в его городе без помощников? Да и зачем? Что будет в той жизни без Мирона? Свобода? Глеб, конечно, человек свободолюбивый, но хуй он клал на такую свободу, которая ему откроется. Без еды, без крыши, без шмоток, без телефона. Нахуй надо, он уже привык к хорошей жизни и отказываться от неё не собирается.       Так и получается, что раз выстрел, два выстрел, три выстрел. В глазах пляска и задор, раздражение. Можно пострелять и легче станет. Мешок. Раз, два, три, четыре, пять. Перезарядка. Бутылка. Раз. Не попал. Ну и пошла она, далеко слишком. Стреляет в соседнюю банку. Уже лучше — попадает. Та отлетает. Куда ещё пострелять? Ладно, бутылка тоже сойдёт. Второй раз тоже мимо. Третий попадает. Много пивных банок. Вот это он сейчас разойдётся.       Мирон спокойно себе сидит на скамеечке, расставив широко ноги и тоже наслаждаясь выстрелами. Громкие, пробирающие в этой мёртвой природной тишине.       Где-то далеко летят птицы. В лицо дует прохладный ветер. Дождик собирается.       Оставив своё место зрителя, Мирон подходит сзади и обнимает, кладёт на плечо голову, вдыхает преддождевой воздух с кроткими нотками пороха.       — Поехали домой, малой. Ливанёт скоро.                     ***              Мирон морщится и откладывает телефон. Классную он не слушает, даже вида не делает. Ждёт финальный момент, когда скажут отдавать бабло и валить по домам. Глеб очень надеется, что тот не забыл про продолжение собрания, когда все разойдутся. Они с Тёмой и другими ребятами уже договорились играть в карты, бутылочку на правда-действие. Без бухла, конечно, будет не то, но когда ещё так соберутся? Да никогда, поэтому и решили.       Народ тянется на выход, по большей части родители пришли одни, только около десяти детей. Остаются шестеро. Глеб, Тёма, Оля, Настя, Андрей и Саша. Сдвигают парты в углу, Тёма выкладывает карты, Саша достаёт пустую стеклянную бутылку, а девочки милосердно делятся двумя пакетами сока. В это время классная эксплуатирует Андрея, тот двигает парты для оставшихся родителей. Мирон не родитель, но какая кому разница. Главное, что он остался здесь с небольшим, но нескрытым недовольством во взгляде.       Обсуждения со всех сторон весёлые. Уставшие родители пьют чай с печеньями и параллельно обсуждают весь выпускной день.       — На теплоходе поплывут вечером, когда солнце уже опустится. Главное, проверить их, чтобы спиртное не взяли, — говорит чья-то мама важным тоном.       — И без сигарет. За это штраф ещё выдать могут, — добавляет другая.       — Пронесут всё равно, — взмахивает рукой чей-то отец. — Главное, чтобы там без драк.       — Они совсем без присмотра поедут? — спрашивает Мирон, чем заставляет Глеба поднять голову от карт.       — Да какой тут присмотр-то? Чай не пять годиков. Взрослые уже. Не будут же они с яхты прыгать?       — Да кто их знает? Может, искупаться в речке захотят. Алкоголь-то по-любому пронесут.       — Да ладно Вам. Сколько раз так праздновали, ничего сверхординарного не встречалось. Для детей это последний день вместе, у них заканчивается детство, начинается новая, взрослая жизнь.       — У кого-то она уже давно началась, — флегматично тянет Мирон, размешивая ложечкой чай. — Секс, наркотики, сигареты. Многие дети очень рано вырастают.       — Да разве это — значит вырасти? — с упрёком говорит мать, которая начинала и качает головой. Берёт печенье в руку и говорит: — В моём детстве мы трудились, помогали родителям дома и с огородом. Каждое лето — картошку копали. Осенью — сажать помогали. Зимой — одежду вязали, и мальчики с домом помогали. Так постоянно, дети трудятся, растут. А вырасти — это уже свою семью завести, замуж выйти, детей нарожать и на работу устроиться. Вот это вырасти.       — Взрослым ребёнок становится не тогда, когда работать начинает и детей заводит, а когда думать начинает, как взрослый и трудности испытывать его. Розовые очки на мир когда трескаются, — возражает Мирон. — А Вы сами говорите, что в детстве работали. Картошку копать — не работа что ли? Это значит, что у Вас не было детства. Так?       — Вот Вы всё наизнанку выворачиваете, — упрекает женщина. — Молодёжь сейчас не пойми о чём думает. У меня дочь Вашего возраста, тоже не понимает ещё в чём жизнь. Молодость.       — Ну вы меня жить будете учить? — с мягкой усталостью говорит Мирон с тусклым интересом разглядывая собеседницу. Сухая, жилистая женщина с крашенными, чтобы скрыть седину, волосами. Печенье откусывает, жуёт и внимательно слушает, а потом оставляет недоеденным в руках, как сигарету держит, и отвечает, словно дым выдыхает.       — Жизнь каждый учит по-своему, здесь Вы правы. Бог, если что, всем помогает.       — А Вы верующая? — с лёгким пренебрежением спрашивает Мирон.       Женщина с уверенностью кивает.       — Каждый верующий. Только кто-то очень долго доходит до своей веры.       — Почему веру хотят впихнуть куда не надо? Церкви — смыв денег. Библия — фантастика посерьёзнее «Властелина колец» с «Гарри Поттером». Обряды христианские — язычество в чистом виде. Концепция единого создателя вообще на практике не выдерживает проверки.       — Безбожники не понимают морали. Они не ведают божественного суда, оттого и получаются преступления, — веско отвечает женщина.       — Давайте не говорить за всех. Я по своему личному опыту столько верующих видел, притом сильно верующих, фанатиков, которые за бога такую херь творят. Взять ту же историю. Сколько дикого совершалось всего во имя церкви. Во имя бога.       — Нет же, вы неправильно понимаете концепцию. Для этого надо сесть и прочитать библию, потом…       — Я её читал около сотни раз. Что-то знаю наизусть. По-моему — ересь.       — Это всё советское воспитание, — вздыхает собеседница.       — Позвольте, я в Союзе не жил и не обучался. Неколько лет прожил в Германии, несколько в Англии. В школе и университете было много верующих преподавателей, которые порой заговаривали о боге. Я про то, что я рос в очень религиозных условиях.       — А где Вы учились? В Английские университеты сложно попасть.       — В Оксфорде и одноимённом университете. Окончил факультет древней английской литературы. Поступил благодаря собеседованию и эмигрантским плюшкам. Для нас был отдельный отбор, помягче. Залетел на бюджет.       К Мирону сразу же прониклись уважением, несмотря на его татуировки и ленивую манеру речи. Глеб же заинтересовался, насколько долго Мирон смог продержаться на учёбе, прежде, чем скатиться в гопника и наркоторговца, в вышибалу. Наверное, не очень долго. Хотя, может быть, он неплохо совмещал. На этом можно будет потом построить интересный диалог. Слушать его истории о жизни Глебу очень нравилось и в последнее время он даже перестал это скрывать.       — Мы так далеко ушли от теплохода, — хохотнула другая женщина. — Вера — дело каждого. Давайте лучше продолжим, мы ещё не все вопросы разобрали. Сколько у нас людей на теплоходе едут?       — Двадцать шесть человек сдали деньги, — отозвалась классная. — Один сказал, что сдаст позже, внёс половину суммы. А Вы, кстати, не сдали деньги. Глеб не поедет?       — Неа.       — А чего так? Праздник как-никак. С одноклассниками видится в последний раз. К тому же какой стресс все пережили с этим нападением… Хорошо бы так год закончить, ярко, радостно, с салютами. Чтобы только тёплое о школе осталось.       — Я слышал, что нападавшую организацию так и не повязали, — сказал чей-то отец. — Она куда-то на восток ушла. А вдруг вернётся?       — Типун вам на язык!       — Не вернутся они, — флегматично бросил Мирон. — У них сейчас своих дел полно, от НАТО бегают, новые нападения строят. Но не в нашем городе и не в нашей стране.       — Это хорошо, — покладисто согласилась классная. — Но всё же жалко Глебу-то, наверное, что он не едет с другими.       Мирон вздохнул и посмотрел на полностью подтверждающие эти слова огромные щенячьи глаза Глеба. Шкет пробовал вымаливать словами, теперь пошёл в бой мордашкой и левыми людьми. Это забавило и умиляло. Глеб даже от карт своих отвлёкся и смотрел практически не мигая. Тёма рядом с ним даже испугался.       — Ну… — протянул Мирон и с трудом сдержал ухмылку, когда глаза Глеба заблестели голодным огнём. Маленький жадный чертёнок, сразу мысли в голову пришли, как вплестись в его соломенные волосы рукой, немного грубовато задрать голову и цапнуть за мочку уха, а потом чмокнуть в твёрдо сомкнутые губы. Каким бы не было возбуждение малого, даже если не сексуальное, обратное возбуждение появлялось сразу. Умел же чертяка заводить. — В принципе, ладно. Сколько там надо?       Глеб чуть ли не взвизгнул и ударил рёбрами кулаков несколько раз друг о друга, прикусив губу. Даже карты на стол бросил. Тёма наградил его ласковым взглядом.       Дальше сидели так же лампово, как и до этого. Молодёжь переселилась на пол и крутила бутылочку на желания. Мирон даже вклинился в разговор с родителями, уже не на грани спора, а в совместные рассуждения и планировку. Он по сути очень давно не общался с людьми, как к равными себе. Либо только друзья, либо подчинённые, либо любовник. А здесь просто знакомые, которые даже не знают, с кем имеют дело. Кроме классной, но она это очень мило скрывала за чашечкой чая.       Саша загадал накраситься Глебу. Девочки радостно вскрикнули и полезли за своими косметичками, Глеб же в страхе прижался к Тёме, отнекиваясь, не соглашаясь на это условие. Почему Тёме загадали намочить волосы водой, а его красить должны? Он даже с мольбой уставился на Мирона, но тот, во-первых, был поглощён разговором, а во-вторых, услышав желание, отделался лишь кроткой улыбкой. И это человек, который не любит всё лишнее на теле? Ни кремов всяких, ни тоналок, а чтоб макияж — так нормально? Это предательство.       — Глеб, не дёргайся! — строго говорит Оля с тушью в руках. Глеб зависает, разглядывая её красивый голубой маникюр. — Ну красавец же.       Девочки работают оперативно и красят по полной, хотя изначально договаривались только на лёгкий мейк. Но уже подведены скулы, расцветают нежные румяна, губы выделяются матовой персиковой помадой, глаза подведены тонкими стрелками, красуются фиолетово-голубые тени и ресницы стали гуще на вид. Хотя Настя и говорила, что ему больше пойдёт коричневая тушь, а не чёрная. Эта смотрится очень вульгарно. Хотя, заглядывая правде в глаза и с трудом в зеркало, Глеб думает, что он весь в целом смотрится вульгарно. Но Мирону, суке этой, нравится. Он ухмыляется, скрываясь за чашкой.       — Девочки, ну, хватит! Дайте встать, я в туалет хочу.       — Только не смывай! — в один голос гаркнули они. Глеб поёжился и сжался.       Пришлось обещать не смывать это безобразие с лица. Парни ржали.       Мирон безмолвно выставил руку ладонью вверх. Глеб, цокнув, закатил глаза и вложил ему свой телефон, а сам наконец пошёл в туалет. Проверка телефона была как всегда неожиданной и неумолимой, но скрывать было нечего, поэтому Глеб и не волновался по этому поводу, а то, что его личные вещи шманают — ну, к этому он уже как-то привык. Дневничок есть, с ним легче.       Мирон тем самым временем лениво листал его соцсети и заметки, не обнаруживая ничего подозрительного. Раз проигнорировал слова чьей-то матери, что нынешнее поколение всё такое замкнутое и ничем с ними не делится. Сидят в своих запароленных телефонах и ничего у них не узнать. Даже удивилась, что Мирон знает пароль от телефона Глеба. Предположила, что между ними хорошие доверительные отношения. Мирон медленно покивал, сдерживая усмешку.       Хорошие, конечно. Вон, на шее видно, насколько хорошие. Глеб вернулся, забрал телефон и сел обратно к своим, достал из кармана джинс пакетик кофе с карамелью. У него было несколько привычек в еде. Предпочтений. Например, мармелад в виде мишек с сигаретами. Мирон продолжал иногда им баловать. Или вот кофе. Его он предпочитал есть тупо так. На язык. Как доширак без заварки. Пахла карамель очень вкусно, а вот пить кофе с карамелью ему не особо нравилось. Он вообще к кофе относился настороженно. Предпочитал ему сок или алкоголь. Сок вишнёвый. Алкоголь любой.       Родительская беседа продолжалась долго. В основном из-за того, что все постоянно скатывались в какие-то сторонние темы. Чай заваривали уже в третий раз, доели почти всё печенье. Молодёжь между тем наигралась в желания и начала бегать по пустым коридорам. Сперва Мирон, конечно же, безмолвно убил взглядом, нарекая сидеть только перед ним и никуда не шастать, но потом Глебу удалось слинять.       Когда они вернулись, взрослые послали их в ближайший магазин за печеньем и мороженым. И если к коридорам Мирон ещё относительно легко согласился, то здесь ситуация была другой.       Глеб подошёл к нему со спины, обнял и зашептал, что он вот вообще от ребят никуда, с ним Тёма, а Тёма он всегда за соблюдение глупых правил, что он ничего не будет пить и они сразу же вернутся. Наконец Мирон на это согласился, странно глянув, скосив взгляд. Глеб был рад, что не стал смывать с себя макияж, он предполагал, что именно из-за него ему подфортило.       — Куда? — резко и немного протяжно спросил Мирон, когда Глеб от него отчалил. Выставил руку, как до этого, когда нужно было отдавать телефон.       Тёма в дверях непонятно нахмурился, остальные тоже, ожидая, заинтересованно смотрели. Глеб цокнул и вернул на базу сигареты.       — Мне тебе браслеты купить надо, с кольцами, — сказал Мирон, убирая пачку обратно. Глеб показал язык и пошёл.       Пришли все счастливые, довольные до пизды, с полусъеденным мороженым, остальное скинули на родительский стол. Упали у себя и стали играть в карты, громко переговариваясь и шутя.       Расходились на приятной ноте, всё обсудив и решив. Было уже поздно по времени, Мирон сразу же пошёл в туалет отлить. Глеб юркнул за ним, чтобы смыть со своего лица наведённое девочками безобразие.       — Не смывай, красавица, — фыркнул Мирон, облокотившись спиной о туалетную дверку. — Вам очень идёт. Так и хочется на коленки поставить.       — Это предложение или намёк?       — Намёк, — со взрослой мягкостью сказал Мирон и подозвал ладонью к себе.       Глеб вздохнул и выключил кран. Подошёл.       — Красавец ты мой. Хочешь платьице тебе куплю? Волосы красиво уложим и будешь у меня первой леди на районе, — промурлыкал Мирон и погладил его по лбу, приподнимая пальцами длинные волосы. Огладил щёку.       — Я бы волосы состриг.       — Я тебе состригу, — с угрозой сразу отозвался Мирон. — Ничего ты стричь не будешь, малой, — уже мягче продолжил. — А сейчас на колени давай.       — Мы в школе.       — И что?       — В кабинку, — проговорил сквозь зубы Глеб.       Мирон посмеялся и кивнул, они скрылись в кабинке, закрылись на щеколду. Глеб осторожно опустился на колени перед севшим по-королевски на толчок Мироном, облизал губы, чувствуя сладость и помаду и разобрался руками с ширинкой. На самом деле против этого он не был. То есть, вот секс с удушьем практиковать ему было не особо в кайф, а вот сосать в школьном туалете уже другое дело. Заводило даже. К тому же у Мирона лёгкое игривое настроение, которое может обещать приятное продолжения секса дома или даже в машине.       Заглатывал Глеб не до горла, но в целом старательно. По большей части намывал член языком, порой спускаясь облизать или оттянуть яйца. Мирон сперва не мешал, потом уже положил на макушку ладонь и стал насаживать его глубже на себя. Сперва Глеб планировал мычать и возмущаться, но в туалет вошла классная с какой-то матерью, беседуя о том, что в женском туалете опять срач устроили, а уборщица не убирает. Мать предлагала свою кандидатуру уборщицы и что-то там ещё. Глеб не слушал, он старательно двигал головой и держался одной рукой за свой хер через джинсы.       Спустил Мирон, когда женщины ушли. Подрочить себе не дал, поднял в колен, прижал к стенке кабинки и тягуче, жадно поцеловал. Глеб с готовностью ответил.