***
Ричард неторопливо застёгивает рубашку. Пуговица за пуговицей — от этой отточенной, машинной скрупулёзности тянет проблеваться. Гэвин, растянувшийся поперёк кровати, только лениво наблюдает за ним. Он уже успел выучить этот нехитрый ритуал: сейчас Ричард оденется, напялит свой идиотский мозолящий глаза пиджак и молча свалит в туман. Гэвин никогда не предлагает ему остаться. Они это не обсуждают. Тут нечего обсуждать. Не в меру любопытная машина и человек, истосковавшийся по хорошему сексу. И даже если он повторил бы губами твёрдую линию чужой челюсти. И даже если он опустился бы на колени по одному приказу, по одной просьбе, и взял бы за щеку искусственный хер. И даже если он запер бы пластмассового уёбка у себя в квартире, чтобы никуда, сука, не мог уйти. Даже если. Похуй. Гэвин неловко поворачивается и невольно охает: поясницу тянет. Ричард кидает на него короткий взгляд, коротко мигает пожелтевшим диодом. — Больно? — вкупе с прохладным ровным тоном звучит это как насмешка. — Я мог бы помочь. — Проваливай уже, сил моих нет видеть тебя, тупое ты ведро, — почти миролюбиво отвечает Гэвин и подгребает под себя подушку — прижаться щекой, прикрывая глаза. Лениво машет рукой. — Где дверь, знаешь. Ну, чего встал? Ричард смотрит на него так, будто хочет что-то сказать. Но вместо этого наклоняется и целует. На прощание, блядь, как сопливую девку после кино. Самое ужасное в этом то, что Гэвин, видимо, не прочь побыть этой сопливой девкой. Когда дверь за Ричардом закрывается, Гэвин обессиленно зарывается пальцами в мокрые волосы и доверительно выдаёт стене: — Дерьмо. Нужно встать. Пойти в душ. И… он кривится, вытирая сперму с живота простынёй. Да, и поменять постельное бельё. Блядский Ричи с его блядскими экспериментами. Гэвина до сих пор прошибает дрожью, когда он вспоминает тот отсос в грязной подворотне. Ту тяжесть чужого тела, ту хватку чужих пальцев — и этот алый всполох диода. Он, мать вашу, совершенно уверен, что Ричард словил нихеровый такой системный сбой. Из-за него. Из-за того, что Гэвин спустил прямо в его ёбаное пластмассовое горло. (Думать об этом ему оч-чень нравится.) Вообще-то Гэвин тогда рассчитывал на то, что они дружненько забьют на произошедшее хуй, разойдутся, как в море корабли, и больше никогда, никогда не будут обсуждать произошедшее. Может, Гэвин и будет иногда одиноко подрачивать на тот минет, но никакого продолжения, нет, сэр. Сраный андроид, видимо, Паланика не читал. Потому что на следующий же день он припёрся к Гэвину домой, вмял его в стену и оттрахал. Сначала в мозг, а потом в задницу — своими ёбаными искусственными пальцами. Заявил: мне всё ещё интересно, детектив. я хочу узнать больше, детектив. покажите мне, детектив. А Гэвин… Гэвин всегда был тем ещё придурком. Вот и вышла какая-то хуйня. «Просто трах, — вот что тогда сказал ему Гэвин. — Мне заебись, тебе по приколу, не знаю, что это за сраный фетиш такой, ну да хер с тобой. Ничего больше, понял меня, железка?» (И даже если иногда ему кажется, что они могли бы…) (И даже если ему хотелось бы, чтобы они…) (Нет.) — Просто трах, — повторяет он, стоя под прохладными струями воды, и коротко, лающе смеётся. А потом трёт мокрое, колючее от трёхдневной щетины лицо. — Как же ты проебался, Гэвин Рид.***
Снится Гэвину какая-то порнуха, кому скажи, засмеют, стыдоба: ёбаный кожаный ремень в ёбаных пластиковых пальцах. Мечта пубертатного подростка, впервые узнавшего о существовании БДСМ. На работу он ожидаемо опаздывает. Влетает в участок, как в жопу подстреленный, оглядывается, надеясь не напороться на Фаулеровское «без премии оставлю!», тихонько шмыгает на своё рабочее место. И невольно скашивает глаза влево. Стол Ричарда пустует. Ну и где этот сра… — Ваш кофе, детектив. Прямо перед ним опускается пластиковый стаканчик с кофе. Ричард задерживает на нём руку на несколько секунд дольше необходимого, и Гэвин тупо пялится на аккуратную белую ладонь, длиннопалую и широкую, и его окатывает невольным то ли смущением, то ли хер разберёт чем. — Детектив? — Чё? — он вскидывает голову и моментально напарывается на насмешливый взгляд. Будто консервная банка точно знает, о чём он думал. И у Гэвина предсказуемо вспыхивают кончики ушей. — А. Да. Съеби. Пластиковые губы растягиваются в вежливой улыбке. Гэвин цепляется за стаканчик. Ричард нависает над ним, оказывается близко-близко, лицом к лицу. И мягко произносит: — Воспитанные люди говорят «спасибо», Гэвин. Гэвин тупо пялится на его пластиковые губы. Гэвину до пизды, как там говорят воспитанные люди. Гэвин хочет притянуть отглаженного ублюдка к себе за отвороты идиотского пиджака, вгрызться зубами и языком в этот грёбанный искусственный рот, а потом… — Пошёл в жопу, — говорит он. — Вечером, — одними губами отвечает Ричард. И если кто и повинен в том, что Гэвин Рид проводит в туалете на десять минут дольше положенного и возвращается на рабочее место с мокрым лицом и потяжелевшим от воды воротником, то уж точно не он сам, детектив, сэр. Кофе он выпивает. И, пока опустевший стаканчик не летит в мусорное ведро, он лопатками ощущает на себе пристальный, внимательный взгляд Ричарда. — Чувак, это стрёмно, прекрати, — говорит Гэвин, не глядя на него. Боковым зрением выражения лица Ричарда не разобрать, но, с другой стороны, а что там разбирать: пугающий безразличный еблет. Это только иногда, когда его диод устраивает светомузыку, а с корпуса сползает скин… Его члену по душе эта мысль. Фаулеру, который требует в течение пяти минут доделать оставшиеся отчёты, — вряд ли.***
— Ну, и что? — Гэвин непонимающе оглядывается и оглушительно чихает. Сука, как же здесь пыльно, будто департамент платит уборщикам за то, чтобы они хуи пинали, а на проверку архивов всем насра… На его губы опускается тяжёлая ладонь. Гэвин инстинктивно вскидывается, мотает головой, но вырваться не выходит; грёбанный Ричард скручивает его в два счёта, разворачивает лицом к себе, ладонь перемещается на горло, в бедро больно врезается какая-то полка, и Гэвин шипит. — Тише, — у Ричарда сосредоточенный взгляд, а пальцы, лишь слегка сжавшие шею Гэвина, проходятся по кадыку почти ласково. Он судорожно сглатывает и сипит: — Ты что удумал? Мы, блядь, в участке. — Верно, — невозмутимо отвечает Ричард, припирая его ближе к опасно покачнувшейся полке и притираясь бёдрами к бёдрам — так тесно, что даже грубая плотная джинса не спасает. — И сюда в любой момент могут войти, придурок, — уточняет Гэвин, щуря глаза. Ричард склоняет голову. — Тоже верно. Его ладонь, та, что не занята играми с шеей (Гэвин лучше умрёт, но никогда, никому, ни за что не признается, что тащится по этому лёгкому ощущению удушья, как девочка, пересмотревшая «50 оттенков серого»), опускается Гэвину на поясницу. И идёт чуть ниже, облапывает, сжимает, это почти больно, так сильно Ричард вжимает его в себя, и так его тело… — Отвали, — неубедительно говорит Гэвин. Ричард не двигается. Гэвин рассерженно дёргается. — Отвали, я сказал. Я не хочу становиться звездой департамента. — Твой член куда честнее тебя, — отзывается Ричард, качая бёдрами. Сиплый вздох — рваный, на грани со всхлипом, — прозвучавший в наступившей тишине оглушительно, наверняка не принадлежит Гэвину Риду. — Убери, блядь, лапы, — шепчет он полузадушенно. Ладонь Ричарда забирается ему в штаны. — Вы всегда приходите на работу без белья, детектив Рид? — спрашивает он, скользя губами по потной напряжённой шее Гэвина, и его пальцы, его блядские прохладные пальцы проходятся по ложбинке, ниже, ниже, указательный потирает сухую сжатую дырку. Гэвин давится воздухом. — Заткнись. Диод на виске Ричарда пульсирует жёлтым, но хватка на шее, крепкая и надёжная, идеальная, не ослабляется ни на секунду. И, когда он снова вскидывает бёдра, снова двигается, имитируя фрикции, Гэвин почти жалобно, почти задушенно стонет, ненавидя, ненавидя, ненавидя себя за этот жалкий звук. — Вот видишь, — говорит Ричард, убирая руку и расстёгивая его ширинку. — Ты сам этого хочешь, — пластиковые пальцы обхватывают твёрдый, горячий член. — Хочешь, чтобы я выдрал тебя здесь, в архиве, куда в любой момент могут зайти, где могут услышать… — его большой палец потирает головку, и Гэвин невольно подаётся бёдрами навстречу, и ему хорошо, сладко и маломаломало, Господи, как же… Руки Ричарда исчезают. — Повернись ко мне спиной, — в его голосе — ни одной эмоции, но Гэвин различает едва уловимые механические помехи, и что-то внутри него от этого… Мелькает мысль ослушаться. Поступить по-своему, показать дурацкой кукле, кто здесь главный. Гэвин поворачивается. — Хороший мальчик, — говорит Ричард так, словно точно знает, о чём Гэвин только что подумал; щёки печёт. — А теперь обопрись о полку, прогнись в спине и раздвинь ноги пошире. Это почти унизительно. Блядская откровенная поза. Гэвин закрывает глаза — лицо и уши горят — и слушается. Теперь кажущиеся холодными ладони ложатся на бёдра, тянут джинсы вниз, к щиколоткам… Чужие губы прижимаются к плечу прямо через ткань. Футболка неприятно липнет к взмокшей спине, но у Гэвина так дрожат пальцы, что он ни за что не смог бы сейчас её снять. Долгое мгновение ничего не происходит. Гэвину жарко и душно, его трясёт, он облизывает пересохшие губы и собирается уже спросить, в чём дело — но в тугую дырку толкается вдруг чужой гладкий язык, и вместо вопроса получается только ломкое, скулящее: — Ричиблядьчтоты… Вместо ответа — серия неглубоких, отрывистых толчков, влажная линия до самых поджавшихся яиц, прохладная ласка — по внутренней стороне бедра. Ёбаное ведро, не отвле… Новое проникновение заставляет его неловко, до хруста изогнуться, подставиться, раскрыться, потом Гэвину будет стыдно, но не сейчас, нет, сукин ты сын, не сейчас, только не останавливайся, не… Ричард не останавливается — Ричард трахает его глубоко и часто, в идеальном ритме, а потом замирает, выглаживает изнутри, и, кажется, на этом моменте Гэвин прокусывает губу, иначе откуда взяться во рту этому металлическому вкусу крови, блядскийтыандроид. Дышать нечем, перед глазами всё плывёт, член стоит так, что больно, прижимается к животу, Гэвин тянется к нему ладонью, но получает — стон — чувствительный шлепок по заднице и возвращает дрожащие побелевшие пальцы на полку. Хороший, мать его, мальчик. Он покачивается, едва не теряет точку опоры, бёдра, в которые впился Ричард, начинают болеть, а пластиковый ублюдок трахает его языком, и это, блядь, невероятно, невероятно, просто охуенно, на самом-то деле, и Гэвин течёт, как сучка, и подставляется, и проситпроситпросит, срываясь то на хрип, то на стон: — Ричи, пфлять, Р-ричи… Ричард коротко, глухо вибрирует, Гэвину не видно, но он уверен, что с андроида сполз скин, будто лишнее подтверждение того, что с ним — не человек. Именно этой мысли оказывается достаточно для того, чтобы Гэвин Рид кончил. Он едва не падает, с такой силой скручивает всё внутри, полка опасно накреняется, но всё-таки удерживается — а с ней удерживается и Гэвин, в ушах звенит, кажется, он кричал, он только надеется, что никто не решил, что его тут убивают, иначе выйдет неловко, здравствуйте, я детектив Рид, и мой напарник-андроид только что выебал меня в жопу языком, ничего страшного, ложная, блядь, тревога… И откуда столько тупых шуток в благословенно пустой и лёгкой голове. Ноги не держат. Гэвин весь мокрый и всё ещё дрожит; спустя мгновение — или вечность — тяжёлый прохладный Ричард поворачивает его к себе, обнимает, тычется губами в шею, а Гэвин стоит, как полный придурок, со спущенными штанами и подтёками спермы на подоле футболки. Поцелуя он не ждёт — но поцелуй случается, губами к губам, сладкий, пусть во рту и стоит привкус крови; Гэвин зарывается пальцами Ричарду в волосы, тянет к себе, ближе, чуть отстраняется, дышит куда-то ему в подбородок. От нехитрой ласки — ладонью по спине — его накрывает удушающей волной слепой глупой нежности, и всё так сладко печёт внутри, что он вдруг зачем-то спрашивает: — Что между нами? Обнимающие его руки напрягаются. Гэвин застывает. Идиот, идиот, идиот … От сладкого, щекочущего рёбра чувства ничего не остаётся, только какая-то тяжесть на душе и противная корка подсыхающей спермы на животе. Гэвин неловко выбирается из объятий — Ричард его не останавливает — и подтягивает джинсы. Не глядя на него, говорит: — Вырвалось. Не обращай внимания. В ответ — тишина. Гэвин чувствует себя полным придурком. Зачем надо было спрашивать? Сам же орал: только трах, только трах, и откуда взялось вообще. Он зябко передёргивает плечами и фальшиво выдавливает: — Что ж. Пора возвращаться к работе. Когда Гэвин поворачивается, чтобы уйти, его ловят за запястье. И он тупо смотрит на чужие пальцы, всё ещё белые, без скина, и боится поднять голову выше, взглянуть Ричарду в лицо, в это голое, беззащитное лицо, потому что знает — его коротнёт, его, блядь, всегда коротит, когда он это делает, а Гэвин Рид и так по уши в дерьме, и… — Ты хочешь, чтобы мы… были вместе? — неуверенно спрашивает Ричард. — Вместе? — Гэвин почти смеётся. И всё ещё прячет взгляд. — Я не встречаюсь с машинами, детка. По крайней мере, с теми, которые не могут ответить мне взаимностью. — Я не понимаю, — растерянно говорит Ричард. Конечно, тупое ты ведро с болтами, ты не понимаешь. Ты ни хера не понимаешь, а он, Гэвин, зря вообще открыл рот. — Говорю же, забей, — плечом дёргает — так, чтобы вынудить разжать пальцы. — Мы просто ебёмся, вот и всё. Не знаю, что на меня нашло. Разговор окончен. Ему позволяют сбежать. Позволяют — и это слово обжигает губы. Гэвин знает: Ричард стоит и смотрит на него. Своим этим, сука, непонимающим, ни-че-го не понимающим взглядом. Блядство. — Ты чего такой взъерошенный? — спрашивает Тина, когда он, распалённый и злой, подлетает к кофеварке. — Подрался с Ричардом, что ли? — Да, — кисло отвечает Гэвин, — подрался. Кофе горчит.***
Гэвин чувствует себя тупой сопливой девочкой из малобюджетной мелодрамы. Всё же было хорошо, кто тянул его за язык? Да, блядь, напридумывал себе всякого дерьма — но он бы справился. Все справляются. Практически каждый человек переживал невзаимную влюблённость, так что, Гэвин Рид чем-то хуже? Зачем было открывать рот? Ричард же… Ричард же, блядь, в эмоциональном смысле хуже тостера. Ричард же даже не девиант. Гэвин бы заметил. Такое нельзя не заметить. Но Ричард на вызовах — идеальный полицейский, чётко отлаженная система боя, безукоризненные, без багов, алгоритмы. Гэвин помнит, как девиантнулся этот придурок Коннор; да от его рожи смазливой, с вечным счастьем при виде старого алкаша в глазах, уже тошнит. Ричард не такой. Ричард не… Ладно. Ладно. Соберись, тряпка, и реши проблему по-мужски. Гэвин покупает ведро клубничного мороженого, отключает телефон и запирается дома с марафоном слезливых фильмов на все выходные.***
Гэвин боялся, что Ричард захочет выяснить, в чём дело. Этот же доебётся — так не отвяжешься потом. Но Ричард даже не пытается. Не выходит первым на диалог (Гэвин его подчёркнуто игнорирует), не спрашивает, не интересуется. Это почему-то раздражает. Только смотрит, смотрит, смотрит, в Гэвине скоро будет пара лишних дырок от этих его тоскливо-растерянных взглядов. Иногда он даже чувствует что-то сродни мрачному удовлетворению: так-то, железка бесчувственная, помучайся. Но чаще его просто ломает. Потому что, блядь, Гэвин облажался. Всё испортил. Он же изначально знал, что ловить тут нечего, что андроид, которому просто интересны людские чувства, никогда не поймёт его. А теперь. А теперь-то ему что делать. Гэвин не знает. Поэтому Гэвин собачится с Хэнком, орёт на Коннора, опять собачится с Хэнком, игнорирует принесённый Ричардом кофе, собачится с Фаулером, игнорирует совет Ричарда сходить пообедать, ездит на скучное дело — семейные разборки, нихрена, блядь, интересного: очередная заплаканная жёнушка, которая ссыт ему в уши, что просто упала с лестницы, — ещё раз собачится с Хэнком, игнорирует предложение Ричарда помочь с отчётами… В общем-то, день проходит неплохо. За исключением того, что Гэвину хочется то ли сдохнуть, то ли Ричарду все микросхемы переломать. По крайней мере, уходит он последним, а значит, железка не доебётся. Этой сладкой мыслью Гэвин тешит себя, пока не добирается до дома. Потому что там, на ступеньках, сидит Ричард собственной персоной. Вовсю рядит дождь, и пластиковый идиот выглядит мокрым и жалким. «Пошёл отсюда на хер», — хочется сказать Гэвину. Он сдерживается. Аттракцион немыслимой щедрости. — Нам надо поговорить, — произносит Ричард, завидев его, и поднимается на ноги. — Нам не о чем разговаривать, — Гэвин достаёт ключи и собирается уже отпереть дверь, но Ричард ловит его за запястье. Кинк у него, что ли. Гэвин моментально выходит из себя, выдёргивает руку из хватки, шипит рассерженно: — Не трогай меня! — Я просто хотел узнать… — Да мне насрать, что ты там хотел. Проваливай в участок, или на станцию, или где там ещё вы, вёдра, развлекаетесь после отбоя. А от меня отвали. — Что я сделал не так? — у Ричарда в глазах — замешательство и испуг. Вернее, поправляет себя Гэвин, их имитация. Он же, сука, жестянка. Они ничего не чувствуют. И всё-таки ему почему-то нечем дышать. Гэвин сверлит Ричарда тяжёлым взглядом. Ричард смотрит в ответ. Он похож на запутавшегося ребёнка. — Гэвин, пожалуйста, — мягко говорит Ричард. — Ты не уйдёшь, пока не узнаешь, да? — отзывается Гэвин после долгого молчания. Такого долгого, что у него вся футболка успевает промокнуть насквозь. — Пойдём. Это так странно — впускать Ричарда в дом теперь, когда между ними ничего нет. Словно бы между ними когда-то что-то было. Уймись, Рид, ты не трепетная школьница. Он идёт на кухню, и Ричард безмолвной тенью следует за ним. Они долго молчат. Вернее, молчит Ричард, а Гэвин просто тянет горячий кофе и думает, думает, думает. Что сказать. Надо ли говорить. Есть ли в этом хоть какой-то смысл. Он был бы признателен за подсказку. В полицейской академии таким вещам не учили. Тишина давит на уши, в висках стучит кровь, Ричард сидит за столом, на котором в прошлый его визит сюда они трахались, и Гэвин… Гэвин зачем-то отставляет кружку, поднимается с места и нависает над Ричардом. Коротко сжимает его подбородок, смотрит в льдисто-голубые глаза. Ищет хоть что-то, хотя бы… Ничего. Ричард опускает ладони на его бёдра — привычный, ужасно знакомый жест. Ричард тянется к нему, ближе, целует, прихватывая нижнюю губу, и это хорошо, это тепло, это никогда не должно было быть так хорошо и так тепло. Гэвин отшатывается. — Нет, — голос почти не дрожит. — Почему? — Ричард с м о т р и т. Будто препарирует этим своим взглядом. Гэвин отворачивается. — Я слишком жадный, — говорит он спокойно. — Никогда не умел довольствоваться малым. Мне нужно всё и сразу. А ты, Ричи… Усмехается. Очень хочется закурить, но в пачке, завалявшейся в кармане, не оказывается ни одной сигареты. Блядство. — А ты, Ричи, — договаривает он, — просто машина, которой очень интересно, как чувствуют люди. Что чувствуют люди. Я думал, мне этого хватит. Я ошибся. — Всё же было нормально. — Мне тоже так казалось. — Гэвин… Гэвин рывком поворачивается лицом к нему. — Ты любишь меня, а, Ричард? Ты вообще хоть что-то ко мне чувствуешь? Ответа он не получает, но некоторые вещи понятны сразу. Гэвин горько усмехается и опирается обеими ладонями на стол. — Убирайся. Он позволяет себе сгорбиться и прижать руку к лицу только когда за Ричардом закрывается дверь.***
Гэвин словно вернулся на несколько месяцев назад. Когда не было ещё… вот этого, между ними. Чем бы оно на деле ни являлось. Когда они с Ричардом были просто напарниками, связанными разве что необходимостью видеть друг друга пять дней в неделю и выезжать вместе на вызовы. Они общаются только по делу. Ричард передаёт ему материалы, Гэвин высказывает догадки, вместе они пытаются размотать хитросплетения подпольной наркоторговли. Гэвин в норме. Гэвин срывается на Хэнка, на Тину, на Фаулера, но в основном — на Коннора. На блядского Коннора, поразительно, омерзительно похожего на Ричарда. Он ни за что бы их не спутал, таких разных, но это лицо. Лицо, которое ему снится. Лицо, которое он ненавидит. Наверное, Хэнк однажды набьёт ему морду за мудаческое отношение к его любимому пластиковому сынишке. И, в общем-то, будет прав. Гэвину похуй. Гэвину тошно.***
Гэвин за каждый вызов, за каждое новое дело цепляется, как утопающий за соломинку, потому что так — легче. Думать некогда, когда гонишься за преступником. — Детектив? — взгляд у Ричарда холодный и предельно вежливый. Гэвин терпеть не может этот отстранённый взгляд. — Я смог установить, где они держат андроидов. Выезжаем сейчас? — Да, — Гэвин хватает куртку и несётся к машине. Они работали над этим делом последние два дня: в общем-то, плёвое, просто очередная кучка ненавистников андроидов. После уравнения в правах люди как с ума посходили. И тут, как предполагает Гэвин, ничего интересного не будет: наверняка кучка радикально настроенных студентов, которые ненавидят тупые железки. Ничего криминального. Это тебе не накрыть в одиночку крупнейший наркокартель Детройта. И Гэвин справляется, да без проблем! Только Ричард смотрит, смотрит, смотрит на него, будто что-то ищет, будто что-то пытается понять. — Пошёл ты в жопу, Ричи, пошёл ты, уёбок, — шипит Гэвин по ночам, вжимаясь пылающим лицом в подушку, и ему охренительно хорошо и охренительно плохо одновременно, так, что, кончая, он вместо стона глухо всхлипывает. Эту тайну он унесёт с собой в могилу. Он, блядь, клянётся.***
Гэвин любит раскрывать дела, даже самые простые. Чего Гэвин не любит — так это ловить животом пулю от криворукого барана, который даже толком стрелять не умеет, попал-то чудом. Чего Гэвин не любит — так это валяться на асфальте и зажимать рану ладонью, молясь об одном: дотяни до приезда скорой, ублюдок, дотяни до… Рядом что-то грузно падает. Гэвин не видит, перед глазами всё плывёт, но прохладные руки, заменившие его собственную, знает хорошо. Даже слишком. — Ричи, — хрипло выдыхает он. Пытается подняться, охает, его ловят, укладывают обратно, судя по ощущениям, головой Ричарду на колени. К горлу подкатывает тошнота, живот горит огнём; он ненавидит такие раны — они похожи на агонию. То-то Хэнк над ним позубоскалит: детектив Рид, сэр, угодил под пулю, закрывая пластикового уёбка, да ещё так удачно, мальчишка, наверное, сам охренел, что попал в яблочко… — Лежи, — тихо говорит Ричард. — Я вызвал подмогу. Смотри на меня. Гэвин пытается. Гэвин видит только расплывчатое пятно вместо чужого лица. И — бешеный семафор диода, глазам больно, он стонет, жмурится, и светомузыка прекращается. — Зачем? — спрашивает вдруг Ричард. Гэвин цепляется за его голос уплывающим сознанием изо всех сил, но сначала только невнятно мычит, не сразу улавливая суть вопроса. А потом фыркает — и это больно. — Зачем ты закрыл меня собой? — уточняет Ричард. Голос у него… странно сбоит. Гэвин уже слышал механические помехи, но никогда — вот такие. Ричард ранен? — Я ведь андроид. Выжил бы. — Как будто я… успел об этом подумать, — кряхтит Гэвин. Ричард молчит. Гэвину почти хорошо, ещё немного — и отключится, и это будет… — Гэвин! — щёку обжигает болью, он хочет сказать «блядь, Ричи, какого чёрта», а получается всхлип, и Ричард зачем-то гладит его горящую кожу, будто бы, в самом деле, Гэвина — с пулей в брюхе — волнует сейчас такая мелочь, и… — Не отключайся, слышишь? Скорая вот-вот приедет. Ричард странно подрагивает, Гэвину страшно, он не понимает, что происходит, и не знает, что сказать, это же всего лишь пуля, жестянка, сто раз их ловил, подумаешь… Он не сразу понимает, что эти странные звуки — вибрирующие и скрежещущие — издаёт Ричард. А когда понимает, то… — Ричи. — Заткнись, — механически отвечает тот. — Заткнись, Рид. Со мной ничего не случилось бы. Отправили бы на починку в «Киберлайф». Или уже на следующий день прислали бы в участок нового RK900. Нас легко заменить. А ты… — и снова этот болезненный, ломкий звук. Гэвин хочет сказать ему, что он идиот, что всё будет нормально, что кого угодно можно заменить, но это вот уёбищное пластиковое ведро по имени Ричард выпущено в единственном экземпляре, что, в конце концов, он его… Но перед тем, как отключиться, Гэвин успевает выдохнуть только: — Ты всё-таки… девиантнулся, сукин сын.***
— Может, хватит изображать тут безутешную вдову? — скептически спрашивает Гэвин, когда пересохшие губы наконец разлепляются. — И, раз уж притащился, налей мне воды. Ричард пялится на него как на восьмое, блядь, чудо света. Идиот пластиковый. И придерживает стакан у губ, как будто Гэвин настолько немощен, что сам не может. Это раздражает. (Признайся, тупой кожаный ублюдок, тебе нравится. Тебе нравится эта забота, даже если за ней стоит только отлаженная программа.) Ричард молчит. Он и без того не слишком-то разговорчив, но сейчас эта тишина почти пугает. Может, ему повредили голосовой модуль? — Эй, — зовёт Гэвин, когда молчать ему надоедает, — каково оно — быть девиантом, а, жестянка? Не думал, что доживу до этого светлого мгновения. Ричард смотрит на него, знакомый и незнакомый одновременно. — Дерьмово, — наконец говорит он. Гэвин вскидывает брови. — Наш мальчик вырос и научился сквернословить? — Ты чуть не умер, — говорит Ричард вместо ответа. — О, да брось, — Гэвин кривится и с омерзением пялится на капельницу. — Пустяковое дело. Раны в живот всегда неприятно выглядят, кровищи немерено, но чтобы умереть от такой, надо постараться. — Ты отключился у меня на руках, — говорит Ричард, и голос у него сбоит. У Гэвина что-то больно и колко ёкает в груди, он зачем-то протягивает руку, и Ричард переплетает их пальцы. А потом спрашивает, поднимая растерянный взгляд на Гэвина: — Это всегда так… страшно? — Ты привыкнешь, — отвечает тот. Они оба знают, что это ложь. — Кстати, — произносит вдруг Ричард после долгой паузы, за которую Гэвин только чудом не успевает уснуть. — Тот твой вопрос. Чувствую ли я. Мне кажется… — он облизывает пластиковые губы. — Мне кажется, я начинаю понимать, что это значит. По-человечески. — Пластиковый ты ублюдок, — нежно отвечает Гэвин и закрывает глаза. Он подумает об этом завтра. Когда отойдёт от наркоза. В конце концов, может, этот поцелуй — касание сухих губ — просто ему снится.