With you infinity

Тихое «блять» тонет в болючем поцелуе с языками по небу и глубже, с прокусанной кроличьими зубами пухлой губой, до самых гланд, и тонких стонов по горлу чертовым бубном шаманским. В мокром и до жути пошлом, Чонгук уже забирается цепкими пальчиками в ширинку дорого подранных джинс, елозя ладошкой по натянутым струной боксерами. Детка хочет отсосать, слезая с массивных коленок, очень неуклюже приземляясь между, но детке пососать в жаркий ротик надо запихнуть сахарного петушка. И это достаточно так отрезвляет, забивая щеки поучительными лещами, чтобы Сокджин очень грубо оттянул за шоколадные пряди шипящего непослушной кошкой всего лишь (совращенного, прости господи и упокой мою душу) ребёнка. Застегнутая ширинка нехило давит на вставший колом член, Сокджин ведь педофил и встаёт у него только от вида этих блядовитых чёрных галактик. - Чонгуки, знаешь что? Чонгуки оттягивает ворот дизайнерской футболки своего невъебенно-невозможного хена, чтобы молочные ключицы в бликах настенных ламп сверкали почти эфемерно, чтобы облизать хотелось ещё больше. Натянутая кофейная ириска, смесь карамельного макиато с капельками горького эспрессо. Чонгук мокрой теплой фалангой по всей длине, почти режась об острый конец выпирающей кости. Очень. Чонгуку доставляет. Его торкает так, что позавидовал бы даже гребаный кокаин. И, конечно же мелкий не знает, не видит и не хочет надвигающегося чёрной бурей пиздеца. - Чего, хен? Он лижет одну на пробу шершавым кончиком. Получается сладко, аллегорией с сосательной конфеткой или плавящимся сливочном печенье в горячем чае, но. Его отпинывают. Нехило, неприятно, хен выше его и шире в плечах, и скребёт до мяса изнутри от беснующегося взгляда глаз напротив. Что-то определенно не так. - Помнишь, ты звал меня три дня назад к себе домой? - Чонгук активно кивает головой, скрестив ноги на проседающей кровати, пахнущей калейдоскопом Ленора и кокосовым маслом для тела любимого Сокджина. - А помнишь, после того, как я тебя оттрахал, ты пошёл в душ? - краснеет как младенец до кончиков проколотых ушей, и это такое: здравствуйте, я собирался секундой назад отсосать, но смущаюсь теперь пошлых словечек. Медленно эволюционирует в болванчика. - Я заявление на соревнования по атлетике глянул. Случайно так. Сначала до него просто не допирает, потому что, ну, видел - с какого Сокджину печься об этом незначительном увлечении атлетикой, а потом возникает такая идея фикс и светится яркой лампочкой до накала, прямо в улыбку, расходящуюся по швам. - Хен, ты не беспокойся, эти соревнования ведь совсем рядом, они не выездные и ну... я не уезжаю, в общем. Оскал Сокджина вопит сиреной по маленькому телу напротив, и лампочка лопается до мелких разрывных осколков изнутри шипами по голому мясу. Дротик пролетел мимо цели, не попадая даже в единицу, а Сокджин душит собственную талию ремнём до прихода звёздочек, представляя на месте тонкую шейку любимого Чонгуки. - Я, наверное, разлучился считать и все мои двадцать шесть лет насмарку, - вспыхивает сметающим кострищем. - Почему-то год твоего рождения напутали, тебе ведь восемнадцать. Да, Чонгуки? И тут, конечно, у недоноска с затраханным глубоко и надолго (до самого сердца) мозгами все встаёт на свои законные места, как встаёт у него обычно на Сокджина. По скорости напоминает падающую звёздочку или пулю с глушителя. Получается в висок, банальщина и даже некрасиво. Ну нахуй вообще такое. Дрожь пробивается в пальцах, и в радужке собираются невыплаканные за детство слезы. Хочется крикнуть «хен, я тебя люблю» и ещё громче «хен, это ведь пустяк», но слова застревают ниже гланд и кроят распарывателем глотку. - Охуеть, я трахал малолетку, - находится со словами Сокджин, а Чонгуку лучше поперек паровоза лечь, чем слышать от правильного хена нецензурную гадость. - Я педофил, - картинный всплеск руками, будто в немом крике о помощи. - Меня посадят в любой из возможных дней, меня засадит твоя мать, если отец с дробовика мне мозги не размажет секундой до, - он пинает голой лодыжкой кресло, то пинает в ответ до сломанного мизинца. - Думаю, тебе лучше уйти. - Сокджин, я не уйду, - разламывается Чонгук по человеческим швам, расходясь массой несоразмерной на чёрных простынях. - Тогда придется выгнать тебя силой. Чонгук мелкий и юркий, прыгает с кровати и трясущимся пластом стелется под, но цепкие лапы Сокджина тащат за шкирку как несносного слепого котёнка, не обращая внимания на все крики в запредельном децибеле. - Заткнись, мать твою! - пыхтит красный от усердствий Ким, заламывая мелкому руки. - Тебе гребаных пятнадцать лет и ты ещё хочешь, чтобы я поверил в твоё «люблю», продолжая себя на статью подводить?! - Да мне почти шестнадцать и я заставлю тебя поверить, потому что так, блять, и есть, я тебя люблю, и соврал только из-за этого. Красиво получается, что совратили тут именно Сокджина. Тысяча мыслей в больной голове и ни одна не цепляется дольше, чем на секунду, когда Чонгук зарывается маленькой ладошкой в шелковистых прядях, давит на темечко всей своей атлетической силой. Может, что ради такого и стоит подставиться под патронташ дробовика. Очень громкой «блять» Чонгук выпивает у него из губ силой. Сокджин почти не сопротивляется и позволяет себе тонуть.