With you infinity

— Чего ты хочешь, Чонгук? — усталый, серый такой голос на том конце провода смешивается с шумом потоковой толпы на заполненной улице. Противный голос, _не его_ голос. Слишком фальшиво. Чонгук помнит Хосока немного до – до того, как им пришлось выставить бастионы и играть в трагикомедию для публики, жаждущей крови – и до того Хосок громко смеялся ему на том конце города, а визгливый голос ломался помехами и шумами. Чонгук улыбался глупо, мальчишка-мальчишкой сразу же, случайно ловил свое отражение в витрине и отдергивал – не быть таким очевидным. Но улыбался вновь, просто не мог не. Теперь… Это все словно вырванное из контекста, иллюзорное, кошмарное, снящееся Чонгуку в очередном зацикленном кино, где перед просмотром не спрашивают, хочешь или нет. Чонгук не хотел. Не хотел бы, не хочет. Но жизнь усаживает его на электрический стул (Чонгук называет его «старая замыкалка», настолько привыкнув, что в какой-то мере породнившись в единое целое с воняющим сожженной плотью деревом его личного эшафота), включает проигрыватель на заевшем репите и ласково кличет — смотри, милый. Вот так рушатся твои замки, а вот так строятся хосочьи новые. Красивая картина. Нет, правда. Лучшая. Триптих иконописей новой Помпеи, она разверзается в его маленьком собственном мирке, стоит Хосоку вот так вот… — Тебя? — Чонгук натужно смеется, сворачивая с шумного Хондэ в Холлис, запах молотых зерен и тишина кафе на секунду дарят ему ощущения глупой, ужасно отравленной ностальгии. — На самом деле... Что говорит после недо-шутки — неважно, смывается блюром приевшейся рутины, в которой секунда за секундой, ему ли не знать, по частичкам умирает что-то по-настоящему живое, спрятанное за клеткой из ребер. Но тишина Холлиса делает только хуже, гораздо, блять, хуже. В звенящем от напряжения голосе Хосока Чонгук может различить даже сущую фальшивую нотку (там, по правде, все давно уже изъето этой фальшью, так что). Чонгук отважно думает бросить трубку, пока Хосок сосредоточенно решает, какие слайды ему надо сдать в группу, какие картинки вставлять, тараторит быстро, четко по делу – лишь бы поскорее закончить. Чонгуку завыть хочется. Хочется разломать свой телефон в ничтожную пыль, лишь бы оборвать эту чертову красную линию, по нелепой случайности проведенную через две их несовместимые жизни. Но Чонгук, конечно же, не бросает. Хочет — да, пожалуйста, хотеть не вредно. На горло давит стойкое ощущение того, что брось он трубку один раз и на следующий звонок Хосок уже не ответит. И Чонгук дурак непросветный, раз не может жить без его голоса, его взгляда, его слов. Без улыбчивого Чон Хосока прямиком из лета их две тысячи девятнадцатого, того, где останутся их лучшие воспоминания. Чонгук, может, конченный, но всегда будет помнить его таким – смеющимся на фоне шумящего моря, и в руках у Хосока тогда, правда, была вся его жизнь. Татуировку с его именем (какие же они соулмейты, господи... бред, ошибка судьбы, наказание и еще тысяча синонимов, которые выдает ему на блюдичке Хосок каждый раз, как есть возможность) необратимо покалывает, Чонгук потирает большим пальцем буквы имени его личной экзекуции. Кажется, что это чувствует Хосок, потому что следующие щиплющим до слез контрастом говорит: — Не трогай, пожалуйста, мне неприятно. Его имя на хосочьей коже, наверное, тоже горит. Они ведь друг друга не принимают. Ведь у Хосока уже есть любовь всей жизни — девочка, хорошенькая и миленькая, носит розовые юбочки, вечно таскается с неопрятным конским хвостом. Тоже любит улыбаться. Бесспорно, красиво. Чонгук на девочку не похож совершенно. Ни в одном движении, ни в одной ипостаси, от девочки у Чонгука разве что любовь к герлс дженирейшн, хотя, наверное, слабенький показатель. И Чонгук с каким-то больным мазохизмом сам находит эти антонимы, ищет причины, почему Хосок любит ее, почему не своего гребаного, блять, соулмейта. Если говорить совсем по-честному, Чонгук бы ее линчевал. Останавливает Чонгука только бессмертный факт, вставший постулатом в их жизни — девочка сотрется, но Хосок все равно быстро найдет ей замену. В ком-нибудь другом, где-нибудь далеко, слишком явно сбегает. Все это глупо и бессмысленно. И Чонгуку от этого, что смешно, глупо и бессмысленно. И если кого убить хочется, то только себя. — Извини, — хмыкает Чонгук, забирая кофе и выходя, наконец, вновь на шумный Хондэ. Сливается с серой массой людей, лицо при плохой игре трещит по швам. — Так что ты там говорил про группу?