With you infinity

Жизнь Юнги такая нормальная до встречи с Тэхеном. Такая скучная, простая и понятная. Простая она, конечно, только в рациональном понятии, с романтизацией дела обстоят круче: горстка сожженных на костре святой инквизиции мечт, раздробленный в пыль Рубикон и километры копоти после – по тупому закону жизни – чем больше вертишься, тем меньше веришь в «ты должен был выжить», и непроницаемое, словно атрофированное ебало под ноль на очередную плановую порцию дерьма аккурат за шиворот – перечислили, проверяйте. Возможно, в контексте вечности, смерть – это простая фраза, и если так, то жизнь Юнги в контексте зацикленной постоянной до двадцати семи – как пшик. В легкие напускается дыма, и Юнги немного тошнит от всего происходящего. Доверие сгубило не только кошку, глупо, Тэхен еще не смирился жить с осознанием собственной беспомощности. Ради просветления слепых котят Юнги бы с удовольствием перекрасил собственную шкуру в лукавого и научил жрать дерьмо в очередных голодных играх – смотри, не все бывает по твоему велению, какое удивление! Даже если Тэхену нужно совсем не это; даже если Юнги и сам в это не верит. Просто его жизнь такая _обычная_, до того, как. Такая отвратительно _нормальная_ до Тэхена. Юнги переплетает пальцы в замок. Боль разворачивает в нем огромные лагеря и поселения – и Юнги никогда бы не догадался, что существует столько оттенков чувства растоптанности и полного морального обнуления. Задыхаться от какой-то немощной невозможности найти компромисс с самим собой, комично пародируя игру в цикаду три тысячи триста один, – худшее наказание в мире. Горящий экран побитой восьмерки остается слабо тускнеть с набранным, но так и не выжатым 112. «Ты должен свалить нахер» - мог бы сказать Юнги в любой из удачных на то дней. Со своим вечно разбитым на осколки выражением. И улыбкой – конечно же! - с той самой прекрасной улыбкой деморализованной капитуляции, отмечающейся на лице оскалом висельника в последнюю секунду жизни. Так, чтобы все тайны обернулись правдой. Чтобы секретов не осталось. Потому что, если совсем на чистоту, то валить надо было еще в самом начале, а сейчас – недомолвки и поразительное чувство ебейшего адреналина – надо просто б е ж а т ь. Тэхен бы не согласился. Он всегда не соглашается. И Юнги, что неудивительно, захотелось бы хорошенько приложить его головой о стену. А потом прижать Тэхена к себе как маленького глупого мальчишку, случайно заблудившегося в комнате ужасов, и спрятать в объятьях на столетия вечной тишины, полной счастливых мелочей. Доказать хоть кому-то, что, эй, привет, все может быть по-другому, знаешь? Может быть… Да уж. Если бы. Если бы. «Знаешь? Свалить не потому что ты меня бесишь, а потому что тебе тут не место» - мог бы сказать Юнги, сжимая Тэхена в объятиях. Где-то между строк вдруг обнаружить, что собственный голос звучит по-настоящему жалко, и громко хмыкнуть, потому что быть таким – ого, а я и забыл, что все еще способно не скуриться до состояния обглоданного проглоедами трупа. Тэхен мог бы даже его понять в качестве единственного исключения из собственной конституции - один раз на миллион – ложь закончится в ту минуту, когда морские узлы на их петлях развяжутся под пиздецки добрую мелодию «Синдереллы». Лицо Тэхена – гордость и отчаяние, Юнги – облегчение и безысходность. Юнги бы, возможно, улыбнулся так, как давным-давно думал, что разучился – слишком острое тянет к земле за ребра и как всегда хочется малодушно минимизировать контакт с кошмарами, ожившими наяву. Потом Тэхен бы с прозаичным хлопком на манер Копперфильда испарился, а Юнги аккуратно прощупал дно чернильной бездны ногами, прежде чем вслух рассказать, как все будет плохо. Но все было хорошо. Если бы… Если бы. Тэхен бы смотрел на него с громкой ненавистью, сворачивая пальцы в обратную сторону, и Юнги смог бы отлично погладить против шерсти тупую данность: пропасть разверзлась под ногами – и развела их с Тэхеном по разные стороны задолго до того, как их кривые случайно пересеклись. Раздражение наступает так, как обычно снисходит божественное облегчение – разом и оглушающей вспышкой. Юнги устало трет покрасневшие глаза с яркой сеткой лопнувших капилляров. Отбрасывает на диван полудохлую электронку и с небывалым интересом вглядывается в обветшавший потолок, отдающий полутенями в сепию, – где те решения загадок 3301, когда все настолько перепуталось? В дверь, как и было обещано, звонят. Юнги бредет открывать. Не потому, что так надо, не потому, что за шум на него нажалуются арендодателю и его под жопу выпроводят даже с этой коморки. Просто – стоит же им хоть раз расставить все точки в некрологи. Тэхен выглядит злым, у Юнги на первобытных инстинктах заткнуть ему хлебальник и хорошенько уебать затылком о бетон, чтобы не рыпался. Ничейный мальчик, неприкаянный юноша среди смеха и гниющей фальши в чужих аккордах – Юнги проглатывает любые слова, просовывая щеколду в замок как патроны в барабан револьвера. Слова горькие. Неизменно. Дело даже не в том, что ему не ответят и не поймут – дело в том, что они не помогут. - Руки убери и стяни ты уже свое сосало, Тэхен. Когда до мелкого слюнтяя дойдет, что здесь не Мулен Руж и, мать его, не кэнди шоп, чтобы высираться своими полезными связями, Юнги достанет звезду с неба и попросит у Ким Тэхена руки и сердца. Гипотетически – никогда. - Хен, - Тэхен открывает рот, но Юнги быстро перебивает его. - Пришел? Доволен? Надеюсь, подхватишь стафилококк по дороге обратно. На три часа и ровненько на-а-хуй. У Юнги вкривь получается в дешевый оскал на поломанной маске снисхождения к глупейшим. Сил на какую-то девчачью истерику все равно нет. Он показательно хлопает Тэхена по плечу, якобы обтирая холодные знобящие ладони о дорогую ткань бренда, чтобы помнил, не з а б ы в а л. Тэхен дергается по направлению к нему, Юнги отходит назад на два шага. Невосполнимое расстояние, его невозможно преодолеть. - Если ты сделаешь еще хоть одно движение не в сторону выхода я, знаешь ли, могу случайно начать раздражаться. Тэхен сдувается, даже ничего не сказав. Обычно они грызутся до крови, не сходятся во взглядах на мир – принципиальный Юнги и Тэхен, свитый из лепнины и золота – вскрывают друг другу глотки зубами, чтобы потом животно трахаться и под конец разойтись, переждать время, зализать раны перед новым раундом. Это их правило. Их константа. Никто и никогда не должен усложнять. Но перед Юнги стоит Тэхен, полностью выкаченный и ранимый, видно, что опустил все свои вздернутые штыки. Скажи еще хоть слово – сломается и сдохнет прямо на пороге этой вшивой коммуналки. - Как же ты меня заебал, хен, - бесцветно роняет Тэхен, морщась от собственного голоса, непозволительно громко разбивающегося об образовавшуюся тишину. – Будь я на пару лет моложе, послал бы тебя нахуй еще при первой встрече, оставил бы задыхаться в своих громоздких принципах и посмотрел в конце, как они встанут тебе поперек горла. И ты с ними сдохнешь, лелея до последнего. В одиночестве. В пустоте. Недолюбленный, недоласканный. Как социальный инвалид, - Тэхен хмыкает, всматривается в глаза. – Да ты и есть социальный инвалид, хен. Юнги готов защищаться от правды всеми возможными способами. Его лицо рождает выражение отторжения и непринятия – губы принимают вид сжатой полосы, глаза агрессивно блестят. Это его извечная война. - Так вали, Тэхен. Ноги в руки и за порог. Зачем, блять, ты тут вообще нарисовался, если никому не нужен. Тэхену мерзко и неприятно, Юнги видит. В их отношениях с самого знакомства не было границ и спусковых крючков, они ранили друг друга методично и четко из раза в раз, подражая игре в «морской бой» - у кого все кораблики окажутся убитыми первее, тот и проиграл. Изучали слабые места друг друга, будто в чужих несовершенствах находили собственное исцеление. Спроси у Юнги, знает ли он что-то хорошее про Тэхена, Юнги не ответит. Не сможет. Знает, что тот одинок, непонят высшим обществом, в котором рожден, несвободен и часто подавляет в себе агрессию. Но Юнги в душе не ебет, какой любимый у Тэхена цвет или какие хобби его увлекают. Это было не надо, лишние, слишком чуждое. Пока не. Тэхен все же усложнил. Поэтому Тэхен опускается перед ним на колени. - Не могу я, Юнги, - его руки вяло обвивают юнгины щиколотки как кандалы перед экзекуцией, заставляя стоять и терпеть. – Я твой Пигмалион, а ты моя Галатея. Я чувствую это и знаю, что ты тоже, в извращенном понятии мы давно уже принадлежим друг другу. Это убивает меня. И ты меня заебал, и я хочу уйти, чтобы никогда-никогда больше не возвращаться. Но не могу. Не могу, не могу! – Тэхен трясет головой в отрицании, прежде чем поднять взгляд на Юнги. – Как мне уйти, если даже моя душа похоронена за твоим порогом? Юнги чувствует, как задыхается. Цветы в легких обливают керосином.