With you infinity

Когда Тэхен красноречиво молчит в ответ на признание в любви, Сокджину почти никак. Слегка по наитию — смешно и грустно. Тэхен закуривает одноразку, она воняет Сокджину виноградом и плесенью, и мир не переворачивается с ног на голову в том переулке. Дождь не идет в обратную сторону из-за того, что Тэхен молчит. Да и признается Сокджин это не от большого желания, а просто от того, что в его списке дел остается один-единственный пунктик незакрытого гештальта, а там можно закрывать бинго и танцевать макарену. Или прийти в Намсандон, куда-нибудь в подполье, чтобы в этом гадюшнике травануться паленым коньяком с подсыпанными съедобными блестками. Не то чтобы потом, гораздо позже Сокджин вообще рассчитывает, что у них все серьезно. Это было классно, только невкусно — как будто подают красивый торт, но он не сладкий, и весь вечер испорчен. Тэхен красивый, и Сокджин почти боготворит его, и Тэхен это видит, и Сокджин ничего с этим не делает. Они попадают в уроборос на неделю, сказка как будто бы по велению доброй феи притворяется в жизнь, потом вторую. К концу третьей Сокджин все же позволяет себе легонько надеяться. Неприятное бремя предрешенного конца тешит свое самолюбие об эту историю, то почти не смешит никого, кто вовлечен в мелочи. Сокджин с мягким щемящим в груди чувством не выпускает холодную ладонь Тэхена из своей, и Намджун на это очень по-дурацки шутит. Что-то про клей, про клона и симбиоз, Сокджина вся намджунова болтовня волнует в самую последнюю очередь. Ведь Сокджин влюблен, как старая незаживающая рана, как заросший внутрь осколок — влюблен и все тут. Когда Тэхен ловит взгляд Чонгука в столовой, а Хосок машет Чонгуку рукой, и Тэхен еле заметно дергается — закон упорядоченности, не более. Сокджин в это время держит локоть Тэхена в своих ладонях, чуть сбивается с улыбки в моменте, но поправляется — не заметишь. Серьезно, он все понимает и принимает, и давно уже смирился, и не ждет ничего большего взамен. Надеется — да, ждет — а зачем? Есть люди, от которых просто бесполезно, и Тэхен именно из таких. И у Сокджина очень закономерно приготовлена помпезная прощальная речь, чтобы не выставить себя полным дураком, что-то про «попробовали и не получилось», а потом тупое — «останемся друзьями?», и если совсем все выйдет в дрянь, то «будь счастлив, хорошо, всегда». Хосок вообще на любые платонические отношения до секса важно фыркает и называет их «пустячковыми терками детского сада», выглядит при этом, конечно, дурак дураком, но Сокджин за это тоже ухватывается — ведь при таком раскладе в их с Тэхеном жизнях все практически осталось на своих местах. А то, что Сокджин до сих пор насмерть вцепляется пальцами Тэхену в локоть и боится даже вздохнуть — условности, наверное. Так принято называть безответную любовь в обществе? Сокджин, конечно, врет. Это знает Хосок. Это знают Намджун и Тэхен. Это знает сам Сокджин. На своих местах давно не осталось ничего прежнего: даже если на полсекунды, просто подержать, но Сокджин прочувствовал, что это такое — голые чувства Тэхена, они колкие, шипами и бритвами, их зарубки не свести с собственных ребер. Это почти как видеть договор, где черным по белому написано «завтра тебя казнят», и все равно подписать. Сокджин знает — все никогда не будет как прежде. Прежде чем подойти и сесть к ним за столик Чонгук в знак приветствия поднимает широко раскрытую ладонь, но не машет ей. Его рука зависает в воздухе немым привествием, похожим на занесенное лезвие дамоклова меча. У него действительно длинные пальцы и кроличья улыбка, Сокджин никогда не обращал на это внимания. Как и на всего Чонгука целиком, наверное. Сразу же начинаются громкие перебранки, Чонгук младше и шумный, вот почему Тэхен в него так сильно; Сокджин смотрит на улыбки, на смех, видит взгляд, он странно-понимающий, верный и тоскливый. В Чонгука можно влюбиться, потому что его легко любить. Просто и понятно, на самом-то деле. Так было тысячу раз до и будет тысячу раз после, и ничего не меняется, ничего, и все будет хорошо. Сокджин малодушно благодарен даже за три недели. Между ними с Тэхеном и так висит это «у нас ничего не получится» практически осязаемо, и Сокджин не глупый, знает, что им внаглую пользуются, а он, как самая верная подзаборная псина, зализывает все раны своей душой. Как будто — ну, для этого человека как-то и не жалко совсем. У Сокджина с самого начала поперек лба бегущей строкой каждый раз, как он видит Тэхена: «убивай меня сколько хочешь, я тебя люблю». И Тэхен этим пользуется, и Сокджин это прекрасно знает. Семантика. Намджун много позже говорит, что в его жизни происходит какая-то жуткая срань, но Сокджин на это даже не дергается. Его тихо и ласково умиляет концепция смерти «Ромео и Джульетты» не посему, а вопреки. Намджуну он в этом, конечно, не признается. На четвертой неделе Сокджин сам первый тянется за поцелуем, когда они вроде ждут Хосока в общаге и вроде собираются пойти по магазинам искать подарки на именины Юнги. Хватает Тэхена за рубашку, тянет на себя и целует. Потом Сокджину будет стыдно, но в моменте это почти как дышать, как есть и пить, эта дурацкая нужда доказать себе, что все хорошо. Тэхен легко и без вопросов целует в ответ. И у Сокджина на самом деле ощущение собаки, которая подставила бок на погладить, а ее вместо этого пнули. В какой-то момент правда перестает болеть — то ли ассимиляция, то ли титановая броня. Скулить не перестанет, наверное, никогда. Сокджин тянется ближе, целует отчаянно, будто «бей меня сколько угодно, бей до смерти», и Тэхен вопреки всему запускает руку ему в волосы, давит на затылок, направляя, и Сокджин сразу податливый, покорный. И такой… просящий, что ли. Сокджин не дурак, не глупый, не идиот, и не совсем конченный человек, хотя наверняка Намджун давно уверен в обратном; стоит Тэхену спуститься ладонью правой руки ниже, нажать большим пальцем левой ему на копчик, и Сокджин прижимается так, чтобы ни одна в мире сила тяготения не смогла разлепить их, даже если они будут разными полюсами одного магнита. Тэхен кусается, но не сильно, ласково, Сокджин стонет в поцелуй. Сразу глубоко плевать на Хосока, на подарки, на любовь всю его большую и неразделенную. — Хочу тебя, — сладко тянет Тэхен ему на ухо. Все внутренности жжет от одного только осознания. Сокджин уже тысячу раз «да», уже сам расстегивает пуговицу на чертовых тэхеньих подранных джинсах, пока рука Тэхена холодно гладит его кожу грудной клетки, и плевать просто на все — этот мир уже горел тысячу раз, пусть сгорит в тысяча первый. Сокджину хочется сказать что-то колкое, настолько от всего становится мерзко, прикосновения жгут клеймом, и вот это не сотрется уже никогда. Например, что «я знаю». Про все. И следом — «я не против». Правда, хочется. — Я тебя люблю, — говорит Сокджин. Он не улыбается, сглатывает, предельно серьезный, но ни о чем, правда, ни о чем в эту секунду не жалеет. А потом заходит радостный Хосок. Взвизгивает, как монашка, отворачивается и ржет в три горла над всей этой картиной. — Малолетки какие-то, а дверь вас не учили запирать? — бурчит Хосок, тут же повернувшись из интереса, внаглую рассматривая покрывшегося гриппозно-алыми пятнами Сокджина. — Нашли тоже время, алло, там сейчас на Мендоне все нормальное и дешевое разберут подчистую и если я не смогу купить подарок за десять тысяч, то я вас повешу! Обоих. Как Ромео и Джульетту. Кто из вас Джульетта — решайте сами. Тэхен даже не краснеет. Только улыбается много, смеется над возмущениями Хосока и помогает Сокджину правильно замотать шарф. Сокджин думает, что за все это начинает ненавидеть сам себя. И счастливо чмокает Тэхена в губы, прежде чем захлопнуть дверь.