With you infinity

Восемь целых и две десятых секунды. У Чонгука все хорошо. И дружба-жвачка, которая была очень нужна, и любовь-морковь, которая была не слишком, и даже пополнение собственного кошелька делает Чонгуку плюс десять к настроению. Такое ощущение, что маленькая плюшка-шлюшка Джимин скоро его на себе такими темпами женит, но Чонгуку будет от этого ни тепло, ни холодно, он как болтался говном в проруби, так и планомерненько продолжает, будет продолжать еще на долгие годы заочно вперед. Ведь у Чонгука все хорошо. Объективно — почти идеально. А то, что на такую объективность давным-давно Чонгук клал, не делает должного веса в его жизни. Практически идеальная жизнь раскрошена едким цианидом соли на ободке рюмки со сладкой текилой — употреблять строго три раза в день, чтобы, упаси боже, не загнуться ненароком от любимого дрифта шутовских ситуаций. Звон бубенчиков с собственного красочного колпака скоро приобретет достоверную схожесть в каждой ноте с «Поминальным маршем» Шопена, но даже это лишь пустая данность. Есть? Ну, круто, что еще. Нету? Абсолютно похуй. Когда в очередной раз картина смазывается нечетким блюром перед косящими в разные стороны глазами, Чонгук даже не удивляется. Если жизнь секунда за секундой по расписанию идет под откос, то Чонгук уже давно остановился на стадии принятия: не страшно, не больно, иногда смешно — губы сами расплываются в задорной от уха до уха, что, да, правда ведь, ужасно комедийно получается. Жизнь потешная, такие бастионы рушит. И в целом все равно — завтра хоть сдохнуть, хоть купить билет в Африку к зебрам — в с е р а в н о. Если бы Чонгук с точностью в сто двадцать процентов не был уверен, что его станут искать и обязательно найдут. Если бы только можно было сбежать так, чтобы в конце не отвечать на поставленные вопросы, то Чонгук обязательно. Но его непреодолимые потолок — заказать билет на отцовские деньги, распечатать его в университетской библиотеке и протереть большим пальцем дырку в дате отлета. Пассажир: Чон Чонгук. Дата отправления: никогда в этой жизни. И все у Чонгука хорошо. Объективно — почти идеально. До того, как. «Ты ему не очень нравишься…» — губы Джимин двигаются заезженным прописным липсингом, Чонгук не хочет понимать смысла дальше услышанного, смотрит — на фотографию. На фотографии с разбитой десятки — живое воплощение всего того, что никогда не должно было появляться в радиусе ядерного чонгукова поражения. С предельно точным наведением лазерной мушки прямиком между его третьим и четвертым ребром, где без разменных секунд на подумать. Он бы даже пошутил, что там уже ничего нет, все издохло, но невыписанная кардиограмма частила провалами вплоть до бездны Челленджера и к пику Джомолунгма вверх, разразиться сраным цинизмом и самоиронией хотелось до зуда по деснам. Один хрен. Не получалось. «Ты ему не нравишься» — совершенно не удивляет. Настоящий Чонгук вообще мало кому, Джимин — поразительное исключение из общепринятого правила и если она все же женит его на себе… Чонгук наивный местами, до тупого, переполненный навыблюй ужасно невписывающейся надеждой. И хороший. Очень. И жени его Джимин на себе, возможно, сделает жизнь Чонгука чуточку лучше, чем она сейчас есть. Чонгук влюбляется с разбегу на трамплине еще заочно по одной только показанной фотографии. Но забывает об этом на добрые два месяца жизни, проданной в рабство зеленому «Смерть в полдень» и соли на ребре собственной ладони, по венам расползающейся мнимой галлюциногенной утопии — эйфории, сменяющей грустные картинки перед глазами на новый мир, в который не жалко продать прокуренную временем душу. Восемь целых и две десятых секунды, блять. Чонгук отсчитывает удары сердца, когда Джимин берет его за руку и важной походкой ведет сквозь людей, что-то говорит, что-то важное — слишком плевать, ненароком поправляет браслет от картье, подаренный сегодня Чонгуком в честь праздника, улыбается ослепительно ярко. Чонгук зеркалит на себе ее воодушевление, чтобы не поперхнуться словами. Сто двадцать два удара, прежде чем дойти от входа до Сокджина и восемь целых две десятых секунды, чтобы сдохнуть под скучающим холодным взглядом, насильно обращенным на него под гнетом сестры. Которой на подарок ты выпросил деньги, Чонгук. Которая стоит сейчас рядом и до сих пор пытается делать вид, что у нее тоже все хорошо. Сегодня ведь Новый год, Чонгук. Чонгук-Чонгук-Чонгук-Чонгук. Сдохнуть не страшно. Давно уже перестало быть. Страшно стоять на расстоянии сантиметров и дышать одним сбитым наэлектризованным кислородом. — Заочно знакомы, — весело говорит Чонгук. «Ты ему не нравишься». Да. Не впечатляет. — Не поделишься? Да, спасибо. Чужое горючее пойло из стеклянного бокала опрокинуто в себя, виноватая улыбка для зрителей — супер, Чон Чонгук, просто козырь к спасению твоей задницы сегодня это, естественно, нарушение личного пространства и доебывание до Ким Сокджина. Удары сердца — двадцать, пятьдесят, стрекочет за сотню. — Ты ведешь себя, как мелкий засранец. Чо-н-гук. Меня от такого не торкает, — Сокджин подчеркнуто нейтрален. От этого хочется повеситься. Красивее, чем на фото. Чонгук пожимает плечами, губы трогает напускная виноватая улыбка. Приторная сладость печет, язык обводит каждую, прежде чем, слегка пожав плечами, Чонгук отчалит в сторону Дженни. Десять шагов. «Привет, Джен, давно не виделись». Шесть шагов. «Ха-ха, ты отлично выглядишь, перестань». Три. И все в обратную от Дженни сторону. За двумя наполненными бокалами и обратно, как вшивая сутулая псина — невозможно сопротивляться, только не сейчас, не здесь, не в ту самую секунду, как сердце выбивает у самых гланд сильнее, чем орет на басах какая-то замиксованная попса, крутящаяся на радио по адовому кругу. — Исправляю свои ошибки, если еще не поздно, — Чонгук двигает к Сокджину маленькое спасение, из-под опущенных ресниц рассматривая каждый угол новой пыточной комнаты для самого себя. Отпивает дрянь, тянет голову чуть вбок. Сто четырнадцать, от еще одной вытравленной улыбки и до очередного глотка. Сто четырнадцать ударов сердечной мышцы, качающей кровь, отбивающей реквием по чужим блестящим губам, раскосым глазам и такой явной, отбеленной хлоркой неприязни. Объективно — почти идеальная жизни Чонгука спотыкается о Ким Сокджина еще на той фотографии, а теперь лишь заваливается нахрен на остреные пики «мне, сука, не все равно». Избитая собака, опять не то болото. Верный пес, хен, верный пес. Тупая псина. — Ты потерялся от моей сестры, — вяло замечает Сокджин. Бокал принимает почти как данность, едва пригубив, и не отводит взгляд, когда Чонгук ярко смеется. — Зато нашелся у тебя. Можно на «ты», хен? Сокджин морщится, словно на язык попало отборное дерьмо. — Сотри эту подхалимную улыбочку со своего милого личика. Чонгук чувствует, как задыхается. Что еще надо для этой трагикомедии? И вот. И вот — Ким Сокджин. Просит его стереть улыбку. Мажет по нему своим наиграно незаинтересованным взглядом, говорит холодно, для какой-то там галочки. Перед сестрой, наверное, задумываться не хочется. Хочется только пожелать быть осторожнее и случайно не подавиться насмерть этим великим отвращением. Но Чонгуку даже нравится, что Сокджин не строит из себя лицемерное воплощение всех ночных кошмаров. Хен-хен-хен-хен. Хен, ты мне нравишься. Хен, давай встречаться? — Ты можешь улыбаться сколько угодно, если в обратную сторону. Чонгук салютует бокалом и отпивает еще. — Ай, больно. Ты колючий, хе-он. Знаешь, если мы уже достигли приятельских отношений, можно ли считать миссию от Джимин выполненной? Подружиться с Ким Сокджином оказалось куда легче, чем я себе представлял, — разъеденная ртутью улыбка на глазах мутирует в ухмылку, опасную, необдуманную такую грязь, нашедшую себе оазис на кончике чонгукова языка. Сегодня ва-банк, давно пора было устроить свой Лас-Вегас. Чонгук опирается локтем о стойку, укладываясь щекой на собственное плечо, и смотрит из-под ресниц. На Сокджина. — Еще секунда и я подумаю, что тебе что-то очень сильно от меня нужно, Чонгуки. И это вряд ли новогоднее желание или дуэт на Кэри. Деньги? Давай я дам тебе семь нолей и ты потеряешься отсюда. Сокджин смотрит глаза в глаза на него в ответ. Три буквы и тридцать три полузаметных подтекста. Когда Сокджин смотрит _вот так_ нет ни единого шанса сопротивляться. Чонгук чувствует, как падает на острое дно, где темно, одиноко, но нихрена не бесконечно тихо — чужие тяжелые выдохи, провокационный, хриплый голос, отдающий мурашками по хребту, дурацкая напускная улыбка и… Чонгук легко прыскает, возвращая себе на лицо выражение клоуна: — Наверное, тебе это не слишком понравится, извини, — белый ром в стакане пахнет новыми ошибками, кто такой этот Чон Чонгук, чтобы не хотеть сильнее. — Давай не будем расстраивать Джимин, она не окажется в восторге от твоего желания стать моим sugar daddy, — блядский английский с блядского чонгукова языка получается инородным, чужим, на секунду Чонгук сам пугается севшей на словах интонации и последствий, которые та может за собой потянуть. — Шутка, — очень весело, — я самодостаточный. На самом деле Чонгук перестает слушать Сокджина еще после фразы о «давай я дам тебе» — в ушах только цветные помехи, а перед глазами двигающиеся губы, разбивающие новые и новые звуки о его барабанную перепонку очередной порцией циничной гнильцы. — По-хорошему тебе бы отъебаться от моей сестры. Сокджину наверняка приятно сжимать за запястья, сильно, сильнее, чем стоило бы. Приятно быть ниже, закидывать руки на плечи. Наверняка Сокджин не умеет любить, но выебать без обязательств… Пульс все еще частит. Сдохнуть, просто с д о х н у т ь — как чудовищно не жаль. Чонгук поднимает свой стакан, чокаясь о чужой, сокровенным шепотом добавляя к тосту лишь одно: — Я люблю тебя. Потом же Чонгук слишком занят дерущим горлом от градусов залпом. И пока глаза закрыты, под веками рождается скопа искр, готовящихся высекать недоумение языком с чужого лица. Сглотнув привкус, Чонгук шумно выдыхает из себя весь кислород. — Да, именно это она мне и сказала. Отъебаться от нее после такого будет дрянь прерогативой, — оборачиваясь, Чонгук ищет взглядом лишь еще одну порцию, наполненную мнимым спасением. — Следующий пьем за нашу дружбу. — Ты клоун, — от ласковой подоплеки в голосе Сокджина Чонгук едва ли не выплевывает свой язык. — Скажи что-нибудь, чего я не знаю. Загадай желание там, видишь, сегодня же новый год. Тогда Сокджин смотрит на него. И Чонгук все понимает — видит, как его собственное желание, загаданное сегодня в 00:00 отражается в чужих глазах медовой патокой, завлекающей его мелочную душонку. И Чонгук знает, и Сокджин знает, чем они сегодня будут заниматься, пока на первом этаже пентхауса до шести утра народ станет бесноваться до упадка. Сокджин улыбается сладко-сладко. Чонгук прикусывает щеку изнутри. — С кем новый год встретишь, с тем его и проведешь, — уверенно заявляет Чонгук. Сокджину не остается ничего больше, кроме как согласиться.