We are heroes for each other

За все десять лет мучений, когда время, проведенное в школе, уже разделилось на определённые периоды (причём каждый из них имел свои аспекты, плюсы и минусы), Иккинг успел усвоить одну очень важную вещь. Новый учебный год — сущее дерьмо. Особенно, когда этот год — последний. То, что старшая школа в принципе не предвещает ничего хорошего, Иккинг понял ещё тогда, когда химик и его классный руководитель по совместительству вспомнил-таки за своих учеников и первым делом разделил их на группы, в которых им предстояло работать на протяжении всего года. Ещё хуже стало, когда Хэддок увидел, с кем ему придётся проводить отведенное министерством образования на учёбу время. Близнецы-идиоты, ботаник с явно плохим обменом веществ и уж точно не спортивным образом жизни, задира с горой мышц и полным отсутствием мозгов да злющая, мелковатая и ко всему прочему жутко блондинистая девчонка — не плохой набор и огромная площадь для вездесущего сарказма. — Чертов Гнилец! — выругался Иккинг, сверля взглядом непутёвого учителя, однако забавное прозвище классного руководителя (ужасного человека с не менее ужасной рожей) само собой вызвало у него чуть ли не припадок истерического смеха. Надо сказать, что всем в этой школе давали воистину идиотские клички. Химика окрестили Гнильцом из-за стоящего у него в кабинете чучела овцы, которую он с благовеяным трепетом называл Поганкой (как был взаимосвязан этот факт с данным ему прозвищем, никто уже толком не помнил); историка (человека слегка гиперактивного и порой навязчивого, но в целом весьма безобидного) назвали Плевакой за любовь к рассказам, которые никак с историей связаны не были (опять-таки, причину и следствие никто сопоставить не удосужился); для математички милый набор букв, не имеющий ровным счётом никакого смысла, сочли подходящим, и поэтому назвали ее Готти; а главу сего гордо именуемого в народе «школой» притона Стоика за видимые габариты назвали Обширным (надо отдать Иккингу должное — он честно пытался избавить отца от этого идиотского прозвища, но в силу репутации — а, точнее, ее отсутствия — у парня ничего не вышло). Ученикам же повезло ещё меньше. Туповатого парня-качка по одному Тору известным причинам назвали Сморкалой (сначала он жутко бесился, а потом решил, что Сморкала Йоргенсон — весьма недурное сочетание); одичавшим за время школьного обучения близнецам дали похожие клички: девчонка стала Забиякой, а парнишка — Задиракой (оба согласованно решили, что это звучит куда лучше, чем просто «близнецы Торстон»); а напоминающему окружность книжному червю чуть ли на лоб не прилепили табличку «Рыбьеног» (он яро протестовал, выдвигая слабый аргумент о том, что фамилия Ингерман к этому совсем не подходит, и что все прозвища — это просто нелепая и весьма обидная, надо сказать, чушь). Клички не «удостоили» разве что Иккинга Хэддока, имя которого и так было наказанием, и блондинистую химеру Астрид Хофферсон, которая честно пообещала впечать в асфальт лицо каждого, кто посмеет хоть как-то изуродовать ее прелестное имечко. — Итак, — Гнилец то ли не услышал оскорбительного комментария в свой адрес, то ли сделал вид, что не услышал, — Отныне ваш класс разделён на команды, и теперь вы стальными прутьями повязаны на целый-целёхонький учебный год. Вы должны — нет, вы обязаны — выполнять всю классную и внеклассную работу вместе, а если у кого-то есть какие-то возражения, то прошу высказать их сейчас. Возражения были. Причём абсолютно у всех. — Я не хочу работать с этими дрыщавыми дохляками! К тебе это не относится, Астрид. — Они совершенно не учатся и не читают учебники! Эта компания определённо ухудшит мою успеваемость! — Вторгаться в наше с сестрой личное пространство — преступление! — Я не настроена работать с одними парнями! Ой, прости, Забияка, я забыла про тебя. — А я в принципе предпочитаю одиночество, но для виду скажу, что нам не стоит ссориться. На самом деле мне плевать — делайте, что хотите! — Отлично, — заключил Гнилец, — раз все довольны — можете приступать к работе. «Чудесно!» — Иккинг обречённо откинулся на спинку стула, оглядывая людей, на которых ему семь часов в сутки и пять дней в неделю придется тратить свое и без того ограниченное время. Та ещё компашка, ничего не скажешь! И начало учебного года отменное — даже удивительно, что их всё ещё не подпрягли на какую-нибудь общественно-полезную работёнку. — Ингерман, Хофферсон, Хэддок, Йоргенсон, Торстоны! Организуйте-ка небольшое мероприятие для младшеньких новичков, которые поступили к нам в этом году. Только, будьте добры, сделайте всё по-человечески — да-да, это вас касается, Торстоны — никакой выпивки или травы! Этим будете заниматься у себя в подворотнях! А, нет. Уже подпрягли. Ещё и лишили всякого веселья. Вообще-то Иккинг не особенно таким страдал, да и остальные ребята тоже (Забияка и Задирака не в счёт — сами они ничего не принимали, хоть и являлись ярыми дилерами всего, что можно было вдохнуть, вколоть, съесть или выпить), однако сам факт запрета, как известно, вызывает непреодолимое желание нарушить его ко всем чертям, а следовательно праздник, который невезучие ребята ещё даже не организовали, ставился под большую угрозу срыва. Но Гнильца, похоже, мало волновало негодование его «любимых» учеников, и потому он, как ни в чем не бывало, продолжил урок, который тянулся до того медленно и скучно, словно кто-то стоял сзади и тянул непутёвого учителя за воображаемый хвост. «Воображали» этот самый хвост Забияка и Задирака, отчего первая парта (и какой идиот додумался посадить туда этих двоих?) буквально сотрясалась от их беззвучного  смеха. Однако как следует надавать им по шее Гнильцу помешало пронзительное визжание звонка, оповещающего ребят о вещи, известной каждому: «Пятнадцать минут псевдо-свободы». — Ну что, придурки, — химера Хофферсон первой вскочила из-за своей парты, — извольте-ка поднять свои ленивые задницы и мигом тащите их в актовый зал.