***
Когда на город не опустился туман, а ветра не шалили по подворотням и дворам, вместо этого там радостно ширялись бомжи, а луну продлили для интима, словно бездомную проблядь, — к слову интим ее был слабоват, ибо тусклое свечение едва ли разбавляло плотные сумерки лондонских предместий, — никуда не прорывались, а сидели по домам оперА, то бишь констебли, поскольку на темных улицах давно царила Опера. Для магглов такая опера неоперабельна, и главный признак оперы, почти что «Призрак оперы», заключался в сером, ветхом здании за кованной оградкой, носившем название — приют Вула. Именно к этому неприметному зданию припарковалось сногсшибательное авто. Блестящий черный лимузин, в салоне которого попивал игристое винишко никто иной, как Люциус Малфой, ожидая музыкального мессию. Хозяином лимузина с персональным водителем, и много-чего-хозяином, в том числе хозяином собственной жизни, был как раз-таки этот самый Люциус Малфой — синьоро-аристократо, идеал до кончиков пальцев и кутикул, и еще на некотором пространстве от себя, настолько идеален, что в рождественских подарках нет никакого смысла, пукает розами, гадит слитками, банкует концертными билетами любой категории, обмахивается акциями крупнейших лэйблов, как опахалом. Чистокровный симфонист, музыкальная мафия, вельможечье сословие, олигархатское пестование, Аполлон отдыхает, первый после виконта де Вальмона, прототип «бей посуду — я плачу», лауреат пафоса, но блюститель репутации. Рейтинги? О чем речь? Люциус причастен к тем, кто эти рейтинги создает — чем они могут влиять на него? Строго инцестной ориентации — ведь интересы семьи превыше всего, Дон-папа. Тот, ради кого таксуют аристократы, вскоре обозначился на пороге приюта и неспешной походкой везде успевшего проложил путь к машине. Личный шофер Люциуса открыл перед идущим дверцу. — Люциус, — кивнул мессия в костюме, садясь напротив спонсора своего оркестра. — Музорг, — ответил кивком, предоставляя бокал вина. — Как наши контракты? — принимая бокал. — На стадии готовности, Маэстро. Фары иллюминовали бесфонарную окраину, и лимузин поплыл по улочкам, хоть не Риги, но тоже мучительно узким для столь респектабельного экипажа. Также полились разговоры, в которые смертных не посвящают: — Залоговые контракты порой утверждают сложнее, чем дуэтные, — пропел Люциус. — Если коллектив не закреплен за филармонией, нам следует подыскать новую площадь для репетиций. Более конспиративную. Я готов предоставить ее, мой музорг… — слова в адажио, речь напоминает чтение, а иногда конкурс чтецов со всеми выразительными элементами. — Меня радует твое рвение, Люций. Но твой музорг уже позаботился обо всем, — молвил тот, кого прозвали Маэстро. Темный Маэстро — сценический псевдоним Неназываемый. Лорд аккордов, Повелитель акустик, спаситель искусства, гений дирижирования, руководитель оркестров, великий хормейстер, аноним запредельных децибел и архитектор звуковых рядов, модулятор вокальных частот и мастер чистоты — нет, не уборщик — чистота голосового диапазона здесь во главе. Черноволосый, стройный, высокий, красивый, как: «это вообще законно?», завлекающий покупаться в своем гроте, как и надлежит социопатам. Наследник основателя симфонического факультета, змееныш с глубоким, осмысленным, бермудским, как треугольник, безответно влюбленным будто бы, как и надлежит социопатам, взглядом. Комплекс отличника, президент студсовета, любимчик преподов, скромняга и сиротка, которому было больно и он, как и надлежит социопатам, поклялся всем отомстить, когда вырастет. Единственный, кому Дамблдор никогда не предлагал лимонную дольку. Рейтинг популярности сотня по шкале задротства, сотка по шкале невъебенности, триллион по шкале таинственной полуулыбки, эры по диаграмме неопознанной хери, куда лучше не соваться. Никакой ориентации. Стерилен. Помимо всего прочего, Маэстро — именно тот типаж, вокруг которого постоянно происходят несчастные случаи. Там, где он появляется, кто-то калечится, повреждается рассудком или загадочно исчезает. И есть вариант похуже — заключает утопичные сделки. Не заключать подобных сделок было нельзя, поскольку Маэстро найдет ключик — если не скрипичный, то гаечный — к любому выебывающемуся зайке. Ведь он умен, хитер, возбуждающ и жаден до трофеев в виде бывших недоступных целей, всегда следуя своей дорогой назло запретам и вопреки разрешениям. Еще в юношестве Маэстро собрал коллектив своих верных оркестрантов. Коллектив разношерстный и амбициозный. Убедить чистокровок в том, что именно он есть мессия музыки, было нелегкой задачей. Зато полезной. Власть имущие, всякие выше по чину стоящие не нападут, узнав, что их дети связаны контрактами с Темным Маэстро. А напасть они попробуют. Маэстро был все время начеку, готовый к атаке… потому что мир несправедлив, корыстен, опасен и глуп, и конечно — требует изменений. Маэстро быстро понял, что если ты пешка и тащишься в низах — менять мир тебе не дано. И теперь он въезжал на лимузине за огромные ворота к готическому дворцу, ведя беседу с держателем дворца о том, как поимеет этот мир. — В Хогвартсе репетировать очень рискованно. Мы будем посещать студию только летом, — Люциус отвлекался от сноровистого поглощения вина. — Безусловно. Никто в Хогвартсе не должен знать в каких направлениях работает наш оркестр. — Во сколько же обойдется аренда? Нет, деньги — пыль. Однако для сезона… — Потерпи, мой любопытный друг, всему наступит черед. Маэстро не хотелось зависеть финансово от своих же слуг, к тому же они почти прибыли — витки колес наматывали ярды длинной подъездной, — и обсуждение следовало отложить до попозже. — Добби, останови у Терпсихоры! — приказал Люциус извозчику. — Слушаюсь, мой господин… — Лимузин тормознул возле девичьей статуи с кифарой, защипывающей струны этой античной лиры, разнося успокаивающий наигрыш по садовому лабиринту из зеленых кустов. Двое музыкантов покинули авто, и медленно зашагали в другую сторону от сада — к белоснежной эспланаде с каменными колонами на высоком фундаменте, со ступенями и арочными ответвлениями с ротондами. Они поднялись под сень ослепительной «уайт-пати», где горячие приветствия были моветоном, взамен им — вальяжные поклоны и блуждающие прикрытые взоры. — Здравствуйте, Маэстро, — симпатичный юноша с соломенными, вьющимися волосами, стоявший подле парапета под серебряными лампионами, склонился перед хормейстером. Барти Крауч — наследственный композитор, артистичен, любезен, сладок, как первая любовь. Всегда готов на суицид ради искусства, положит себя на ноты во всех тональностях, минорно накапает слезками на лист и получится партитура к Бетховеновским симфониям. Сразу схавал, что жизнь — не малина, и он здесь не для удовольствий. Избегает рейтингов, асексуален, из-за чего временами припадочен. — Барти. О, здравствуй, Антонин, — еще один молодой человек спешил податься к главе их уютного ансамбля. — Мой музорг, — дыхнул тот леденцом со вкусом водки и корнишона и положил свою балалайку в черном чехле на скамейку из мрамора. — Тютелька в тютельку к собранию… — Здравствуй, Мальсибер, — между тем кивнул Маэстро, когда Люциус спросил с Антонина: — Где Каркаров? — А где Каркаров? — Опаздывает, по всей видимости, — протянул Люциус, разглядывая маникюр. — Или трусит. — Зайчишка испугался нашей маленькой деликатной сделки? Ну и пес бы с ним, — гаркнул Антонин. Антонин Долохов — студент симфонического факультета, недавно вступивший в наследство в волшебно-музыкальной Албании и завладевший сетью популярных канцоне-пабов и кабаре, где маги-шансонье ежевечерне и еженощно исполняют свежие хиты и бурогозят по синьке на вепрей и медведей в хвойном бору. Всегда как «шумел камыш», бодр и полон силушки, возможно, что-то принимает для этого, сын бандита, чует авторитета, видит людей: кому тын всунь — кому алтын вынь, за кого калым отдай — душу дьяволу продай. — Действительно, — сказал Люциус. — Наш бас-профундо еще успеет найтись к началу репетиций. Правда, музорг? — Вот и займись его поисками, Люций. Окажи нашему оркестру… — внушительно парировал Маэстро: — услугу. Люциус прогнал тень этих слов с лица, и вскоре с представительной выправкой указал на вход: — Что ж, друзья! Потрудитесь пройти в зал, списки постояльцев сами себя не пополнят… …И почувствовать себя полными нищебродами, что касалось малфоевских приемов. В зале появилось пятеро музыкантов, привлекая внимание дорогих гостей. Зал был в трех уровнях не меньше, чем фойе филармонического театра. На каждом уровне крепились люстры, облитые сверкающими кристаллами, и маленькие белые шары-светильники, иссекающие периметр. Под уровнями этажей расположились столы, а за ними — встроенные бары. Еды и напитков можно было сыскать под запросы любых религиозных конфессий и личностных убеждений. В приюте кормят лишь бы не сдох, — поэтому Маэстро не отказался бы от запеченного угря с помидоркой… помимо разговоров. — Приветствую, мой Маэстро, — но сопровождение его не покинуло. О том, кто приветствует Маэстро, можно было догадаться по запаху голодной самки богомола и по тону, намекающему, что данный змеиный вид будет полезен как мужчина. — Белла, — Маэстро легко кивнул, не удосужившись даже взглянуть на оркестрантку, но этого и не нужно было, чтобы заметить: — у тебя пуговица на блузе расстегнулась. Беллатриса Лестрейндж — дива серпента, самка богомола, валькирия, ведьма, вамп. Балетмейстерша, которая одной ногой в кабалетте, содержательница притона дементоров и зоопарка инфери, сутенерша баянистов по вызову и мажореток на дому. Пасодобль выйдет из горящей избы с кониной во фритюре. Рейтинги заоблачно высоки. Гетероориентирована, хотя позиционирует, как большинство симфонистов, асексуальность, но при общении с Маэстро во взгляде ее играет песня: «Мэри ми» или «Бэри ми» — то ли женись на мне, то ли закопай меня * — что в случае Беллы размывает разницу. — Какая неловкость, — застегнулась Белла в сарказме. — Я очень спешила… — Рекомендую такого больше не повторять… — музорг повернулся к ней, в отличие от всех женских особей в этом зале, она надела белый костюм с укороченным рукавом и блузку, и распустила черные кудри. — Я о твоем прошлом концерте, Белла, — добавил он. Белла коварно улыбнулась, сверкнув глазами: — Надеюсь, ты пересмотришь свое решение, Маэстро. — В наших новых контрактах этому будет уделен отдельный пункт. — Муза всемогущая! — взбесилась Белла. — Значит, у нас появился продюсер, если новые контракты готовы? — Маэстро? Бэль… — вмешался в диалог еще один меццо. Кузина Беллатрисы стояла за их спинами. На ней было приталенное платье в пол с разрезом доверху, обнажающее бедро, а снежные волосы собраны в прическу. — Ты нас немного отвлекаешь, Цисси, — скрыла лицо за бокалом Белла. — Вас ждут. Нарцисса Малфой — мюзиклодилерша, мюзикломанка, мюзикломагиня, аристократка по роду и крови с резусом первой симфонической, надменная цацачка, царственная фифочка. Феминатив божества, влюбившегося в собственное отражение, однако в сравнении с Нарциссой, нервно курящего у кромки лужицы, куда заглядывался пускать на себя слюни. Модель маркизы де Мертей, та еще стерва и сплетница, борющаяся со своей романтической натурой, начитавшейся басенок о бескорыстной любви, аленький цветочек, владеющий кунг-фу морального мозговыноса, помешанная на гигиене перфекционистка, стопудово девственница. Втроем они медленно зашагали к двери, завешенной крепдешином. Передвигаться медленно было необходимо. Медленно, потому что из-за поднятого подбородка не видно куда идти. — Присаживайтесь, — пригласил Люциус, когда они вошли. В комнате полукругом выстроились кожаные кресла и все кругом было в складках крепдешина, кроме панелей, тянущихся вдоль стен, на которых стояли длинные декоративные пробирки из стекла, где свивались зеленые стебли, а бутоны белых роз плотно сплюскивались над пробирками. Архитектурно закругленный угол стены за креслами был остеклен целиком — за стеклом зеленел террариум, где звучала музыка и наравне с ящерками и змеями шевелились какие-то голые существа. Табличка на мраморном постаменте террариума гласила: «Инфери не кормить, пальцы не просовывать, не сюсюкаться». — И это все? — спросил кто-то из собравшихся. — Где же остальные оркестранты? — Да, где? — спросил Антонин. — И-и-и-игорь… — позвал старческим голосом, что некоторых развеселило, но Маэстро быстро прикрутил веселье фразой: — Полагаю, явились лишь те, кто по-настоящему хочет услышать звучание магии. — Верно, музорг… но у нас нет октависта все еще… где его взять? — Чертов Каркаров струсил! А мог бы организовать промо… — Я уже велел Люцию заняться этим. — Да, я… — Люциуса отвлекала голая нога сестры, присевшей рядом с его креслом, и то, как Нарцисса едва ощутимо водила мизинцем по косточке его запястья, лежащей на подлокотнике руки. — Я сделаю все, что от меня зависит, — наконец, выдавил он. Маэстро чуть не подкатил глаза. Вот почему им надо прописывать пункт личных отношений отдельно. Чтоб не получилось, как в рядах эстрадников, угробивших свой вокал. — Уж постарайся, — сказал он Люциусу, и тот внезапно вспомнил, убрав руку с подлокотника: — Честно сказать, у меня есть кое-кто на примете. Увы, для сцены не созрел… — Нам важен природный бас, ставленных пруд пруди. — У него другие сложности… Белла, единственная не занявшая кресла, а разгуливающая там и тут между сидящими, громко расхохоталась: — Ты имеешь в виду того зачухонца, любимый кузен? — Белла склонилась между креслами Люциуса и Нарциссы. — Забудь! Он никогда не запоет! Снейп как ребенок Иэна Кертиса и Мерлина Мэнсона! — Бэль с творчеством маггловщины успела ознакомиться… — усмехнулся Корбан. — Не поперхнулась… — Твой музорг слышал магглов все детство и остался жив! — выхватила Белла дирижерскую палочку из кармана укороченного жакета, резко выпрямившись, и направила на Корбана. — Мой капельмейстер, неужели у нас будет продюсер? — осадив чужую спесь, вмешался юноша по имени Барти. — Уже есть, — таинственно улыбнулся темный мэтр, предвидя, что они вернутся к этому вопросу. — Гриндевальд согласен? — воскликнули почти все оркестранты. — Гринди из «Даров?» Разве еще жив? — удивился Антонин. — Мы, типа, полгода уже ждем контракта с ним. …Но это уже другая история.***
С тех пор, как Маэстро осознал, что ему предстоит бороться за свое творчество — то же, что за свое существование, — он убедился, что в мире волшебников очень многое решает новизна. И откуда ее брать? Схема была проста до неверия. Маги сливают свое вдохновение в «Астрал» — место, которое стало причинным. Истинные музыканты позволяют пользоваться плодами своих бессонных ночей, тремором прописных строк, прожеванными соплями истерик и бесчисленными попытками суицида, оттого что ноты не идут, каким-то магглам. Тем, кто их даже не знает, не вспомнит их имена, не скажет спасибо… Всю новизну, всю уникальность, весь свой творческий запал они тупо сливают в место, где в лучшем случае это все будет пущено на золотой горшок. В то самое время весь этот огромный музомагический потенциал остается на периферии музыкальных стилей в среде волшебников, если вообще не канет в Лету. Маэстро нужно было только взять тот потенциал, то нетронутое магами, но неумело оприходованное магглами, что есть в «Астрале». И показать это магомузыкальному сообществу. И настроить его под себя. И обрести величие. Было много причин, повлиявших на Маэстро таким образом, что его перестало интересовать что-либо кроме силы, утверждения в музыкальной среде и вражды с оппонентами. Если бы он не узнал, что посредством своего творчества можно достичь всевластия и бессмертия, его стремления свелись бы к тому, что некий мальчишка из приюта всего лишь хотел, чтобы с ним считались, чтоб его заметили, чтоб им восхитились. Но история Маэстро более кровавая. Все началось с обычного детского желания Маэстро — истреблять биомусор, выдающий себя за людей. Показать тупым уебкам, что творчество первостепенно любви. Любви придают слишком большое значение, мировая любовь страдает ожирением и ее роль в обществе чересчур раздута. Любовь мешает любым достижениям, тянет вниз, но почему-то все руководствуются ею и приписывают то, чего на деле нет. Маэстро в бесполезности и опасности любви утвердился еще при поступлении в Консерваторию. Ему задали создать настроение, чтобы все крикнули: «верю!», которое он упускал. Эмоции отвлекали, он же доказывал талант профессионализмом, ведь в союзе с Музой и Мастером не может быть третьих факторов. — Ну-с, прошу. Сыграйте нам что-нибудь. Может, из репертуара Кабалевского? Или лучше… давайте: Гайрос «Фантастическая пьеса». Тогда юный Маэстро стоял перед составом жюри, возглавляемым Альбусом Дамблдором — личностью, разящей фольклором, завучем Хогварта, деканом вокала, певцом ртом, гитармагом лирики, Королем четырех мастей, ** обладателем всех премий «Мисс Ебать-колотить-рахат-лукум», а также панегиристом всего, что касается изматывающих талант чувств. — Вы задаете мне то, что дети разучивают в начальной школе? — Маэстро с трудом терпел унижение. — Мм… да-с, вы правы, мистер Реддл. С ремарочкой: сейчас мне бы хотелось услышать, ах, точнее, по-чув-ство-вать: как вы сыграете это с любовью. — С любовью? — переспросил юный хормейстер, хмурясь. — С любовью, — повторил Дамблдор. — Такая незамысловатая эмоция, чтобы вложить ее в столь простую композицию, не так ли? Подарите этот настрой вашей слушательской аудитории, будьте любезны. Да, и раз уж вы напомнили, то при обращении ко мне, я бы предпочел, чтобы вы звали меня «сэр» или «профессор», как велит устав нашей Консерватории. Так что, если для вас задание кажется оскорбительно легким, можете добавить еще нотки уважения к вашему жюри. Пожалуйста, — приглашающе указал Дамблдор на рояль. Маэстро был категорически непримирим к тому, что тот, кому прочили койку в психушке, хороводит бал. И он начал рыть. И нарыл о Дамблдоре много инфы. И мог пустить ее в дело. То есть в свою войну. В основе войны лежало не только ущемленное самолюбие Маэстро, скорее это была война идеологий. И в идеале — если бы гриффиндорский декан помер от передоза веществ прямо на уроке, потому что наркомания в музыке презиралась Маэстро. Но Дамблдор, вопреки чаяниям, наоборот вставал на ноги после того, что с ним его чувства сделали. Поэтому эмоции и творчество несовместимы — это убийство таланта всецелого и погрязание в мелочных деталях. Дамблдор служил отличным примером того, как не надо делать. Однако он всем велел делать именно так. Заимевший имя в кругах именитых деятелей искусства, Маэстро был руководим жаждой свергнуть в небытие бывшего солиста «Даров». Потому что Дамблдор обзавелся группой — раз. Два — потому что он, все же, достиг уровня по части чувственного восприятия после стольких доз, ректально. Или как там у вокалистов происходит? Ну и, вроде как, раскрыл некий маленький секрет эмоционального спектра Маэстро. Его профайлерский взгляд видел скрытую тьму во всем, что создавалось Маэстро. Чтоб снискать фавор и завоевать сердца элиты мало быть талантливым — лидер не только тот, кто деци-рекорды бьет. Маэстро зовут того, кто пишет музыку, как композиторы встарь, виртуозно владеет всеми музыкальными инструментами оркестра, чей вокал имеет преимущество над остальными, для кого нет проблем накормить публику пиаром — умение навязать мнение, например: ввести в моду покер-фэйс, чтоб все исполнили выступали с отсутствующими лицами, а толпа их любила и повторяла за ними. Куда сложней было переродить симфонию внутреннего состояния в личную боль каждого. И еще сложнее заключать и расторгать контракты. Музомагические контракты — кромешное кидалово правосудия, но в первую очередь это контракты с Музой, уж потом — с Визенгамотом. Дерут по двойному тарифу одним словом. Да и одним словом не отделаешься, там еще вагон междометий, деепричастных оборотов и тому подобное… Схема с контрактами самая мутная и обширная, открывающая путь к абсолюту Маэстро. Ему нужно было позаключать основные виды контрактов и успешно регулировать их — это позволит утвердиться в своем звании, смести Дамблдора с пути и покончить с ним навсегда. Правда, контрактный опыт Дамблдора никто не оспорит — он был усилен дуэтным контрактом, после разрыва которого выжил. Чем больше популярность группы, тем сложнее разрывать контракт, а «Дары смерти» были эпохально… мегарастиражированы. Разрыв такого контракта не представлялся возможным — и тем не менее. Невозможным кажется и то, что Министерству культуры удалось сгладить этот конфликт до того, что память общественности стерлась практически, а «Дары смерти» вспоминались как некий миф, далекий и перевранный. У Маэстро в обиходе лишь коллективные контракты, уж позже ставшие залоговыми, и сведения о «Дарах смерти», огромном компромате на Дамблдора, который получилось собрать ценой немалых усилий. Маэстро черным пиаром не занимался, у него была цель уничтожить. И он размышлял над тем, почему все упускают второго участника дуэта? Контракт со вторым исключил бы кучу лишней возни. Это опыт и дуэтный, и продюсерский. Из века в век магический Минкульт обнулял новаторские достижения музыкантов. Магов можно было отследить по астральному следу вдохновения, которое они отдавали в мир магглов. По маггловским исполнителям, подхватывающих это вдохновение. Таким образом Маэстро нашел и второго солиста «Даров смерти», и жанр, способный обнулить, уже собственно, Минкульт. Он понял, почему Гриндевальда после распада группы содержали там, где его выгодно было содержать для всеобщей безопасности.***
Рано утром, едва туманная сырость разредилась очертаниями крыш, на узкую дорожку, выложенную мозаичной плиткой, ступили черные классические туфли, принадлежащие молодому человеку в черной накидке и чехлом от контрабаса за спиной. Молодой человек проделал путь по дорожке к порогу здания, куда она приводила. Над входом в здание красовалась гравировка: «Лечебница для бывших звезд имени Святого Мунго». Войдя внутрь, молодой человек остановился у стойки регистрации. За стойкой никого не оказалось, зато над стойкой было расписано табло болезней с поэтажностью: Отделение размножения личности. Корпуса: «Для пациентов, считающих себя одновременно арфистами, клавесинистами, гитаристами, пианистами и так далее. Не путать с мультиинструменталистами»; «Для пациентов, считающих себя музыкальными инструментами»; «Для пациентов, считающих себя смычком». Отделение мании величия. Корпуса: «Корпус для суперзнаменитостей»; «Корпус для Великих, Темных, Светлых, Полосатых, Малиновых и прочей цветовой гаммы Маэстро»; «Корпус для метателей в обслуживающий персонал разных предметов и любителей нападать на фанатов». Отделение реабилитации бывших звезд. Корпуса: «Реабилитации после популярности»; «Реабилитации после славозависимости»; «Реабилитации после тяжелой музоголии, музомании, музофилии». Отделение суицидников. Корпуса: «Клуб двадцати семи — желающие свести счеты с жизнью непременно в двадцать семь»; «Резатели вен, артерий и всякие любители пустить кровь»; «Висельники, прыгуны со сцен, мостов, крыш и прочей верхотуры»; «Глотатели таблеток, пилюль и различных барбитуратов»; «Инъекционисты золотой дозы». Отделение извращенцев. Корпуса: «Для инструментофилов — насильственные действия сексуального характера в отношении музыкальных инструментов»; «Для фантрахеров — насилие над фанатами»; «Для онанизаторов — дрочка во время концертов». Отделение музыкальных травм. Корпуса: «Ожоги от взрывов пиротехники, спецэффектов, от сожжений гитар, синтезаторов и прочей аппаратуры»; «Кислородное голодание от ядовитых ингаляций сценическим дымом»; «Переломы от падающих крышек, порезы от струн, ранения от обрушений декораций и так далее». Отделение типичных недугов. Корпуса: «Депрессии, когда никто не любит и не обнимает»; «Проблемы с голосовыми связками, простуды, ларингиты, заложенности и многое другое»; «Болезни на фоне долгой карьеры: судороги конечностей, нечувствительность пальцев, тики-зажимы-защемления лицевых нервов или неровный поворот головы — особенно у скрипачей». Отделение психических осложнений славы. Корпуса: «Звездная амнезия»; «Слышащие голосов: говорящие раструбы и резонаторные отверстия, говорит сама Музыка, говорят из космоса и велят поступать так-то и так-то»; «Безудержное бесконечное дирижирование». — Вам что-то подсказать? — вдруг появилась служащая, с опаской обращаясь к молодому человеку у стойки. — Да, подскажите, мисс… — прочитал тот на бейдже: — Бейонсе? — Ой, это в терапевтических целях, — смутилась служащая, и прошептала приватно: — когда с пациентами играем в «угадай мелодию»… — Я понял. — Так, чем вам помочь, мистер… — Реддл. Я ищу Геллерта Гриндевальда. — Ой, боюсь что… — назвавшийся Реддлом, сняв чехол с плеча, достал оттуда подкуп в виде тут же появившегося там альбома маггловской певицы с бейджика служащей, и просунул по стойке исподтишка, пока та не залилась краской. — Мистер Гриндевальд в отделении анонимных концертмейстеров, в корпусе «ОСН — острой сценической недостаточности». — Здесь не указано, — посмотрел на табло вверху. — Это частное отделение. Туда нельзя посторонним… — Бейонсе скосила взгляд на альбом, схватила и спрятала его под столешницу, и мгновение спустя пролепетала, зажмурившись: — только ненадолго, прошу! Вас проводит музсестра. — Вы сама любезность. Первые попытки проконтактировать с перспективным продюсером для Маэстро не увенчивались ничем. Потом у Гриндевальда был склиф — состояние неадеквата, потом диспансер — поведение овоща, потом он завис — остановка времени после наркотического прихода, выражающаяся в отключке от окружающих, уходе в себя. Гриндевальд вообще был гением ухода. Трагичный и охаянный, но великолепно умеющий уходить. Уходить отовсюду. Весь этот период в наркодиспансере он хранил свой уход. Подвиг ухода. Лето первого курса, на ту пору, близилось к сентябрю, а Маэстро попадал к пациенту Мунго, когда тот был в не самом приемлемом виде. Вернее, то был обычный его вид, но посетителю это не помешало поклясться навещать его каждый вечер, пока не получит общения. В один из вечеров Маэстро застал в палате корпуса «ОСН» кого-то на двух ногах. Силуэт в больничной робе передвигался от стены к лежаку, гремя кандалами своего пустого существования. Силуэт, определенно, выдающий человека нездорового. Этим человеком был Геллерт Гриндевальд… Вернее, то, что от него осталось, — личность легендарная, иерихонская труба, «Папаша всех зеркал», метал-шлягер. Рейтинги сосут, Гринди — уже нет. — Что ж ты, как не родной, в дверях? Уёбен-зи-битте, — коротко о гостеприимстве Гриндевальда сообщил голос престарелого пьянчуги. — О-оо, так это ты — мистер Реддл? Добро пожаловать отсюдова. — Нахер это во-о-он туда. Быстрей, пока билеты в наличии. — Мальчик, ты что, подкупил всех моих санитарок? По правде, персонал лечебницы нехило потрепал карманы Маэстро. И такие встречи могли продолжаться еще долго, потому что Гриндевальд был под «анестезией» каждый день. Если бы его опрометчиво не начали выгонять более привычным способом для магов: — А ценят ли меня друзья? У феи белой спрошу я. Ее летит стрела мне в нос, чтоб выстрелом снести мой мозг. Отец всех зеркал… мне подмигнул, я ниц припал, на ухо мне он прошептал: «Мое дитя, ты лучше света, я обниму тебя любя, ты плоть от плоти для меня, того, кто вечность сеет беды, что станут благом погодя». Гриндевальд лежал перевернуто на кушетке, закинув длинные худые ноги вдоль стены к потолку, на груди у него лежала материализованная гитара. Удивительно, что он все еще был в форме — его голос в самом деле обладал описанными свойствами, будто на месте голосовых мембран у него куски металла, которые мяло и корежило пением. Картавящие, каркающие, карающие звуки, как посрамления, отрывистые, не имеющие ничего общего с мелодичностью, словно петарды взрывают у него в горле, должны были внушать ужас. От этого баса задребезжали пузырьки на тумбе. Бас нарастал, пузырьки начали падать, разбиваясь вдребезги. Где-то в коридоре и смежных палатах разбивались капельницы, что-то гремело, падало, стены больницы стали дрожать от вибрации. — О нет! Гриндевальда накрыло, кажется, он опять поет! Всем в укрытие! — забегал персонал в коридоре с криками, ловя падающие предметы и прячась, точно готовясь к землетрясению. Но Маэстро спокойно выносил это, легкий дискомфорт создавала лишь перкуссия барабанных перепонок и ощущение ежесекундного закладывания ушей. Все-таки, он счел это хорошим знаком намечающегося диалога, и войдя в палату, как ни в чем не бывало, уселся на пол, напротив лежбища пациента, ибо стульев для посетителей у того не оказалось. — Всю ночь со мной играет фея. Ее гипноз прогнать не смея, я в грезах мучаюсь, смеясь. Меня насилует, шутя, ее белесая стрела. Отец всех зеркал… мне подмигнул, я ниц припал, на ухо мне он прошептал: «Мое дитя, ты лучше света, я обниму тебя любя, ты плоть от плоти для меня, того, кто вечность сеет беды, что станут благом погодя». И я в грехе рожаю плод, и пожираю свой помет, развратничая в колыбели, чтоб и меня так сочно съели… *** Маэстро сидел под гул разбуженных голосом Гриндевальда бетонных плит, не собираясь уходить. Тем более, что теперь вернуться ему будет проблематично, ведь персонал его не допустит ни под каким предлогом, после басовых концертов. — Кто ты такой? — наконец, спросил бывший солист «Даров». — Вам уже сказали музсестры, кто я. Гриндевальд занял положение полусидя, опершись на локоть, теперь заинтересованно разглядывая гостя. — Темное творчество на тебя не действует? — внимательно сузив веки, присел Гриндевальд на краешке. — Нет. На меня ничто не действует. Я неуязвим. Ведь я… Темный Маэстро. Для обдолбыша Гриндевальд достаточно быстро сообразил, разразившись басами, держась за живот несколько секунд, прежде чем резко встать и бахнуть: — Темные Маэстро в палатах двумя этажами ниже! — посетитель на реплику промолчал, тогда Гриндевальд унял свой чудовищный смех, обойдя сидящего, и присев рядом с ним, страшно улыбнулся, ввинчиваясь взглядом, где пляшет вопрос. — Чего тебе понадобилось от старого кокаинщика? — Сотрудничество, — ожидаемо, Гриндевальд снова заржал, потом еще немного пожалел Маэстро: — Бедненький… ты из какой оркестровой ямы вылез… Маэстро был непрошибаем колкостями — позже кого-нибудь накажет, а сейчас стоит потерпеть. Он знал, что ничего не случится «по щучьему велению». — Я предлагаю вам контракт. Гриндевальда накрыло, пожалуй, он давно так не стебался: — Ты не первый, мальчик! Ко мне захаживают по поводу сотрудничества… — больной вновь начал расхаживать, повествуя о музыкантах, захаживающих к нему за контрактами. — Ты с ними, наверное, в одну яму падал… — Маэстро поднялся с пола, изображая слушателя. — Думаешь, ты самый… самый умный? — Гриндевальд протопал по осколкам лекарственных пузырьков босыми ногами, какие-то из них он смел с тумбы, чтоб усесться на нее, кое-где порезавшись достаточно глубоко, заляпав кровью розовый махровый халат, но это, казалось, вообще не заботило его, словно истекать кровью обычное дело, он жестикулировал кровавой рукой и угорал с речей Маэстро. — Именно так, сэр. Я самый умный. Поэтому я хочу, чтобы вы были моим продюсером. Моим и моего ВИА. Маэстро не питал иллюзий, он был уверен, и его уверенность заражала. — Тебе и твоему ВИА нужно подлечиться здесь. До конца каникул Маэстро ничего не добился — ничто так не мешает, как лавровый венец гниющего признания, который слишком сильно стискивает мозги бывшим эстрадникам. Гриндевальду совали контракты о восстановлении певческой карьеры — определенно никто не звал его стать продюсером. Иным представителям музыкальной общественности были выгодны маразм и хандра обдолбанного Гриндевальда. Его вдохновению приписывали уйму недоказанных убийств и держали в изоляции, боясь губительного вокала, презирая природу отца всех зеркал, потому что посмотревшийся в зеркало человек забудет о гармоничном житье и будет впредь занят сравнением себя с другими, как царица «всех на свете ль я милей, румяней и белей?» И зеркало всем скажет: «мое дитя, ты лучше света, ты плоть от плоти для меня, того, кто вечность сеет беды, что станут благом погодя». И талант, и мефистофеличный голос, и сам Гриндевальд были чудом, позволяющим видеть людей, да и весь мир в реалиях, как в зеркале, что «смастерил тролль злой-презлой — сущий дьявол», где все доброе и прекрасное исчезает, а все плохое и безобразное лезет напоказ и кажется еще отвратительней. И, согласно Гансу Хэ Андерсену, когда зеркало разбилось от ржача, осколки от него попали людям в глаза, после чего те видели свет с дурной стороны, а те, кому осколки проникли прямо в сердце, превращающееся тут же в кусок льда, ожесточались — ведь любой осколок хранит свойства целого зеркала. Маэстро грамотно раскидал все. Он изучил тематику сказочного в «Дарах смерти», в раннем творчестве Гриндевальда, который, не в пример фолк исполнителям, оказался новатором, за что его и упекли в лечебницу. Именно из-за него Маэстро расширил свои взгляды на готик- блэк- дарк-метал, узнав о фрае, гриминге, гроулинге, гуттурале и прочих видах экстремального вокала, способного творить такие потоки энергии, что кожа слезет. Министерство культуры музыки успешно замяло факт того, что эти направления уже существуют среди волшебников. Он исследовал маггловские каверы Гриндевальда — магглы эту Музу даже не обрабатывали, а брали как есть. Их утробные монструозные голоса хрипели, рычали, рвали, — связки навыворот, диафрагма лезвием, миндалины всмятку — искаженные звуки, словно наждачка, стирали половые различия. Петь со скальпелем в глотке, скалясь «ыыы», будто удерживая нематоды в кишечнике, сипя басом, как мутант из Припяти — Гриндевальда можно бы уважать за изобретение одной лишь этой пытки. Но Маэстро помнил, что снежно-кокаиновый фей состоял в дуэте с инфантом и сказочником, чье творчество на чувства опиралось, поэтому он всю свою тонкость подключил:***
— Вы оставили во мне осколок от вашего зеркала, — указал Маэстро на свою грудь: «туть», когда явился на Рождество из Хогвартса, спецом, чтоб посетить Мунго, после того, как пациент вывалил: — Мх, ты? Неужто! Маэстро, стоявший в дверях, шагнул в палату, скрепив руки в замок за спиной, хотя его не приглашали. Гриндевальд клацал пультом каналы ЭмТВ разных стран, глядя в телик, висевший над входом. — Долго готовил вступление? — сонным баском проворковал он, будучи весьма проницательным, как и его бывший партнер по дуэту. — Нет, ну ты видишь?! Попсу опять в топ ведут… И тем не менее, попсятина магглов, кажись, как-то уравновешивала его. — Однажды чарты соблаговолят и вашей музыке. — Гм. Во сне. Проигрыш спустя Гриндвальд оторвался от ящика, обратив на гостя внимание, пытаясь распознать фальшь или лесть, когда Маэстро перечислил несколько нашумевших групп, перенявших у того магическую искру. — Магглорожденный что ли? — от осведомленности Маэстро спросил Гриндевальд. — Полукровка. Пациент забыл о своем хит-параде, подойдя к окну и уставившись вдаль, поставив ногу на тумбу. — Я бы выкупил права на все ваши записи дурмштрангского периода, если честно, — Маэстро присел на кровать без пригласительных заморочек. — Поскольку авторством вы не торгуете, я хочу продюсерский контракт. Короткую паузу разрубил вопрос, долгожданный и желанный для Маэстро: — Что тебя интересует? — Грайндкор, готик, грув, дэд, дум-метал. — Ты играешь опасными струнами, мальчик. Струнами, которыми душат людей, — Гриндевальд порылся в тумбе и извлек оттуда скрутку фантиков. Он вдохнул содержимое фантика, распечатав верхушку скрутки, и благотворно выдохнул. — Почему ты пришел ко мне? — Я знаю, вы были одним из первых, кто слил в астрал эти направления. Здесь они никогда не появлялись, а некоторые из магглов, подхватившие их, ничего не могут сделать с ними. Просто: исполняют, слушают, мотают головами… Кто может распоряжаться настолько мощными темными энергиями, неподчинимым хаосом вдохновения — разве магглы? Те, что изобретают бомбу, расщепив атом, чтоб уничтожить себя поизысканней, пока волшебники в своей игре стреляют семечками по воробьям? Как же глупо… Гриндевальд зверски потер свой нос, внюхавший остатки порошка из фантика, посопев от раздражения слизистой, и обнял ладонью свой подбородок, глядя на Маэстро, как на пацана, у которого неслабо подгорает. И, видно, тревожась за свое постельное белье. — Глупо и беспомощно выпускать альбомы для каких-то тысяч людей в надежде окупить рекламные расходы, когда держишь в руке мощь почище ядерного оружия. Мощь, способную погрузить весь мир в музыкальную летаргию навсегда. Магглы никогда не смогут воспользоваться ею по-настоящему. Не разгадают всех ее возможностей. Не применят и толики той силы готик-рока или металкора, что двигает континенты, уничтожает и воскрешает все живое… — Я уже говорил про свободные палаты? — Да. Я знаю, вы тоже этого хотели, — Маэстро встал, медленно заходя, держа руки за спиной и выглядя эмоционально не вовлеченным. Только Гарри Поттер в детстве нервировал его сильнее, чем вокальный феномен, решивший тупо сторчаться. — В этом нет смысла, — Гриндевальд скрестил ноги, сидя на тумбе. — Тебя повяжут. — Не повяжут, если у меня будет продюсер. Такой, как вы. Именно вы, Геллерт. — Гм, как умно… — слез с тумбы пациент, изображая радикулит. — Продюсерство позволит вам покрыть штрафы и долги. Гриндевальд сполз на пол, между тумбой и кроватью, где валялась пачка сигарет. Подкурив, он остался сидеть внизу в позе поломанной куклы. Маэстро присел на корточки напротив него, и они в раздумьях смотрели друг на друга. — Раз уж о моих штрафах и долгах тебе известно, гений… ты не мог не знать, что я под надзором властей… что в этой палате может быть куча министерских жучков, — басистый глас теперь звучал глухо, как из батискафа. — В твоем университете музыкальной похуистики, ерундистологии и ничегоневедения свиданки с убийцами запрещают. Ты хочешь доучиться? Тебя исключат, если узнают. Не велики ли риски? Речь постепенно утрачивала внятность. Промежутки слов удлиняло курение. Маэстро в конце послышались какие-то «ириски», и он просто ответил на ту часть, которую еще понял: — Я уверен, что насекомых вы давно истребили вашим пением. Думаю, мы здесь одни. Да и… Хогвартс, вообще-то, не так плох. Гриндевальд затянулся и спросил в дыму: — Для чего тебе это? Маэстро просиял: — Ради славы.