Так будет (не) лучше

Ему не хочется возвращаться. Зачем его принуждают? Он чувствует прикосновение зубов к своей шее, но хватка Нагини разжимается, и ее сменяет что-то жгучее, но мягкое, почти нежное, оно осторожно касается его разорванной кожи. Некоторое время ему кажется, что все его тело состоит только из одной этой части — прокусанной шеи, но потом оказывается, что у него есть еще и глаза. Они открываются. Лучше бы они оставались закрытыми навсегда, но теперь, когда все переменилось, слабое любопытство все же одерживает верх. Северус поднимает веки — и определенно делает это зря. Потому что он видит перед собой совсем не то лицо, которое ожидал, и совсем не то, которое хотел бы увидеть. Потому что он не ожидал и не хотел никого, но Ремус Люпин был особенно, категорически не тем. Удивительно, как легко всплывает это имя, а ведь еще мгновение назад он с трудом вспомнил свое собственное. — Все в порядке, — говорит ему Ремус. Что еще более нелепое и несвоевременное можно сказать в такой момент? Все в порядке — эти слова никогда не бывают уместны, никогда, но особенно — после всего, что с ними произошло. Как оказалось, Северус помнит все — и очень отчетливо, гораздо яснее, чем ему бы этого хотелось. Из его горла не вырывает ни звука, кроме приглушенного шипения, когда он пытается ответить. Впрочем, он все равно собирался сказать какую-нибудь гадость — так что тем лучше для Люпина. Тот торопливо качает головой и делает странный жест. — Нет, молчи. Тебе пока нельзя говорить. Слишком глубокая рана на шее, и она очень медленно зарастает из-за яда. Мадам Помфри говорит, пройдет еще не меньше недели, прежде чем можно будет снять повязки. Мадам Помфри? Ну, конечно. И почему тогда Ремус вызвался дежурить рядом, если для этого есть более подходящая кандидатура? Наверняка беднягу вынудили это делать. Разумеется. Для такой работы сейчас наверняка не хватает рук. И все-таки, почему именно Люпин? Неужели не нашлось никого другого? Никто больше не захотел приближаться к нему, а старый добрый Люпин, как всегда, выбрал роль самого понимающего и самого ответственного, этакого старосты двадцать с лишним лет спустя? Люпин улыбается, и на его щеке некрасиво растягивается свежий шрам. Зачем он всегда улыбается так печально и натужно? Ведь очевидно, что ему совсем не весело — что никому не весело, и его неуклюжие попытки ободрения не работают, они никогда не работали, не стоит и стараться. Раньше многие спрашивали, почему Северус не улыбается, и ответ был прост — потому что он никогда не хотел улыбаться, ему никогда не было достаточно хорошо, чтобы это заслуживало улыбки, разве окружающим так сложно это понять? — Я скоро вернусь, — вздыхает Ремус, как будто это имеет какое-то значение. — Отдыхай пока. Положение Северуса сложно назвать отдыхом, но он послушно закрывает глаза и пытается как можно быстрее провалиться в сон, чтобы не дождаться в сознании обещанного возвращения Ремуса, и у него это получается — должно ведь было хоть что-то получиться быстро и легко. Как оказывается позже, все увиденное и услышанное им не было всего лишь предсмертным видением, родившимся в агонии. Когда Северус открывает глаза снова, он опять видит Люпина — на этот раз тот стоит вполоборота, что-то смешивая в большой стеклянной колбе. Наблюдать за ним почти забавно; Снейп закончил бы гораздо быстрее, но теперь он даже не уверен, что сможет пошевелить руками. Он пробует, и это ошибка, потому что у него получается, и это привлекает внимание Люпина. Ремус откладывает колбу в сторону и торопится заглянуть ему в лицо, и Северусу вдруг хочется съежиться, натянуть одеяло на голову и затаиться, пока все не уйдут. — Я вижу, сегодня у тебя больше сил. — Северус вдруг понимает, что это не шутка, что у него и правда больше сил, раз он может двинуть хотя бы пальцем. Люпин подносит колбу к его губам, и Северус окончательно высвобождает руки, отчаянно пытается придержать ее, но этого недостаточно, чтобы Люпин перестал ему помогать. — Осторожно. У этого зелья ужасный вкус. — Северус смотрит на него с раздражением. — Да, конечно. Ты и сам это прекрасно знаешь. Конечно. Он знает также, что сварил бы лучше. У него сжимается желудок, а еще с каждым глотком ужасно болит горло, как будто края раны снова вот-вот готовы разойтись. — Ничего, завтра будет последняя порция. Мне удалось напоить тебя всеми предыдущими, пока ты был без сознания. Кажется, ничего хуже этого быть не может. Люпин поил его, следил, чтобы он не захлебнулся во сне. Что еще он делал с его телом?.. Очевидно, у него очень выразительное выражение лица, потому что Люпин даже отступает на шаг. — Все хорошо, Северус, — и как у него только язык поворачивается так откровенно врать? — Со дня на день твоя рана окончательно заживет, и мы поговорим. Снейпу хочется, чтобы этот день никогда не наступал. Ему не о чем говорить с Ремусом. Он готов притворяться, что у него омертвели связки, лишь бы ни о чем с ним не говорить, но, кажется, его актерский талант погиб после змеиного укуса. В любом случае, уже следующим вечером Ремус разматывает бинты, на которых больше нет крови, и Северус пробует сказать: — Зачем ты здесь? — его голос, конечно, никогда не был мелодичным, но так ужасно он звучал, наверное, только в кошмарах Невилла. Люпин смотрит на него озадаченно. — Что такое? Ты ведь знал, что я задам этот вопрос. С самого начала ты знал, что это будет первый вопрос из моих уст, и до сих пор не придумал ответ? — он задыхается — все-таки это слишком длинная тирада для первой пробы. — Я надеялся, ты его не задашь. Зря, отвечает Северус — на этот раз не вслух, но Люпин все понимает. — Пожалуй. Просто у меня все равно нет ответа. Где еще мне быть? Северус смеется — по крайней мере, пытается, и выходит больше похоже на карканье умирающей вороны. Наверное, его редкий смех всегда звучал примерно так. — Я могу без раздумий назвать тебе сотню более предпочтительных вариантов. — И сто раз ошибешься. Северусу очень хочется демонстративно вздохнуть, но это слишком больно, и он вздыхает мысленно. — Не говори ерунды. Ты за что-то наказан? Недостаточно хорошо сражался? — Люпин поднимает брови. — За что тебя отправили ко мне? Это трудовая повинность? Сопровождать меня в Азкабан тоже будешь ты? Зачем вообще было стараться и возвращать меня к жизни? — никакая боль не может оградить его от этой тирады. Он вдруг понимает, что у него колотится сердце — оно не билось так даже когда Нагини вонзала зубы в его плоть. Ремус смотрит на него так, словно подозревает в сумасшествии, потом его взгляд смягчается, как перед безнадежно больным. — О чем ты говоришь? Какой Азкабан? — бормочет он. — Ты уже давно полностью оправдан. Гарри показал… он показал… Как он мог забыть, что перед так и не случившейся смертью передал мальчишке Поттеру свои воспоминания, — это большая загадка. Значит, его имя если не обелено, то, по крайней мере, не окончательно втоптано в грязь. К своему собственному удивлению, он не чувствует облегчения, его сердце так же колотится, и ему кажется, что это отчаянное биение сотрясает все его тело, что Люпин видит его невооруженным взглядом. Ему хочется обхватить себя руками, чтобы подавить эту дрожь. — То есть… ты вовсе не наказан?.. — бормочет он, просто чтобы не молчать, чтобы словами отвлечь и отвлечься. — Наоборот, вливать мне в горло всякую дрянь — это теперь что-то вроде почетной награды для отличившихся? Ты… — Хватит, Северус, — произносит Люпин. Очень мягко, совсем не зло, но поднявшееся в нем цунами скукоживается, не добравшись до цели. Проклятье — так всегда происходит: стоит Люпину сказать «хватит, Северус» — и он чувствует отрезвляющий стыд; кажется, даже слова Дамблдора не действовали на него так. Почему ему стыдно? Почему? Почему после всего, что произошло, до сих пор?.. Он чувствует прикосновение к своему плечу и не сразу понимает, что это пальцы Люпина. Несколько мгновений до того, как он осознает это и отдергивается, он позволяет ему прикасаться. Еще несколько мгновений Ремус продолжает держать руку рядом, словно надеясь, будто Северус передумает и придвинется обратно. Этого не происходит. — Извини. — Все еще протянутой рукой Ремус рассеянно поправляет ему одеяло. — На самом деле, за тобой присматриваю далеко не я один. Просто так получается, что ты приходишь в себя, когда я рядом. Какое поразительное везение. Северус продолжает молчать, но внутри него уже набухает самый важный вопрос, и не только внутри — но и вне, этот вопрос везде, в каждом из них и вокруг. — Чем все закончилось? Люпин выглядит так, как будто одновременно хочет рассмеяться и заплакать. Он рассказывает долго, сидя прямо в его ногах. Когда он заканчивает, то уходит почти сразу, и они больше не разговаривают в этот день — каждому из них нужно подумать. Мысли Северуса кипят, как очередное мерзкое зелье в старом котле, он чувствует, как всплывают к поверхности, но все они мгновенно лопаются, все они пустые, совершенно пустые. Он ничего не знает. И уж точно он не знает, что ему делать дальше. Когда он просыпается в следующий раз, Люпина, как ни странно, нет рядом, зато он видит другое знакомое лицо. — Поверни-ка голову, Северус, — говорит ему мадам Помфри, и его вдруг простреливает какой-то особенно острый миг дежа вю или просто ностальгии. Когда он учился в школе, то был не таким уж редким гостем в больничном крыле. Иногда ему даже казалось, что только мадам Помфри из всего Хогварства не претит находиться рядом с ним. Ей и еще, возможно, Люпину — но только когда рядом с ним не было его тогдашних друзей. Их уже никогда не будет. Жаль, что их разговоров с Люпином не будет тоже. Это почти обидно — сейчас, когда нет никаких видимых препятствий… но есть вещи, которые нельзя вернуть. Есть вещи, для которых уже слишком поздно, и этого нельзя объяснить — можно только понимать, и он надеется, что Люпин понимает это тоже и не станет мучить его попытками сближения. — Так… что ты планируешь делать? Нет, он определенно не перестанет. Сильные руки мадам Помфри не дают ему повернуть голову туда, откуда доносился этот голос, но ему не обязательно смотреть, чтобы его узнать, и не обязательно смотреть, чтобы представить себе выражение лица Ремуса. Тому никогда не удавалась игривая несерьезность. Наконец ему позволяют сесть. — Через несколько дней ты уже будешь на ногах и свободен, верно? — Мадам Помфри молча кивает и выходит, Люпин долго смотрит ей вслед, прежде чем продолжить: — И вот я спрашиваю — что ты планируешь делать? — его голос почему-то становится все напряжённей. Почему-то этот вопрос чрезвычайно его беспокоит. Почему, почему?.. Почему Северуса беспокоит, что на него ответить?  — Думаю, мне нужно немного побыть одному, — он почти горд собой. Он собирался ответить что-то подобное, собирался снова изгнать Ремуса из своей жизни, но он вдруг сделал это так быстро, так точно — как будто руку отсек, а кровь так и не потекла, и боль не пришла. — Полагаю, тебе тоже, — а это был искусный, выверенный последний удар, призванный добить. Судя по тому, как Ремус поморщился, он ощутил его в полной мере. — Да… пожалуй. Иногда кажется, что очень удобно зализывать раны в полном одиночестве, — он опять выдерживает театральную паузу, добиваясь чего-то, известного только ему одному… то есть, конечно же, нет. Конечно же, Северус тоже это знает, но озвучить это невозможно, как будто они вчерашние школьники, краснеющие от каждого прозрачного намека. У него есть свое оправдание — он так и остался вчерашним школьником… во многих вещах. Но какое оправдание у Ремуса? Долгое время он вел вполне обыкновенную жизнь. Вернее, почти обыкновенную. Вернее, пытался вести, но все же. — Но ты в последнее время не привык быть один? Этот намек даже нельзя было назвать прозрачным. Северус говорил о Тонкс, и это был удар не ниже пояса, а туда, куда даже притрагиваться не стоит. Но он нарушает это правило — чтобы Люпин знал, с кем пытается связаться, чтобы ему неповадно было пытаться дальше. Я причиню тебе боль, предупреждает Северус. Ну разве это не благородно? Он замечает, как у Люпина краснеет часть лица, а другая часть — бледнеет, но он сдерживается — зачем? Северус не может быть настолько небезразличен ему, чтобы терпеть его издевательские слова. Неужели он прав, и Ремус действительно настолько не хочет оставаться один, что готов терпеть даже его? Но ведь он не будет один даже после смерти Тонкс — у него все еще остается Поттер, и семейка Уизли, и многие другие члены Ордена. У Северуса не будет никого, даже если теперь, куда бы он ни шел, ему под ноги будут бросать розы. Он не заслужил этого, как не заслужил и роз. Все, что он заслужил, — чтобы ему не плевали в лицо при каждой встрече, только и всего. — Я приду позже, — наконец выдыхает Люпин. — Мы еще поговорим об этом. Может быть, он убежал на свежую могилу Тонкс — извиняться, что так быстро попытался восполнить оставленный ею пробел. Впрочем, они ведь разошлись еще до битвы за Хогвартс — Северус вдруг вспоминает, как Люпин рассказывал ему об этом, но он не слушал внимательно. Да и какая разница? Этот факт не меняет сути. Несмотря на обещание, Люпин не приходит. Несколько дней Северус старается не думать об их разговоре, он уже почти здоров, только слаб, но силы понемногу восстанавливаются. Вокруг него кипит какая-то жизнь, кто-то приходит к нему — кто-то, на кого ему плевать еще больше, чем на Ремуса; это несложно, потому что на Ремуса ему совсем не плевать. Он листает какие-то старые книги и совсем не ждет, и совсем не думает о том, что случилось, не думает о войне, не думает о победе, его голова пуста. Ремус все-таки появляется, когда Северус уже готов покинуть Хогвартс — он надеется, что навсегда. Он знает, что можно остаться жить в замке — хотя бы на время, но ни секунды не рассматривает этот вариант, для него это — не вариант вовсе, как и тот, что Люпин все-таки надеется ему предложить. — Я вижу, ты уже определился. — Ты все правильно видишь. — Он вскидывает на плечо небольшой сверток с пожитками. Конечно, внутри он больше, чем снаружи, как полагается любой дорожной сумке волшебника, но Северус уверен, что он остался бы прежнего размера без любых заклинаний. У него не так уж много нужных вещей. Почти все он оставил в подземельях школы. Как жаль, что с территории Хогварства нельзя трансгрессировать, иначе он бы сделал это немедленно, но ему приходится ждать, и Люпин пользуется этим: — Подожди!.. — наконец-то он теряет свою надуманную легкость. — Это не разговор! Мы ведь договорились… — Мы не договаривались, — напоминает ему Северус. — Это ты решил, что договорился со мной, хотя я ничего тебе не ответил. — Справедливо, — неожиданно соглашается Люпин, очень кротко и покладисто и вдруг совершенно не покладисто загораживает ему путь. — Но все-таки сейчас я не отпущу тебя. По крайней мере, не сразу. Не сразу? Неужели прежде чем получить заветное освобождение, Снейпу придется пройти через все круги ада задушевных разговоров? Он долго старался быть если не приятным в общении, то хотя бы не чрезмерно желчным — так сказать, дань его неожиданному воскрешению, но с него хватит. — Я, кажется, уже пытался сказать, что под видом столь милой заботы обо мне, ты думаешь в первую очередь о себе, не так ли, Ремус? — цедит он сквозь зубы. — Прости, но я не буду скрашивать часы твоего одиночества, и ты не нужен мне, чтобы скрашивать мои. Я ничего не имею против одиночества, это тебе всегда нужны были друзья, чтобы не чувствовать себя ущербным. Кстати, напомни мне, не твои ли друзья запрещали тебе связываться со мной? Мадам Помфри варит очень хорошие лечебные отвары, он может оценить это в полной мере как зельевар — и как пациент тоже: у него больше ничего не болит, и от укуса почти не осталось следа. Лучше бы рана от укуса заставила его замолчать. Может быть, тогда он и не наговорил бы всего этого, но сказанного не вернешь, и он продолжает — какая разница? Все уже безнадежно испорчено. Можно попытаться испортить порядок вещей еще сильнее. — Понятия не имею, зачем мне может понадобиться твоя компания. И знаешь, почему? Я понятия не имею, что вообще делать дальше. Я не собирался возвращаться. Не нужно было вытаскивать меня после того, что случилось… мне не нужно было это, неужели не ясно? Не нужно было сидеть рядом со мной столько дней. Не нужно было меня спасать. — Северус, я… — Ремус неловко переминается с ноги на ногу. — Вообще-то, это не я тебя нашел тогда. Я даже не сразу… не сразу узнал о том, что ты жив. Уж прости. Был немного… немного занят другими делами. Снейпу кажется, что ему только что залепили оплеуху. Конечно же — с чего он вообще решил, что это Люпин отогнал от него Нагини? Это вырвалось у него случайно. Глупость какая-то… и зачем только он сказал первое, что пришло ему в голову?.. Кажется, этим он нечаянно сжег последний мост. Он чувствует себя униженным, будто Люпин только что заявил, что в его жизни есть множество вещей, гораздо более важных, чем он, Северус. В этом есть несколько неувязок: во-первых, Люпин сказал совсем другое. Во-вторых, что в этом странного? Разве он не этого ожидал? И все-таки он испытывает странное разочарование. Люпин спасал его раньше — мог бы спасти и в этот раз — по старой памяти. Или же, наоборот, — мог бы спасти его потому, что когда-то давно не спас в самый важный момент. Очень смешно — Ремус Люпин, принц на белом коне для сопливого нюниуса. Кажется, именно так язвил когда-то Сириус Блэк. Он тоже больше никогда не пошутит над ними. Воспоминания о Сириусе, о Лили, о Тонкс оплетают его. Все они мертвы, но все равно не дают ему сделать этот выбор. И как только Ремус этого не понимает? Ведь он всегда был такой чувствительный, такой почтительный к памяти мертвых. Почему вдруг теперь они не имеют над ним власти? — Я вижу, ты все равно не согласишься, — их разговор в итоге так и не становится похожим на то, что нормальные люди обычно подразумевают под разговором. Но они оба едва ли до сих пор сохранили иллюзии о своей нормальности. — Северус, на прощание я скажу только, что у тебя нет никаких причин отказываться от того, что можешь получить. И, поверь, я говорю не только… и не столько о себе. Знаю, я не такой уж подарок, особенно… после всего, что было. Но я повторю — у тебя нет никаких причин отказываться от всего… от чего угодно, что может принести тебе хоть какую-то радость. Я говорю о чем угодно, понимаешь? Просто хочу, чтобы ты был счастлив, хоть и отдаю себе отчет в том, что этого очень сложно достигнуть сейчас. Этого сложно достигнуть всегда. — На тебя так повлияло то, что ты узнал от Поттера? — Северус не может остановить себя. Он никогда не мог остановить себя в нужный момент. — И после этого ты решил, что я достоин лучшей жизни? Ремус не выглядит обиженным, только опечаленным. Почему-то это кажется большой разницей. — Я всегда хотел этого, Северус. И что это, спрашивается, значит? — Я закрою каминную сеть в своем доме, чтобы ты не вздумал меня навестить. Люпин кивает, как будто Снейп предложил очень здравую идею. — Я сделаю точно так же. Это последние слова, которые он слышит от Ремуса в этот день. Может быть, он услышал бы больше, если бы сам того захотел. Однако он не хочет. Так лучше, думает он, переступая порог — обстановка внутри кажется едва знакомой. Так будет лучше, но он понятия не имеет, кому именно. Во всяком случае, точно не ему.