Так будет (не) лучше

Северус всегда считал, что преподавание в Хогвартсе — всего лишь дань Дамблдору, уважение его просьбы, необходимость прикрытия — в общем, совсем не то времяпрепровождение, которое он выбрал бы по доброй воле. Ему, не терпящему что-то объяснять и показывать, не терпящему просто показываться на глаза окружающим, школа была не самым подходящим местом. Теперь он сидит в своем пустом доме, никто не тревожит его и не нарушает его покой, а редких сов с письмами легко просто-напросто не впустить. Это идиллия, о которой он так долго мечтал, но ему все равно неспокойно. Не связываться с Ремусом. Ни в коем случае не связываться с Ремусом. Это станет очень крупной ошибкой — конечно, не такой крупной, как стать однажды Пожирателем Смерти… и все-таки это определенно повредит его чувству собственного достоинства. Так будет лучше, настойчиво крутится у него в голове. Он раздраженно отгоняет эти слова. Кто и когда произнес их в первый раз? Почему теперь они так упорно портят чужие жизни? Их нельзя не послушаться, словно они обладают каким-то магическим свойством. Может быть, это очередное заклинание? Однажды он не выдерживает и вскрывает два письма: одно оказывается от Минервы, а второе — о ужас! — от Молли Уизли. Он сжигает оба, не дочитывая и не чувствуя за это никаких угрызений совести; вместо этого он чувствует что-то совсем другое. Люпин не писал ему — или же писал раньше, пока не отчаялся и не перестал отправлять письма. Северус сам запретил ему писать, как запретил пытаться выйти на связь каким-либо иным способом. Ремус всего лишь выполнял его просьбу. Кажется, он надеялся совсем на другое. Это очень глупо. Он опять свалил на Ремуса всю ответственность — он хочет, чтобы Ремус добивался его, чтобы Ремус писал ему, чтобы пытался с ним связаться вопреки всем указаниям — а он бы грубил ему в ответ, захлопывал дверь перед его носом и просил оставить его в покое. Бедный Ремус. Но ведь он знает, с кем связался, не так ли? Снейп попытался однажды сделать первый шаг. Один чертов первый шаг. Они оба помнят, чем это закончилось: Джеймс и Сириус попытались стянуть с него подштанники на глазах у всех, оберегая своего друга, ставшего жертвой домогательств мерзкого слизеринца. Больше никаких первых шагов — а также вторых, третьих и всех последующих. Джеймса больше нет, сказал голос в его голове. Сириуса больше нет. Лили больше нет. Тонкс больше нет. Дамблдора больше нет. Нет никого, кто сдерживал бы его какими-то обязательствами или общим прошлым. Он и один неплохо справляется за них всех. Его рука сама собой тянется к шее. Вместо недавней раны там лишь небольшой след, едва нащупываемый пальцами. Он мог умереть, он был очень близок к смерти, и ему стоило остаться по ту сторону. Какая ерунда — ему было так тяжело, пока шла война, и все-таки он продолжал существовать, а сейчас, какие у него проблемы сейчас? Ремус Люпин выполнил свое обещание и перестал его беспокоить — и вот он мается, не зная, чем занять свои длинные дни? Чем бы он занимал их, живя с Ремусом? Он не любит разговаривать. Не любит гулять. Не любит работать, когда кто-то наблюдает за ним. Не любит ничего, чем обычно занимаются те, кто добровольно решил жить вместе. Если бы он дал слабину, Ремус наверняка вцепился бы в него мертвой хваткой, оплел фразами вроде «мы только попробуем» и «это ни к чему нас не обязывает», и Северус надолго попал бы в его ловушку. Ремус не похож обычно на образец красноречия, но ему всегда хорошо удаются эти тихие, просящие, вежливые фразы. Так хорошо, что теперь они крепко засели в его голове. У тебя нет никаких причин отказываться от того, что может принести тебе хоть какую-то радость. Чертов Люпин. Просто хочу, чтобы ты был счастлив. Пропади ты пропадом. У него в глазах жжет так, будто туда тоже попал яд Нагини. Разве плакать должно быть так больно? Слезы ведь должны приносить облегчение, разве нет? Должно быть, его глаза пересохли от долгого скучного чтения всю ночь напролет, ведь сон не шел к нему. Или они просто отвыкли от слез. Он плакал порой, когда учился в школе, потом — когда молил о прощении в кабинете Дамблдора и когда убил его своими руками — и больше кажется, ни разу. Это так странно — у него было множество поводов рыдать по ночам, но он делает это из-за каких-то глупых чувств к Ремусу Люпину, от которых он так и не сумел избавиться, которые тот так легко и быстро вытащил обратно на поверхность. Будь они неразделенными, его срыв был бы хоть сколько-нибудь понятен — но раскисать после того, как собственноручно заблокировал каминную сеть в попытке оградить дом от чужого проникновения, по меньшей мере странно. Правда, остается один нюанс. Северус так и не закрыл проход от Ремуса Люпина. Он сам не знает, почему этого так и не сделал. Он знает только одно — Люпин не пытался навестить его, как не пытался — скорее всего — ему написать. Нелепо ожидать иного. Годы презрения в его сторону и то, что мнение о нем вдруг изменилось на противоположное в умах многих людей, не дает ему индульгенцию на то, чтобы вести себя так глупо. Может быть, и правда не стоило его спасать — кто бы ни сделал это на самом деле? Какой смысл в том, что сейчас он продолжает жить? Он берет пергамент и перо, пишет несколько вымученных слов, потом сминает его и сжигает несколькими заклинаниями подряд, хотя достаточно было бы и одного; так яростно, будто успел выдать страшную тайну, которую не следовало знать никому. Садится у камина, который горит, но почему-то не греет. Несколько раз ему мерещится охваченная пламенем голова Люпина, но стоит ему моргнуть — и она исчезает. Ничего не случилось бы, если бы после битвы тот не принялся дежурить в медицинском крыле. Нет, даже не так — ничего не случилось, не вступись Ремус за него… на каком это было курсе? На втором, на третьем?.. Кажется, тогда он еще не был старостой, а только готовился им стать. Ремусу ведь давно нравилось вступаться за обиженных и ущемленных? Значит, это его крест — пусть тащит его, если ему так хочется. Ему чудится, что огонь в камине разгорается сильнее, что он опаляет ему лицо, окутывает искрами и тянет в себя. Словно находясь под чарами Империуса, Северус встает и делает шаг вперед, и становится все горячее, он сейчас обожжется!.. Лицо Ремуса почти издевательски складывается из пунцовеющих углей. Снейп отмахивает от этого лица и пятится назад, падая обратно в кресло. Тяжело моргает и даже проводит руками по лицу, как будто наваждение можно стряхнуть с себя, как прилипшую паутину. Он окклюмент. Он хорошо знает, как работает разум. Он точно знает, что никто не вторгался в его мысли — они родились сами. Наверное, он и правда слишком мало спит. Это просто галлюцинации. Но почему именно такие? Ему нужно потушить камин — в его доме и без него достаточно тепло, — а после выпить какое-нибудь снотворное и попытаться забыться, пока ему не привиделось что-то еще. Вместо этого он снова осторожно подходит к огню и заглядывает в него, словно тот таит в себе ответы на все вопросы. Хорошо, что никто не видит его сейчас — застывшего перед совершенно обычным камином, пытающегося высмотреть в нем по меньшей мере смысл жизни. Черты Люпина больше не проявляются в языках пламени. Потушить огонь и отправиться в спальню. Потушить огонь и… Северус берет с каминной полки сосуд с летучим порохом. Даже странно, что тот стоит так близко, под рукой. Снейп никогда не был большим охотником путешествовать по каминной сети. Он приказал Люпину закрыть проход в свой дом, и тот наверняка его послушался. В этом нет никакого смысла. Северус бросает щепотку порошка в огонь, и тот немедленно меняет цвет. Что происходит с тем, кто натыкается на закрытый камин? Неужели ему придется стучаться и привлекать свое внимание, чтобы Ремус его освободил? Это будет позор. Это будет унизительнее, чем детское столкновение с Поттером и Блэком. Но едва ли унизительнее, чем быть слугой Темного Лорда, верно? Все самое худшее, что могло случиться с ним, уже случилось. Он заносит ногу над огнем. Если в его жизни было достаточно унижений, значит ли это, что он переживет еще одно, добровольное? Он называет место и успевает пожалеть об этом прежде, чем порыв подхватил его и понес; но этот полет длится недолго. Весьма ощутимый удар высекает искры из его глаз. Он столкнулся с закрытым камином? Уже пора стучать кулаками? Или лучше сразу взорвать камин Ремуса, чтобы обеспечить себе эффектное появление? Однако ему не приходится выбирать; его полет продолжается, он кувыркается, не видя перед собой ничего, только чувствуя, как рядом с ним, бок о бок, летит что-то… или кто-то… Его выбрасывает, и он наконец-то падает на твердую поверхность. Чья-то рука лежит на его груди. Он узнает эту руку мгновенно, ему кажется, что он узнал ее владельца еще в полете — сложно сказать, была ли это надежда или ужасное подозрение. Ремус отряхивается, медленно поднимается на ноги и помогает ему подняться следом, и Северус не сопротивляется только потому, что слишком ошарашен. — Вот уж кого не ожидал встретить, — говорит он подозрительно весело. — Ты… — в голове у Северус полная неразбериха, ему кажется, что он видит дурной сон и никак не может проснуться. — Ты следил за мной?.. Я видел твою голову в своем камине! Выражение лица Ремуса не нравится ему. Такое выражение лица было у него, когда Северус ляпнул про свое спасение от Нагини. — Северус, прости, но я совершенно точно не следил за тобой, — твердо говорит Люпин. — Как ты это себе представляешь? Да, я надеялся, что ты все-таки не закрыл свою каминную сеть… или что, в конце концов, ты сдался и снял свой запрет… но я решил проверить это только сейчас. Признаться честно, я готовился ко многому, но такого… такого я не ожидал. Северус молча трясет головой. Дурной сон, в который вдруг превратилась его жизнь, никак не покидает его. Он не знает, какая из вещей поражает его больше: то, что черты Ремуса и впрямь померещились ему, или то, что настоящий, живой Ремус все-таки попытался попасть к нему в дом. Именно в тот самый момент, когда он попытался попасть в дом Люпина. — Да, полагаю, это судьба, — скромно резюмирует Ремус, легко прочитывая его очевидные мысли. — И, кстати, скажу тебе сразу, что я, разумеется, оставил свою каминную сеть открытой, но сегодня потерял надежду на твое появление. Это неправда. Его судьба не такая. Его судьба — гнить заживо в своих сожалениях и поминать недобрым словом того, кто вынудил его продолжать жить. Его судьба — это определенно не врезаться в Ремуса где-то в недрах каминной сети в отчаянном полете навстречу друг другу. И все-таки сейчас они разговаривают в каком-то незнакомом месте, куда их забросило после неожиданного столкновения. Кажется, это все-таки походит на реальность. Кажется, это не сон. А если и сон, то, по крайней мере, не кошмар. — Я захватил с собой немного летучего пороха. Давай выбираться отсюда, — как ни в чем не бывало предлагает Люпин. — К тебе или ко мне? — он спрашивает это каким-то совершенно особым, ни на что не похожим тоном, не то кокетливым, не то саркастичным, и неуклюжесть этого тона режет слух. — Ко мне, — это вырывается у него совершенно случайно. Он собирался хранить гордое молчание, но так быстро сдается. Наверное, это тоже получается неуклюже. В неуклюжести они с Ремусом могут посоревноваться друг с другом — и, похоже, именно этим и занимаются, всегда именно этим и занимались. Люпин берет его за локоть, и Северус оборачивается в недоумении — никто не перемещается вдвоем. Но Ремус уже отпускает его руку. — Только не забудь открыть вход для меня, — просит он напоследок. — Он никогда не был закрыт. Северус бросается в пламя, едва произнеся эти роковые слова, смутно надеясь, что огонь был настоящим и мог превратить его в пепел, но этот огонь всего лишь приносит его обратно домой. Люпин появляется очень скоро и молчит очень долго, как будто не может поверить тому, где оказался. — Значит, я попытался не зря, — задумчиво говорит он, — но получилось даже лучше, чем я мог надеяться. Очень интересно, на что же он все-таки надеялся. — И что теперь? — спрашивает Северус, наконец-то возвращая себе способность говорить. — Ты добился своего, что ты собираешься делать дальше? — Я добился своего? — переспрашивает Ремус и хмурится, натянутое веселье быстро покидает его. — Ты спрашиваешь серьезно? Ты до сих пор пытаешься сказать, что я добиваюсь только своих целей? Мне почудилось, или только что я столкнулся с тобой на середине своего пути? Возразить этому сложно, и Снейп решает, что его мантия слишком извалялась в каминном пепле, чтобы оставить это без внимания. Он демонстративно отряхивает каждую складочку, тщетно пытаясь придумать лучший выход из положения. Выход не придумывается. — Хорошо. Ты прав, — он был уверен, что эти несколько слов принесут ему неописуемые муки, но произнести их почему-то очень легко. — Но все равно — что ты собираешься делать дальше? — а вот это спросить уже совсем не просто; у него перехватывает дыхание, и он не в состоянии это скрыть. — Северус, ты не понял, — рука Люпина касается его спины, и Северус изо всех сил старается не отстраниться, потому что — ведь нужно иногда попробовать не отстраняться, вдруг из этого выйдет что-нибудь путное? Он перепробовал в жизни многое, был злодеем, был двойным шпионом, а такой простой вещи, как не отбросить тянущуюся к нему руку, еще, кажется, не пробовал. — Я не буду оставаться здесь, если ты этого не желаешь. Переехать к тебе или заставить тебя переехать ко мне никогда не было моим желанием. Я всего лишь хотел, чтобы меня не испепелило какое-нибудь сторожевое заклинание, едва я попробую переступить порог. И чтобы ты… чтобы ты всегда чувствовал себя желанным гостем, если вдруг тебе станет одиноко. Мне почему-то кажется, что ты чувствуешь себя одиноким чаще, чем пытаешь показать, но, может быть… может быть, я ошибаюсь. Может быть, он не ошибается. Северус ничего не говорит только потому, что не может. Кажется, даже после укуса Нагини ему было гораздо легче говорить. — Мне не… — Да, ему совсем не одиноко, и поэтому он видит чужие лица в огне. — Мне… Я не понимаю, что я должен делать. — Знаю. Я тоже постоянно думал именно так. Думал о том, что я должен делать, а хотелось бы больше думать о том, что я хочу и могу. Может быть, некоторое время ты и был должником… по известным обстоятельствам, но больше ты никому ничего не должен, а тем более мне. Северус собирался презрительно хмыкнуть — мол, можно подумать, он должен испытать облегчение от этих банальных слов. Вот только он действительно чувствует облегчение — кажется, первый раз с тех пор, как очнулся после битвы; так странно — после уединения ему казалось, что жизнь вот-вот стала спокойной, а на самом деле это было совсем не так. — Если ты считаешь, что мы должны или обязаны делать что-то определенное, ты заблуждаешься, — заканчивает Ремус. — Прости, что мне пришлось надавить на тебя, чтобы донести эту мысль. Такой получился парадокс. — Тогда зачем все это? — Северус с трудом возвращает себе дар речи. — Ты… — Я просто вижу, что ты ведешь себя в точности, как я раньше! — неожиданно резко перебивает его Ремус, по сравнению с его обычным негромким голосом это почти крик. — Делаешь то же самое, за что справедливо таишь на меня обиду! Ты тоже все время оглядываешься и думаешь, что какие-то сторонние силы имеют право тебе помешать!.. Это уже чересчур. Северус не знает, хочет ли больше закричать в ответ, или толкнуть Ремуса обратно в камин. Кажется, такие бурные эмоции впервые кипят в нем с тех пор, как он вернулся к жизни. Или даже впервые с гораздо более далеких времен. В каком-то смысле Люпин и правда вернул его к жизни, пусть это случилось не в самом буквальном смысле. Проблема заключается лишь в том, что Северус не уверен, нравится ли ему такая жизнь. Он до конца не уверен, нравится ли жизнь вообще — он слишком долго считал ее обременительной необходимостью, но если раньше у нее хотя бы была цель… Скоротать дни с Ремусом — весьма странная цель, с какой стороны не посмотри. Даже если когда-то давно… Даже если когда-то очень, очень давно он этого и желал. — Это глупо, — наконец выдавливает он, не понимая толком, о чем говорит. Наверное, обо всем. Обо всем, что случилось тогда и случалось раньше. — Отказываться от чего-то без причины — вот что глупо, — разводит руками Ремус. — Северус, послушай меня еще немного, — его голос становится вдруг очень серьезным, гораздо серьезнее, чем прежде. — Если ты захочешь, это может стать последним, что я тебе скажу. Ты, наверное, удивляешься: что это на меня нашло, почему я тебя так упорно преследую, неужели свихнулся на старости лет из-за всех потерь?.. Но я бы не преследовал тебя, если бы мне не казалось, что это… не зря. Поэтому я прошу тебя подумать, по-настоящему подумать обо всем этом. Чтобы ты вспомнил, что между нами было, но попытался не вспоминать, что нас остановило. Потому что сейчас нам ничего не мешает. Но я не хочу, чтобы это походило на принуждение, Северус. Поэтому если ты со всей искренностью прикажешь мне больше не появляться, я послушаюсь на этот раз. Даю тебе честное слово. Это кажется очень простым. Всего лишь заявить Люпину, чтобы убирался — в очередной раз, — и он действительно уйдет навсегда? Звучит, как решение всех проблем. Северус хочет открыть рот и произнести, наконец, заветные слова, но ничего не выходит. Ведь он уже столько раз прогонял Ремуса — почему не выходит повторить? Но почему-то он чувствует себя в точности так же, как чувствовал, едва очнувшись после забытья со свежей раной на шее, и эта рана не дает ему выдавить ни звука, он нем. — Ты не обязан отвечать прямо сейчас, — говорит Люпин, замечая его мучения. — Это опять похоже на принуждение, а ты опять считаешь, что немедленно обязан подчиниться и, так сказать, выполнить очередное задание. Северус не обижается, и это почти удивительно: раньше у него никогда не было с этим проблем, но оказывается, что не обижаться может быть гораздо приятнее. Наверное, он просто слишком ошеломлен — до сих пор. — Однако я не буду скрывать, что надеюсь на определенный ответ, — скромно добавляет Ремус и хитро улыбается — и откуда в нем это взялось? — Можешь… можешь остаться, пока я думаю, — говорит Северус, и фантомная хватка Нагини на его шее разжимается, как будто он участвовал в смертельном испытании и только что разгадал загадку. А еще он знает, что это и есть ответ. Он поддается уже тем, что начинает искать обходные пути. Ремус Люпин останется в его доме — или останется частым гостем в его доме, — пока все окончательно не полетит к чертям, но проблема в том, что все уже давно летит к чертям, они все застряли в этом затянувшемся полете, похожем на безумный полет между каминами. — Да, примерно на такой ответ я и надеялся, — Люпин улыбается еще шире, а потом делает какой-то странный жест. Этот жест знаком Снейпу, и все-таки несколько мгновений он не может понять, что он означает. Потом, конечно, он догадывается. Две руки, разведенные в стороны, — это приглашение к объятиям. Он не отвечает на них, только неуклюже сваливается куда-то Люпину в руки, и Люпин почему-то смеется, а потом и вовсе целует его куда-то в затылок, и у Северуса внутри все холодеет, и все шутки про мерзкие сальные патлы всплывают у него в голове одна за другой — и про все остальное тоже. Ему слышится смех и чудятся укоризненные взгляды, и он пытается вырваться, но Люпин не позволяет ему, вдруг оказываясь гораздо сильнее, чем кажется. — Что самое главное я пытаюсь тебе сказать? Неужели теперь он возомнил себя просветленным учителем, а Северуса — несмышленым учеником, нуждающимся в наставничестве? И почему ответить по существу ему хочется гораздо сильнее, чем в очередной раз огрызнуться? — Потому что… все, кто мог бы… нам помешать, мертвы, и нельзя оглядываться на них и цепляться за прошлое? — то есть делать именно то, чем он занимался в последние дни — и не только в последние. — Не совсем так, — осторожно отвечает Ремус, и Северус инстинктивно пытается отстраниться; он ненавидит отвечать неправильно, во время его фальшивой службы на Волдеморта неправильные ответы несли за собой катастрофические последствия. Но Люпин не дает ему отстраниться и почти невесомо похлопывает между лопаток, и Северус обнаруживает, что его вечно сутулые плечи, оказывается, могут распрямиться. — Скорее, я хотел сказать, что нам следовало перестать оглядываться, еще когда все были живы. Я всегда буду жалеть об их смерти. И о том, что мы не успели дать им отпор. Ремус увлекает его за собой, делая несколько почти незаметных шагов прочь от камина — как будто боится, что Северус не убедится его словами и заставит его убраться вон. Но, может быть, он не сделает этого и позволит ему остаться. Может быть, так будет лучше.