Спасти нельзя предать

Гриша вальяжно развалился в глубоком кресле, разглядывая из-под ресниц прибывающих гостей. В салоне широко известного в узких богемных кругах поэта Замоскворецкого — в миру Сеня Попов — которому сегодня исполнялось сорок, (но об этом гости предпочитали благоразумно молчать), было шумно, душно и накурено, а потому любившему прохладу Измайлову было неуютно. Он уже в тысячный раз пожалел, что согласился прийти, но дома было решительно нечем заняться. Статью он завершил и сдал в печать еще вчера, Порфирий укатил с инспекцией в Москву и должен был вернуться со дня на день, Гриша отчаянно скучал и потому соблазнился на приглашение старого приятеля. — Григорий Александрович! Это точно вы, или я сплю и вижу волшебный сон? — на подлокотнике его кресла устроилась одна из тех девиц, которых Гриша про себя называл провинциальными актрисульками. — Вы видели меня в последней постановке? — Пока не имел возможности, да и желания, признаться, тоже. Слишком много работы, — попытался отмахнулся Гриша, предполагая, что последует дальше, и не ошибся. — Наш Сергей Иосифович был бы вам так признателен за статью, — сладко улыбнулась ему девица, имени которой Измайлов не знал, игриво пробежавшись пальчиками по его ладони и прижав ее своей к темной обивке кресла. — Какую, милочка? Критическую? — Измайлов неспешно, но решительно, высвободил руку от странно цепкой для такой хрупкой девушки хватки. — Ну почему же сразу критическую? — надула губки блондинка, потряхивая кудрями, и притираясь боком к его предплечью. — Ну не хвалебную же? — Какой вы сегодня злой, Гриша. «Какой я тебе Гриша!» В этот момент в салон вошел хозяин и любезно пригласил всех к столу. Измайлов с облегчением освободился от навязчивой собеседницы и прошествовал вслед за ним в столовую. Надо отдать должное Сене — стол у него всегда был богат. Тающий на языке осётр, свежая буженина, свиной окорок и даже раки, которые, видимо, должны были изображать из себя омаров, фрукты на любой вкус, а уж вино… Правда, качество его уступало тому, к которому Гриша привык за те три года, что делил кров и стол с Порфирием. За столом, как и всегда в этой разношерстной компании шебутных молодых талантов «от искусства», было шумно и весело, Гриша отдавал должное разносолам, слушал трёп разомлевшего от шампанского хозяина, но сам едва ли выпил больше бокала неплохого все же вина. На душе было как-то тревожно и завывавший за окном ветер только усиливал неприятное чувство. Интуиция Измайлова редко подводила, а сейчас она просто кричала о том, что пора покидать гостеприимную квартиру. Вдруг Порфирий уже вернулся… и, не застав его, расстроился. Гриша никогда бы не признался любовнику, но соскучился он за этот месяц неимоверно. Такой глубокой привязанности, как к Мирову-Лисовскому он не испытывал ранее ни к кому, и чувствовал всем сердцем ответную приязнь, а потому не мог позволить себе даже единичной интрижки, дабы дать разрядку изнывающему от нехватки любви телу. Гриша утащил из близстоящей вазы на тонкой ножке гроздь крупного спелого винограда и уже хотел потихоньку продвигаться в сторону передней, как на пороге гостиной появился человек, которого он никак не ожидал здесь увидеть. Измайлов, мастерски владевший своим лицом и эмоциями на публике, вдруг понял, что неприлично скрипит зубами, а рука сама тянется за бокалом. — О, кого я вижу! Фёдор! — хозяин квартиры, сидевший во главе стола лицом к входной двери, подскочил с места и устремился к вновь прибывшему с такой скоростью, что Гриша поморщился. — Проходите, дорогой друг. Дальнейший разговор, отдававший присущей хозяину театральностью, Гриша пропустил, собственноручно наполняя пустой бокал живительной винной влагой. Тем не менее спустя пару минут по правую руку от него сел тот, кого он хотел видеть так же сильно, как снег знойным летом. — Вот, присаживайся рядом с Гришей, — Сеня подозвал слугу с приборами. — Он за тобой поухаживает. Измайлова передернуло и он с трудом удержался от желания сплюнуть в чистую тарелку, появившуюся справа. Хозяин убежал куда-то в сторону кухни, раздавая по дороге еще какие-то распоряжения и кивая основательно разомлевшим уже гостям. — Здравствуй, Гриша, — раздалось в непосредственной близости от уха Измайлова. — И тебе не хворать. — Ну что же ты такой сердитый? — А ты забыл за пять лет? — пожал плечами Измайлов. — Тебе напомнить? Федор Георгиевич Смолов — для широкой общественности Арсений Смолянинов — был давним знакомцем Гриши. Да каким знакомцем. Любовником в прямом смысле этого слова. Именно любовником и никем иным, хотя четыре года назад он думал иначе… Федор был довольно неплохим актером. Будучи одарен господом богом типичной русской статной златокудрой красотой, не лишенный таланта, и хронически удачливый, Смолов вот уже десять лет был одним из самых востребованных драматических актеров столицы. Гриша потерял его из поля зрения четыре года назад, когда собрал свои вещи и громко хлопнул дверью съемной квартиры, которую снимал с любовником, оставив его в одночасье. Ушел с выжженным сердцем, но навсегда освобожденный от глупых иллюзий. — Не нужно, Гриш… — рука Смолова осторожно легла на белоснежную скатерть в опасной близости от пальцев Измайлова. — Я ж еще тогда все осознал. Ты же знаешь, что искал я тебя. Прости… — Избавь меня от своего нытья, Федя, — Измайлов демонстративно отвернулся к фигуристой брюнетке с выдающимся декольте, давая понять, что в разговоре не заинтересован. Брюнетка оказалась не прочь пофлиртовать с видным журналистом, о котором ходили довольно скандальные слухи, но спустя четверть часа её ревностно оттеснил от Гриши вернувшийся кавалер, и Измайлов был вынужден снова обратить своё внимание на Смолова. Хозяин квартиры как назло куда-то запропастился, не иначе хотел дать им возможность поговорить наедине. Интересно, что ему поведал Федор? Душещипательную историю любви признанного таланта к циничному писаке, не иначе. — Гриш, ну прости ты меня дурака. Давай выпьем на брудершафт. — И поцелуемся, закрепляя примирение? — Я был бы не против, — сверкнул серыми глазами в обрамлении светлых ресниц Федя. — Ну отстань ты от меня, пиявка! — скривился Гриша, но протянутый бокал все же взял. — Ты наверняка в курсе, что я теперь не один? — Все знают… — Вот и отлично! — нарочито смачно зевнул Измайлов. — А сейчас, Федя, слушай внимательно и запоминай. Меня все в моей жизни устраивает, я ничего не собираюсь менять. Особенно Его. Особенно на тебе подобных. Понял? — Да чем этот старик тебя зацепил, Гриша? — сменил просяще-заискивающий тон на раздраженное шипение Смолов. — Должностью? Да неужто с твоим темпераментом тебе его хватает? — Ты нарываешься, Федя, — тихий до этого голос Измайлова обрел звенящие стальные нотки. — Ну, Гриш, не сердись. Не чужие ведь. — Отстань от меня, — Измайлов залпом выпил противно теплое вино и закусил куском слабосоленой семги. — Никуда я от тебя теперь не уйду, — снова прошелестело в ухо. — Ну, как хочешь. А я — домой. Гриша попытался было встать, но ноги предательски подкосились, и он рухнул обратно на стул, лишь благодаря услужливому Федору не промахнувшись мимо шелкового сиденья. — Когда же ты успел так надраться, ма шери*? — спросил его наконец вернулся Замоскворецкий, на локте которого висела его юная любовница Катрин. — Можешь прилечь в гостевой спальне. — Нет… — Измайлов с трудом понимал, что происходит вокруг, и это ему совсем не нравилось. — Мне… меня дома ждут. Перед глазами танцевали мушки, голова казалась чужой, слова и звуки словно тонули в густом тумане, тело охватил странный жар, ноги не слушались. — Ну тогда… — Я провожу, Сеня, — Смолов подставил бывшему любовнику плечо и подмигнул понимающе улыбнувшемуся хозяину. — Сам ведь не справишься. Гриша хотел воспротивиться, но с его губ слетел лишь странный удивленный стон. Последним, что он запомнил перед тем, как погрузиться в зябкую гулкую тишину беспамятства, был подъезжающий незнакомый экипаж.

***

Порфирий Дмитриевич смертельно устал. Последнюю ночь на станции они не останавливались — слишком хотелось ему скорее попасть домой. Так было не всегда, но последние три года его напрягали рабочие вояжи, которые раньше рассматривались, как желанная смена обстановки. Теперь у него был тот, к кому хотелось возвращаться, и это далеко не приблудный кот, который раньше неизменно скрашивал его одинокие вечера, а другой не менее наглый и умный квартирант, так же виртуозно научившийся вить из него веревки. Измайлов. Гриша. Григорий. Редко и никогда вслух — Гришенька. Иногда Порфирий удивлялся тому, как им, таким разным, удается уживаться вместе. И как его, зануду, мизантропа и неисправимого трудягу, продолжает терпеть такой яркий мужчина, как Измайлов. На горизонте появилась первая лиловая полоска. Над осенним Петербургом задавался рассвет. До дома по почти пустынным проспектам ехали быстро. На скамье напротив клевал носом секретарь. Миров-Лисовский посмотрел на затемненный циферблат серебряных карманных часов. Почти пять утра. Порфирий Дмитриевич любил подобные ранние часы, когда чудится, что на всем свете царит покой и умиротворение, а тишина кажется благословенной. Порфирий, пытаясь не уснуть, наблюдал из окна кареты за редкими прохожими: спешащими по делам кухарками и прачками, суровыми дворниками с длинными метлами, наводящими чистоту на центральных улицах. Интересно — спит или опять читает, доводя до белого каления Ефима, неуёмным потреблением свечей?.. Было у них с Гришей одно на двоих свойство. Не получалось высыпаться вдали друг от друга. Об этой странности знали оба, но вслух не озвучивали, как и ворох других почти романтических вещей, которые не могут быть свойственны двум взрослым зрелым мужчинам. По лестнице, миновав задремавшего привратника, Порфирий уже поднимался с улыбкой и легким предвкушением злого страстного поцелуя, которым его непременно встречал Гришка, изнывающий от скуки в одиночестве. А то, что любовник скучал не на шутку, Миров-Лисовский чувствовал всегда, ибо невозможно было игнорировать эти жадные руки и это нарочитое равнодушие, за которым скрывалась душевная и телесная жажда. Дверь Миров-Лисовский открыл своим ключом, чтобы не будить Ефима. Багаж, кроме секретных документов, он без опаски оставил на не раз проверенных кучера и секретаря, которые, высадив его у подъезда, проследовали в отделение. В квартире было темно и тихо… Слишком темно и слишком тихо. Порфирий весь подобрался, подобно хищнику перед лицом опасности и вытащил из потайного кармана пальто узкий итальянский стилет. Из дальней комнаты слуги не пробивалась привычная тусклая полоска света и это настораживало, да и в остальных комнатах царил мрак. Казалось, даже напольные часы не отсчитывали секунды. Порфирий бесшумно миновал гостиную и прошел прямиком в спальню, мимоходом прихватив с бюро канделябр с потухшими свечами. Дверь в спальню, которая как и другие комнаты тонула в вязкой тревожной темноте, была открыта. То, что увидел Порфирий Дмитриевич, повергло его в оцепенение. На находящейся в беспорядке кровати, что больше походила на поле боя, лежали, судя по комплекции двое мужчин. И если первого Миров-Лисовский узнал сразу, то второго, крупного и высокого, с неестественно откинутой назад головой, Порфирий, разглядел лишь заставив себя подойти ближе, и ужаснулся. Мужчина был мертв. Мертв окончательно и бесповоротно, в отличии от Измайлова, чья грудь монотонно вздымалась. Ревность, уже было поднявшая голову и хищно оскалившаяся, притихла, зато обострились инстинкты прирожденного следователя. Оба мужчины были абсолютно обнажены и для любого стороннего наблюдателя было бы очевидным то, чем они занимались этой ночью, но профессиональный взгляд Порфирия уловил несколько иное. Понимая, что уже ничего не изменить, он вернулся и тщательно запер входную дверь на оба замка, во избежание нежданных гостей, скинул пальто на диван в гостиной, нашел огниво для свечей. В следующие несколько минут он завесил окно в спальне плотными шторами, осветил гостиную и, взяв кувшин с водой, решил нестандартным образом разбудить неверного спящего красавца. Когда ледяная вода обрушилась на голову спящего Измайлова, тот только хрипло застонал и зашипел что-то неразборчивое. — Поднимайся! — сильные руки Порфирия схватили за плечи и яростно встряхнули. — Просыпайся, сучонок. Странно, вроде пьян, но спиртным от него практически не пахнет… Хотя должно было просто разить, судя по невменяемому состоянию. — Порфф… Ты в-вернну… Я — Ну же, Гриша, приходи в себя! — еще более обеспокоенный Миров-Лисовский осмотрел его голову на наличие повреждений. — Что ж так плохо — то… — простонали снова с подушки. — Я ж не пил… — Да неужто?.. Потерявший терпение Порфирий Дмитриевич снял перчатку и, размахнувшись, дал основательную пощечину, полоснув перстнем по щеке. Из ссадины начала сочится кровь, но он этого даже не заметил. Сейчас он испытывал небывалое отвращение к своему любовнику и злость. О, как он был зол! — Ты что?.. Ты за что меня?.. — прозвучало почти жалобно. — Просыпайся! Приходи в себя немедленно, а то получишь еще. Взгляд Измайлова стал более осмысленным. Он приподнялся на локтях и зажмурился от света стоящей на прикроватном столике свечи. — Ты когда вернулся? Я не слышал, — проговорил Григорий, прикрывая глаза рукой. — Голова раскалывается… — Это сейчас не главное, — Порфирий перевел взгляд на правую сторону кровати. Измайлов проследил за ним и тут же скатился на пол, больно приложившись бедром о холодный паркет. — Что за черт?.. — Это я хотел бы у тебя спросить. Гриша перевел остекленевший взгляд на лицо Порфирия и застыл. — Что он здесь делает? Я же… — Вот и мне интересно, что делает в нашей постели, — как я понимаю по твоей реакции, — знакомый тебе мужчина, да еще в таком первозданном виде и к тому же — абсолютно мертвый, прошу заметить. — Его… его убили? — Задушили. — Но как?..- Измайлов почувствовал как горлу подкатывает тошнота и с трудом сглотнул. — Насколько я успел понять, поясом от твоего халата. — Но я с ним не спал… Порфирий. То есть, сегодня не спал… Ты же знаешь, я с тобой… — Прекрати, бога ради! — Миров-Лисовский вскочил с кровати и заметался по комнате. — Тебя больше волнует измена, или то, что тебя повесят за убийство? Гриша только теперь понял, насколько тот взбешен и… напуган. Таким Порфирия он не видел никогда. — Но ты же не веришь, что я — убийца? И я тебе не изменял. — Разговор не о том, что думаю я. Ты хоть понимаешь, бестолочь, что если бы не я первым вошел в эту дверь, если бы хоть на пару часов задержался в пути, сейчас бы ты разговаривал не со мной? — Да, но я… Оу. Измайлов только сейчас понял, что стоит на коленях перед кроватью с окоченевшим уже трупом абсолютно голый и с бесстыдно возбужденным естеством, безрезультатно пытаясь поймать в ладони руку Порфирия. «Что за чертовщина со мной творится?» Порфирий укоризненно покачал головой, принес из гардеробной свой бархатный шлафрок цвета темного шоколада — подарок Измайлова, и накинул на задрожавшего любовника. — А теперь рассказывай все с самого начала. И только попробуй хоть что-то утаить. Деликатную проблему решишь позже. — Я практически ничего не помню. Ты…ты же мне веришь? — Измайлов, где-то растеряв свою наглость, стискивал полы халата в дрожащих руках, и смотрел на Порфирия таким взглядом, что тот поспешил отвернуться. Его Великолепное Наглейшество Гриша Измайлов в замешательстве. Это было бы занятное зрелище, если бы Порфирию не было сейчас так паршиво. Его уставший мозг безостановочно работал, перебирая всевозможные варианты и не находя разумного объяснения произошедшему. Еще через пять минут они сидели в гостиной напротив друг друга, на столе красовалась початая бутылка портвейна и два бокала. — Всё по порядку и так, чтобы я тебе поверил. Иначе по этапу, Гришенька, мы пойдем вместе, — проговорил с расстановкой Порфирий Дмитриевич. Припухшие голубые глаза были полны смятения и непонимания, и в тоже время — извечной измайловской решимости и безоглядного доверия к нему, Мирову-Лисовскому. — Сегодня около семи я пошел на именины к старому приятелю Замоскворецкому… Над Петербургом вставало осеннее холодное солнце, а в квартире с плотно задернутыми шторами в воздухе висел запах смерти, который предстояло изгнать, докопавшись до самой сути этого на первый взгляд бессмысленно-жестокого преступления.