Швы моего сердца

Именно осень чаще всего посещает нас дождями — холодными, моросящими, целыми днями и наводящими уныние. Именно такой день был сегодня. Лил дождь, и на небе не было видно ничего кроме серых туч. В ряд по парам шли страны, образовывая целую колонну. Впереди толпы несли гроб. Сразу за ним шел я, как старший сын. После меня шли его остальные дети, я не знаю, кто шел дальше, ведь мне было, откровенно говоря, плевать. Да и не важно это совсем. Когда мы подошли к месту назначения, гроб опустили на землю и открыли крышку, чтобы все в последний раз попрощались с ним. Человек, лежащий на белом бархате с закрытыми глазами, был СССР. Он был одет в свое любимое старое пальто и шапку-ушанку с красной звездой посередине. Он не издавал ни звука. К нему подходили многие и большинство плакали. Я стоял вдалеке от всего происходящего. И неожиданно ко мне подошёл Польша. — Ты чего? — я первым решил завести разговор. — Как мы теперь будем жить дальше? — его грустный и спокойный голос выводили меня. — Не знаю — я ответил однотонно и коротко. — Прости, что спрашиваю, но ты справишься? — он взглянул на меня своими серо-голубыми глазами. — Ты прав, я не смогу так же хорошо управлять страной, как и отец, но… Я это я — ели как, сдерживаясь чтобы не заплакать, я слегка улыбнулся, вроде этого хватило, что бы он поверил мне. «Их все воспоминания прошли под холодным и серым дождем, омрачая все вокруг, когда-то яркие и веселые дни, стали однотонными серыми обоями на заднем фоне. Больше никто не сможет вернуть, тех веселых дней, что когда-то были» Через пару часов боли, я пришел домой. Я сразу же пошел наверх. Жил я отдельно ото всех уже как 3 месяца. Добравшись до своей комнаты, я зашел внутрь. Все выглядело совершенно так же, как и тогда. *** В старом шкафу стояли кристально чистые бокалы, чайные пары, старинные и не очень фотографии. Над столом висела еще пара семейных фотографий. О хороших днях, напоминали только фотографии, где была запечатлена их счастливая семья. Настенные часы громко тикали, будто отмеряя минуты новой жизни РФ без самой важной в жизни опоры. Конечно, у него были братья и сестры, но именно благодаря отцу он был тем, кем он сейчас является. Только благодаря ему. *** Из транса меня вывел звонок телефона. Механическим заученным действием, нажав на кнопку принятия вызова, я чужим, хриплым, пустым голосом ответил: — Я слушаю. — Где ты? Я был у тебя дома, мне сказали, что тебя там нет. Откуда-то вынырнула память, навязывая имя обладателя низкого, беспокойного и почему-то очень родного голоса. Но разве был для него кто-то роднее отца? Был? Был. — Прости, Америка, я в квартире, куда я недавно переехал. Парень на том конце провода замолчал. Был слышен вечерний шум города на фоне этого глухого, тяжёлого молчания. — Я приеду. Я скоро приеду, Раш. Жди меня. Я рухнул на колени, впиваясь пальцами в жёсткий длинный ворс ковролина. Меня колотило от ужаса. В глухом, тёмном пространстве черепной коробки разрасталась единственная мысль: Советского Союза больше нет. Все опоры сломаны, плотину старых, болезненных эмоций и переживаний прорвало, сминая под собой хрупкие, едва окрепшие ростки новых привязанностей, убивая изнутри. Дышать было трудно от душащих слёз и застрявших в глотке криков. Даже сейчас, я не мог себя отпустить, вырваться из собственноручно созданных оков гордости, не позволяющих лить слёзы и показывать настоящие эмоции. Часы громко пробили восемь вечера. Где-то на задворках появилась и тут же исчезла мысль о том, что всё кончено. Никто не придёт. И США наверняка передумал ехать к нему, решив, что будет только мешать. Я надеялся, что кто-то придет. От последней мысли захватило отчаяние. Меня затрясло. Оглядевшись вокруг, я увидел на маленьком чайном столике с облупившимся лаком и потёртой краской на столешнице очередную семейную фотографию и коробку с какими-то лекарствами. Разбивая руки в кровь о злополучный стол, сбросив с него несчастную коробку с бинтами и какими-то стеклянными пузырьками, фоторамка упала следом, будто эта фотография была виновна в смерти Советского Союза. Истерика захлестнула волной, утягивая на дно, заворачивая в пучину безысходности, топя сознание виной и гневом. Когда истерика утихла, я огляделся. Комната представляла собой руины. Весь стол был в моей собственной крови. Фоторамки упали на пол и вдребезги разбились, искажая фотографии. Я вспомнил, что у меня где-то была спрятана бутылка водки. Порывшись в шкафу, я нашел одну бутылку. Горло обожгло огнем, мысли стали путаться ещё сильнее. Я заставлял себя не думать о смерти, заставлял выбрасывать эти мысли из головы. Опустевшая бутылка совсем не радовала меня. Мой нетрезвый ум говорил, что мне нужно ещё, хотя бы, чтобы эта часть алкоголя заглушила мою тоску. Выйдя в коридор и не найдя еще хотя бы одну бутылку, пустая бутылка полетела в зеркало. Сравнив осколки со своей собственной жизнью, которая разбилась пару дней назад. «Я один. Больше никого не осталось. Значит, и мне незачем жить» Взгляд упал на горлышко бутылки с неровными битыми краями. Преодолев отрезок пути до заветной цели, я уселся на холодный паркет, занося осколок над венами. «Слабые люди не совершают самоубийств. Их совершают люди, которые слишком долго были сильными». Осколок врезается в руку одновременно с тревожной трелью дверного звонка. Но затуманено пьяный разум не слышит этого. Алые капли, ручьями стекают по запястью, становятся его персональным Адом, не отпускающим ни на миг. Сознание теряется, размываясь, ударяясь хлёсткими волнами памяти о скалистую пустошь оставленной жизни. Я сижу посередине комнаты. До моих ушей доносится чей-то тревожный голос, будто сквозь плохо настроенное радио. Кто-то умоляет меня открыть глаза, потерпеть. Мне нестерпимо больно, хочется заглушить это сломанное радио в своей голове. Но я не могу пошевелиться. Мир сотрясается чьим-то плачем и криком, призывающим его вернуться. Я на силу поворачиваю голову в сторону, пытаясь увидеть, кто зовёт меня, почему я кому-то так отчаянно нужен. Почему-то становится легче дышать, могу даже немного шевелиться. Серые стены размывают алые потёки крови. Это моя? Или чужая? А есть разница? Горло горит огнём, отказываясь издавать хотя бы один звук. Хочется заглушить этот крик, успокоить, защитить. Откуда такие мысли и чувства, если мне больше некого защищать? Если я остался один, кто так отчаянно зовёт меня вернуться? Внезапно тело снова начинает подчиняться, а в голове лишь одна мысль: «Я кому-то нужен! Он ждёт меня! Он зовёт меня! Я должен вернуться к тому, кто меня зовёт!» Руки снова разбиваются в кровь о серые стены его тюрьмы, я готов даже головой биться, лишь бы вернуться туда, ещё хоть на миг, чтобы узнать, кому я так отчаянно нужен там, в мире боли и отчаяния. Внезапно, стена рушится, и я щурясь от яркого света, бьющего в глаза. Чьи-то чужие голоса, полные облегчения и гнева, окружают меня, снова погружая в темноту. Я не хочу этого, не хочу возвращаться в ту глухую, серую комнату, в которой, словно старая заезженная пластинка, словно сломанное радио звучат одни и те же слова и плач. Я больше не хочу слышать эти отчаянные звуки, разрывающие мою душу на части. Я вырываюсь из этой темноты медленно, словно выплываю из глубин ледяного Ада. Мне холодно, тело горит и ломит, я ощущаю каждую мыщцу, в которой раздаётся боль, и с тихим стоном, я поворачиваю голову в сторону. В углу одиночной палаты свернулся в кресле США. Писк приборов противно отдаётся в сознании. Горло распирает что-то противное, чужое, инородное. Я пытаюсь дотянуться до горла, но провода мешают мне сделать это. Зато, будто из кошмара выныривает, просыпается Америка. Он ошалело смотрит на меня и бегом выбегает из палаты. Через несколько секунд забегает врач и медсестра, и избавляют меня от дыхательной трубки. — Как ваше самочувствие? -Будто только что копал картошку на огороде в течение тридцати часов. Что со мной было? Врач смотрит на меня с каким-то пониманием, и движением одной руки, он просит всех выйти из палаты. — Вы не помните? — я отчаянно пытаюсь напрячь память. — Последнее, что я помню так это то… Что я был на похоронах моего отца. Как разговаривал с Польшей, — все также хрипя, я продолжал говорить. — Вы пытались покончить жизнь самоубийством. И вам это почти удалось. Повезло, что Соединенные Штаты вас вовремя нашёл. Мы пять часов боролись за вашу жизнь. Сердце останавливалось три раза, — я в шоке смотрю на врача. — Я… что я пытался сделать? — тихо произношу я Видя мою реакцию, врач тут же в успокаивающем жесте накрывает мою руку. — Вы были в состоянии аффекта. Такое случается, когда человек переживает очень сильный стресс. Вам предстоит некоторое время побыть на реабилитации в психологическом центре. Также под запретом алкоголь и иные психотропные вещества. Я хотел было порекомендовать наблюдателя, но Соединенные Штаты сказал, что сам справится с этой задачей. Повезло вам с другом, — я медленно киваю. — Сколько я уже здесь? — вопросительно смотрю на врача, в ожидании ответа. — Всего сутки. Один день ещё побудете под наблюдением, а после я вас выпишу. И, не переживайте. Персонал у нас обученный, если сами не скажете, никто не узнает о вашей… проблеме, — я устало закрываю глаза. — Спасибо — врач кивнул и вышел из палаты, еще раз бросив взгляд на меня. Спустя несколько минут вернулся Америка, закрыв за собой дверь и прислонившись к ней, не отрывая взгляд от меня. Я не мог поднять взгляд на друга. Только тихо спросил: — Ты считаешь меня слабым, да? Он медленно подошел к кровати и опустился на нее, сжав мою руку. Его глаза по-прежнему скрывали очки. — Нет, я считаю тебя очень сильным человеком. И как страна, ты очень силен. Ты сверхдержава, — от последних слов стало тошно. — Сверхдержава с очень хрупкой душой — он уткнулся головой в мое плечо, глухо всхлипывая и мелко трясясь. В этот момент я ненавидел сам себя. — Ты не запер двери. Если бы ты запер их… Господи, Раша, почему ты меня не дождался? Почему ты меня не услышал? Я еще тогда понял когда, позвонил, понял что ты не в себе, когда ты назвал меня полным именем. В голове всплыла, серая комната со сломанным радио. Я узнал голос, умолявший меня вернуться. Медленно погладив пальцем, руку Санька, я выдохнул: — Я услышал тебя. Я слышал, как ты меня звал. Наверное, ты — единственная причина, по которой я вообще вернулся. Хотя, нет. Не, наверное. Ты — единственная причина, по которой я сейчас дышу. Сердце глухо билось о грудную клетку, норовя вырваться, выскользнуть. — Я люблю тебя. Не смей меня оставлять. Я без тебя жизни не мыслю, Раш — сердце замерло. — Я хотел тебе еще тогда сказать, когда нашел тебя в переулке, — я медленно открыл глаза, вслушиваясь в хриплый, отдающий отчаянием голос. Так не шепчут, так кричат, взывая о помощи. И шёпот, как крик отдаётся набатом в ушах. Я замираю, вспоминая, когда этот человек рядом со мной стал мне так дорог, что ради него захотелось вернуться в этот бесконечно неправильный мир? Когда солёные от слёз губы на губах стали чем-то правильным и естественным? И когда естественным стало отвечать на отчаянные, болезненные поцелуи, чтобы успокоить, и самому поверить, что всё позади, и что из любой ситуации есть выход, пока этот человек рядом с тобой.