Незачем умирать

И зачем мне, право, моя душа, Если ей у тебя, мой гость, хорошо...

Последний раз, как Ратша приходил в себя, вокруг был лес, сам он лежал на спине Вихоря, баюкаемый его неспешным шагом, и чья-то тёплая ладонь сжимала его руку. Всеславушкина, должно быть, больше некому. За ней Ратша гнался по осеннему лесу, за ней и проклятым корелом Пелко. И непременно догнал бы, да Хакон, желая завершить начатый поединок, догнал его раньше… И ни один из них не ведал, что ни к чему тот поединок, а когда поняли, слишком поздно стало. Очнувшись теперь, Ратша никак не мог взять в толк, где находится. Пахло дымом, травами и мясной похлёбкой, меховыми шкурами и деревом, но чей это дом, да и как он попал туда, Ратша не помнил. То становилось жарко, и он скидывал тяжёлые шкуры, которыми был укрыт, то холодно, и кто-то снова заботливо его укрывал. Над ним склонялась Всеслава, заботливо трогала лоб и хмурилась, потом её милое лицо превращалось в лицо проклятого мальчишки-корела, он обращался незнакомой женщиной, та — снова Всеславой... Ратша силился встать и идти, силился говорить: хотел позвать Всеславу и просить прощения, хотел сказать, что там, на болоте, Хакон умрёт, если не послать помощь… Но слова не шли; он проваливался в густую, дымную черноту, и лица снова сменяли друг друга, как в хороводе, что отплясывали девки на Купалу, и ко всему — выбитый глаз жгло огнём, и Ратша не мог понять, жив он или мёртв. Когда он снова открыл единственный уцелевший глаз, не ведая, миг ли прошёл, день ли, вечность, он всё ещё лежал в избе — во всяком случае, бревенчатые стены уходили к потолку, под которым плавали дымные облака, свиваясь причудливыми узорами, и воздух был сухим и тёплым — не чета лесной сырой свежести поздней осенью. Над Ратшей склонилась старуха с белыми как снег растрёпанными волосами, на её высохшей шее болталось без числа оберегов, а глаза, тёмные и глубокие, как омуты, глядели сразу и на Ратшу, и словно бы мимо него, на то, что другим незримо. Она делала что-то, кажется, тревожила раны, потому что по телу вспышками пробегала боль, и пахло травами сильно, как на лугу летом, но Ратша не мог пошевелить и пальцем и только смотрел на старуху, плывя где-то между сном и явью. Она же, закончив с раной, начала шептать что-то на неведомом языке, и этот шёпот обволакивал, околдовывал, всё тянул куда-то далеко-далеко… Вот Ратша ещё совсем малец, и дед по матери, глядя сурово, даёт ему первый деревянный меч — держи, внучек, постигай науку да не осрами рода! Вот он — безусый отрок, в своей первой битве, с первым настоящим, не деревянным мечом, и вороги бегут его, пугаясь волчьего взгляда и бесстрашия на грани безумия. Вот он — взрослый, сильный и гордый, при мече и коне, в войске князя великого Рюрика, и сердце его впервые сбивается с ритма, когда видит он в толпе любопытных горожан, среди пёстро разодетых девок — Всеславу, солнышко ясное. Вот он — на болоте, в предзимнем стылом лесу, и Хакон берёт его за руку — словно вверяет свою душу в его ладони — и шепчет немеющими губами: “Незачем умирать”. Незачем умирать. Ратша открыл глаза, чувствуя себя так, будто только что вынырнул из глубокого омута, и сознавая сразу всё: глухую боль в туго перевязанных ранах, мягкую повязку на незрячем теперь глазу, тяжесть шкур, запах трав и дыма, душное тепло избы и сухое, распухшее горло — будто век воды не пил. Он закашлялся — и едва не вскрикнул от боли в ранах. Тут же послышались шаги, и над ним, отодвинув занавесь, отделявшую малюсенький закуток, в котором он лежал на покрытой шкурами лавке, склонилась незнакомая женщина. Она была ещё не стара, но и молодость её давно осталась позади — старшие дети её, поди, и сами уже были кто женат, кто замужем, и первые внуки учились ходить. Одета она была по-корельски, на шее мягко позвякивали корельские обереги — утиные лапки, и о корельском же происхождении говорили её серые глаза и неуловимо чуждые черты. Что-то знакомое было в её лице, и Ратша сообразил, что она напоминает ему Пелко. Верно, это была его мать, и значит, это Пелко нашёл его там, на болоте. Значит, Всеславушка и вправду здесь, не привиделась в бреду… — Очнулся, стало быть, — сказала женщина. — Силён в тебе дух. — Пить, — попытался выговорить Ратша, но вышел у него невнятный хрип. Женщина, однако, его поняла, присела рядом и, поддерживая голову, дала напиться из деревянной кружки. Ратша пил жадно, проливая на себя, захлёбываясь и фыркая, но остановиться не мог. Когда он наконец напился, женщина аккуратно уложила его обратно на лавку и обтёрла лицо и шею мягкой тряпицей. — Где я? — спросил Ратша. Получилось уже более внятно, хотя голос слушался плохо после долгого молчания. — Род Большой Щуки приютил тебя и твоего побратима, — спокойно сказала женщина. — Побратима? — Или врага. Слова женщины сбивали с толку. Ратша нахмурился. — Хакон? — спросил он, боясь и желая услышать ответ. О ком ещё могла говорить женщина, если не о нём? — Сын сказывал, так его зовут, — кивнула женщина. Сын. Пелко, больше некому. Вот, значит, кому он, Ратша, жизнью обязан. Проклятому корелу, которого чуть не убил там, на кладбище, у чьей-то свежей могилы. За которого Всеславушка его коромыслом… Нет, каким коромыслом? Лопатой же. Интересно, где теперь то коромысло, что он ей дарил… — Он жив? — спросил Ратша. Почему-то очень важно было услышать ответ. Женщина поняла, что спрашивает он не о её сыне. — Жив, но плох. Дух едва держится в нём, раны его страшны, но он тоже силён и борется покуда со смертью. Медвежья Мать сказывала, что если будешь жив ты — будет и он. Оттого и думала я, что вы побратимы. Побратимы. Вот, значит, как. Ратша вспомнил, как сжимал ладонь Хакона из последних оставшихся сил, как казалось ему, что в его груди бьётся два сердца вместо одного… Неужто Хакон вверил свою жизнь — ему? Неужто довелось им вот так побрататься — на пороге смерти, нанеся друг другу без счёта ран? Голова шла кругом, глаз стал сам собой закрываться. Даже такой короткий разговор Ратшу утомил. Женщина заметила это. — Спи, Ратша Ратшинич. Поговорим после. — Все...слава? — спросил всё-таки Ратша, из последних сил борясь со сном. — Здесь она. Здесь она. Так отчего же не подойдёт? Отчего же не… Ратша не успел додумать — глубокий, целительный сон поглотил его. * Когда Ратша проснулся в следующий раз — было темно, но у его ложа горел светец, а рядом сидела Всеслава, пряла и с мечтательным видом смотрела на теплящийся язычок пламени. Заметив, что Ратша пошевелился, она встрепенулась, тихо ойкнула и выронила прялку. — Ратша, — прошептала она, и в голосе её бывший Рюриков гридень услышал испуг. От этого было больнее, чем от туго перевязанных ран на груди. Больнее даже, чем в пустой глазнице, в которой, казалось, до сих пор под повязкой сидела тлеющая головня. — Всеславушка… — голос всё ещё был хриплым и слабым, и снова хотелось пить, но Ратша не думал ни о чём, вглядываясь в милое лицо в неверном свете светца. Где-то в избе слышалось присутствие людей, тихие разговоры, кто-то ходил, кашлял, чем-то шуршал, но в том отгороженном занавесью от остальной избы закутке, где лежал Ратша, они с Всеславой были вдвоём. Ратша протянул руку, чтобы дотронуться до её лежащей на коленях руки, и не увидел, а скорее почуял, как Всеслава сделала было движение — отпрянуть, вскочить, убежать… но осталась сидеть. Рука Ратши безвольно упала на скамью, не коснувшись. Всеслава поднялась, заправила за ухо выбившуюся русую прядку — будто оцепенение стряхнула, и страх вместе с ним. — Тебе нужно попить. Вот, Медвежья Мать оставила отвар, велела дать тебе, когда проснёшься, — она подсела к Ратше, как давеча та корельская женщина, мать Пелко, приподняла голову и помогла напиться. Отвар был горьким и пах летом, но Ратша пил, не морщась. Потом Всеслава осторожно опустила его голову на ложе и, откинув шкуры, положила тёплую ладошку на туго перетянутую повязками грудь. — Болит? — тихо спросила она. Ратша покачал головой. Боль и правда притупилась в сравнении с тем, что было прежде, и ему хотелось сказать: “Когда ты сидишь подле меня и держишь руку на груди — не болит совсем и болеть не будет. Не уходи”. Но не сказал. Спросил вместо этого: — Хакон как? — Он жив, — чуть улыбнулась Всеслава и убрала руку. — Он в другой избе, у Ниэры, там же и мы с матушкой живём. Ему стало лучше сегодня, но он всё ещё в забытьи. Жар только чуть спал. Медвежья Мать сказала — теперь будет жить. Ратша прикрыл глаз, слушая голос Всеславы, как колыбельную. — Не обижают тебя корелы? — спросил он. — Нет, что ты. Род Большой Щуки нас с матушкой хорошо принял… и сынка твоего тоже. — Сынка? — распахнул глаз удивлённый Ратша. — Верно, ты же и не знаешь… — Всеслава вздохнула, подняла с пола забытую прялку, отложила в сторону. — Краса ведь умерла. Думала бежать в ночь от гнева Ждана Твердятича, да продрогла, лихоманка её за три дня сожгла. Это ведь на её могиле мы с Пелко тебя… повстречали. Краса умерла, а сынок вот остался. Я ей пообещала стать ему матерью. И стану. Красовитом зову его — о ней в память. Ратша тихо-тихо вздохнул. Он не знал, что ответить на это, как сказать Всеславе, что никогда не считал ребёнка Красы своим. Знал, что его — но отцом ему не был и быть никогда не собирался. А вон оно как повернулось. И бывшую его рабыню Всеслава как сестру приняла, а теперь и сына — как своего… Примет ли и его, Ратшу, как прежде? Он не успел ничего ответить — да и не знал, по правде, что отвечать, — как за занавесь заглянула уже знакомая Ратше женщина. Они с Всеславой тут же деловито принялись хлопотать вокруг Ратши — поменяли повязки, принесли жидкого киселя — накормить, потом женщина отослала Всеславу и сама обтёрла Ратшу влажными тряпицами. Несколько раз за занавесь заглядывали — пара любопытных малых детишек годков от роду не больше десяти, суровый бородатый мужчина на пороге старости и, наконец, тот, кого Ратша давно уже ждал увидеть — Пелко. Корел глядел хмуро и здесь, в своём роду, в родной избе, казался будто бы выше ростом и в плечах шире. И взгляд его был не затравленный и злой, как у волчонка испуганного, а уверенный, гордый даже. Смотри, мол, спас я и тебя, и Хакона, не оставил помирать — что теперь сделаешь, Ратша-оборотень? Чем отблагодаришь за гостеприимство? Если бы знать самому ответы на эти вопросы, думал Ратша, проваливаясь снова в сон. Если бы знать. Ему снилось, что он бежит на четырёх сильных, быстрых лапах через лес, и первый снег укрывает всё — кочки, валежник, палую листву. Пахло холодом и зимой, в ушах свистел ветер, и от восторга хотелось кричать — и он кричал, а из груди не человеческий крик вырывался, а ликующий волчий вой. Он был жив, и он был дома. Проснувшись поутру, Ратша узнал, что этой ночью и впрямь выпал снег. * Ратша попробовал встать тем же утром, и хотя не ушёл дальше порога избы, остался доволен. Не всё сразу, даже живучий лесной зверь от таких ран быстро бы не оправился. Очень тянуло увидеть наконец Хакона, убедиться самому, что гёт и вправду жив, но путь до избы Ниэры, брата Пелко, казался сейчас едва ли не походом за море, хотя вот же она стояла рядом, только двор преодолей. Но Ратша был терпелив. И не такое одолевал. Но вот странно — впервые он усомнился в том, что преодолимо всё, когда, стоя на пороге избы, привалясь тяжело к дверному косяку, смотрел он на Всеславу и Пелко. Корел собирался, видно, на охоту, поправлял за спиною лук, и Всеслава, румяная, тепло одетая по первому снегу, смеялась и стряхивала снежинки с его меховой шапки. Пелко был серьёзен, но глаза его улыбались. Потом он повернулся и пошёл со двора, а Всеслава всё стояла и улыбалась, смотря ему вслед. Ратша отвёл взгляд, будто увидел что-то, для него не предназначавшееся. Всеслава уже заметила его и, всплеснув руками, поспешила навстречу, браня за то, что слишком рано встал, но Ратше всё казалось, что она не здесь, рядом, поддерживает плечом и помогает дойти до ложа, а где-то далеко, так далеко, что хоть весь век тянись — не дотянешься. * Первый снег стаял в тот же день, и, хотя мокрые хлопья то и дело принимались сеяться с неба, на земле они исчезали тут же. Холодно и неприютно было об эту пору в лесу, куда ходили корельские охотники из рода Большой Щуки — и всё же редко когда они возвращались с пустыми руками. Ратша ещё пытался вставать, но, как и утром, дальше порога избы так и не ходил. Зато узнал, что конь его Вихорь цел и живёт тут же в хлеву. А когда в избу с охоты вошёл хозяин — Антеро, отец Пелко, с ним забежал чёрный пёс. Пёс узнал Ратшу прежде, чем Ратша его, подбежал к ложу, принялся, умильно скуля и отчаянно вертя хвостом, тыкаться мокрым носом в руку. И Мусти привёл в свой род хитроумный Пелко. Выследил его пёс, стало быть, как Ратша и надеялся. И не помешай Хакон с Авайром — Ратша непременно настиг бы корела, укравшего у него невесту, и не спасли бы того корельские лесные боги. Что их сила против силы Перуна-громовержца, покровителя воинов? Всеславу Ратша за весь день больше не видел, за ним ходила мать Пелко, которую, как он узнал, звали Огой. Как и все корелы, она была молчалива и улыбалась редко, но на вопросы отвечала, не утаивая ничего. Так и узнал Ратша и о своём коне, и о том, что в забытьи пролежал добрых пять дней, и о том, что гридни воеводы Ждана ходили по окрестным лесам, искали его, Ратшу. — Охотники рода ничего не сказали им о тебе, — говорила Огой. — Но ты должен знать, что они хотят, чтобы ты вернулся к ним. — Я не вернусь, — спокойно ответил Ратша. — Решать тебе, Ратша Ратшинич. Мы не гоним. * На третий день снова лёг снег, и тогда же Ратша, наконец, переступил порог избы, вышел во двор. На нём была чужая рубаха с вышитыми красной нитью корельскими утиными лапками и чужой тёплый кожух — его собственная одежда была безнадёжно искромсана мечом Хакона, найденным в кургане, а теперь канувшим в лесное болото. Ниэра и Всеслава помогли Ратше дойти до соседней избы — она была меньше, чем изба Антеро, но устроена так же, с большим открытым очагом, с длинными скамьями и отгороженными закутами. В одном таком закуте Ратша и нашёл Хакона — тот лежал, укрытый мехами, совсем бледный и трудно дышащий, с ввалившимися щеками, покрытыми неаккуратной щетиной, и синяками вокруг глаз. Что-то больно кольнуло в груди, когда Ратша увидел всегда весёлого, нахального гёта таким. Незачем умирать. — Незачем умирать, — тихо повторил Ратша, садясь рядом. — Незачем, слышишь? Почему-то казалось, что тогда на болоте Хакон передал ему часть своей жизни, своей души через то последнее прикосновение. Поэтому Ратша уже пришёл в себя, а Хакон всё стоял одной ногой в другом, надвечном мире. Поэтому колдунья, Медвежья Мать, и сказала, что если один будет жить — будет и другой. Сейчас, глядя на Хакона, Ратша с трудом в это верил. У Хакона впереди была целая жизнь, а он её вверил Ратше. Ратше-оборотню, которого как огня испугалась собственная невеста, которого взашей выгнал боярин Ждан Твердятич, хоть и было то несправедливо. Которого, как баяли в родной веси, мать родила от волка лесного, и даже сам он не знал, правда это или нет. Нигде-то ему среди людей не было приюта, никто не стал бы ждать его из похода назад… Была Всеславушка, да он сам, своими руками воздвиг между ней и собой стену, и теперь не перелезть через ту стену, не перепрыгнуть, не перелететь на соколиных крыльях. Просто и легко было бы винить во всём проклятого корела, да только знал Ратша, сердцем знал — ни при чём Пелко. И не будь его — ушла бы Всеслава, даже если некуда было бы идти. Ушла бы куда глаза глядят, а с ним, волком лесным, не осталась бы. Всё оттого, что прежде не знала, не видела она настоящего Ратшу, Ратшу-зверя, Ратшу-оборотня, которого и свои-то побаивались. Не показывал он ей эту сторону своей души, не хотел напугать — да она всё равно увидела, всё равно напугалась. Тогда ещё, когда он едва не убил Хакона… и ведь только из-за неё не убил. Теперь Хакон за то милосердие отплатил ему сполна. Никогда прежде у Ратши не было побратима. * Потянулись длинные, тёмные дни начала зимы. Ратша тянул вжиль быстро, всё меньше времени проводил на своей лавке в избе Антеро, начал понемногу помогать мужчинам рода в их обычных заботах. Пока никто не стал бы брать его, раненого, на охоту, но и на дворе дел всегда хватало. Ратшу не гнали, не пытались что-то запретить, не просили не трудить себя — мудрые корелы понимали, что ему, воину, маяться бездельем будет вовсе невмоготу. По ночам Ратше снились странные сны. В тех снах у него были четыре быстрых лапы, тёплая мохнатая шуба, острый нюх и, как и наяву, один глаз. Он был хозяином в зимнем ночном лесу, он загонял пугливых оленей и пил дымящуюся на морозном воздухе кровь, он выл на луну, и откликалась стая. Утром Ратша старался не думать об этом. Хватит и того, что его всю жизнь считали оборотнем, незачем кому-то ещё и про волчьи сны знать. Неужто он был оборотнем взаправду?.. Ратша проводил в избе Ниэры времени больше, чем у Антеро. Хакон, метавшийся в бреду, затихал, будто чуял его рядом, — впрочем, Медвежья Мать говорила, что и впрямь чуял. — Две души у тебя теперь, Ратша-оборотень. Не каждому написано на роду такой дар получить — береги его. Ратша устраивался подле Хаконова ложа и принимался за работу — то ложки и миски из дерева выстругивал, то сети чинил, то наконечники для стрел обтачивал. Выстругал и два деревянных меча — себе и Хакону, чтобы вспоминать воинскую науку, когда затянутся раны. За работой он иногда принимался напевать что-нибудь, а то и рассказывал собиравшимся вокруг него ребятишкам разные побасенки, которые сам слышал от мужчин рода, от гридней, с которыми бок о бок сражался, от иноземных гостей. Дети липли к нему и совершенно не боялись — все, кроме его собственного кровного сына, которого Всеслава звала Красовитом Ратшиничем. Белокурый малыш не подходил к нему и близко, прятался за Всеславу, за старую боярыню или за Пелко, бросался в рёв, если Ратша подходил сам. Зато у Пелко на коленях затихал мгновенно, жался к нему доверчиво, смотрел огромными серыми глазёнками. Пелко, как и Ратша, в избе Ниэры был частым гостем, и рад был ему не один Красовит. Ратша всё старался отвернуться, занять себя чем-то, уйти каждый раз, как видел улыбку Всеславы — потому что не ему она улыбалась, а корелу, не с ним подолгу беседовала, сидя за прялкой. Когда-то такой же доверчивой пичугой сидела она на ладони Ратши — а он, волчище, не уберёг. Убил бы проклятого корела — да огорчится Всеславушка. Они с Пелко не перемолвились и словом за всё то время, что Ратша жил в роду Большой Щуки. Да и о чём им было говорить? * Тем вечером на дворе мела метель, завывала голодным волком, по углам гуляли сквозняки. Ратша собирался уже идти к Антеро — время было позднее, в избе Ниэры все уже легли, и только он один сидел ещё, сам не зная, зачем. Единственный глаз закрывался сам собой, того и гляди уснёшь сидя, выронив сеть, но Ратша всё откладывал и откладывал свой уход. — Рат...ша, — тот едва узнал своё имя, а голос, хрипом дерущий горло, не узнал бы вовсе, если бы не ждал каждый день его услышать. Хакон лежал, до подбородка укутанный в тёплый мех, и смотрел на него мутными, глубоко запавшими глазами. Потрескавшиеся губы не слушались, но гёт упрямо силился улыбнуться знакомой наглой улыбкой, от которой сейчас едва ли тень осталась. Ратша просто молча приподнял его голову и приложил к губам крынку с водой. Напившись, Хакон устало откинулся на ложе, но глаз с Ратши так и не сводил, будто боялся, что тот исчезнет. — Послушал меня всё-таки, — хрипло выговорил он. Улыбка в этот раз вышла более уверенной, но совсем бледной, утонув в отросшей бороде. — Мы у корелов, в роду Большой Щуки, — ответил Ратша тихо. — Спи теперь, время позднее. — А… ты… — Спи, — повторил Ратша. — Зови, если что нужно будет. Он не добавил: “Я буду здесь”. Не добавил: “Незачем умирать”. Это ведь и так было ясно, к чему слова? Утром Всеслава застала его спящим, привалившись к бревенчатой стене. Хакон рядом тоже спал, дыша глубоко и спокойно. Его рука свешивалась с лавки, и пальцами он едва-едва касался Ратшиного предплечья. * Ратша прыгал по притоптанному серому снегу во дворе, размахивая деревянным мечом. Раны заживали хорошо, и он решил, что пора начинать понемногу себя трудить, вспоминать воинскую науку. Мужчины рода Большой Щуки всё ещё не допускали его в свой круг по-настоящему, не давали так много работы, как ему бы хотелось, и Ратша маялся бездельем, чувствуя, как возвращаются понемногу силы, а приложить их было не к чему. Воинские тренировки были не худшим способом занять себя, а вскоре Ратша думал и на охоту пойти — не с мужчинами рода, а в одиночку. С собой его бы всё равно не позвали, а сидеть сиднем в избе и есть чужими руками добытую и приготовленную еду, объедая добрых хозяев, было недостойно мужчины и воина. Он не просил род Большой Щуки ему помогать, ни за себя, ни за Хакона не просил — но их нашли, лечили и кормили, и за гостеприимство нужно было отплатить, хотя хозяева того и не требовали. Хакон сидел на крыльце, закутанный в меха, и смотрел на Ратшу с завистью, ловя каждое движение. Его раны не позволяли ещё много двигаться и уж тем более размахивать мечом, даже деревянным, и он отчаянно тосковал. И поэтому, и потому ещё, что его меч, отбитый у курганного духа, лежал теперь где-то на дне болота, если только есть у болот здешних дно, и нельзя его было достать никаким способом — разве только леший или водяной помогли бы, да как их уговорить? Об Авайре Хакон не заговаривал ни разу, и Ратша тоже молчал о нём. — Зря я слушаю всех этих женщин, — посетовал Хакон. — Они говорят, что мне рано ещё трудить себя, но что они понимают? Разве для воина есть лучший способ излечиться, чем взять в руки меч да вспомнить воинскую науку? Ратша остановился, опустил меч. Дыхание уже начинало сбиваться, что очень раздражало всегда неутомимого воина, но сегодня он продержался дольше, чем вчера. Не всё сразу, Ратша умел ждать. — Я не женщина, — сказал он, посмотрев на Хакона, — но тоже понимаю, что рано тебе ещё. Ты один не понимаешь. Не спеши, дай ранам поджить. — Да не могу я больше, — тоскливо выдохнул Хакон. — Сижу тут как куль с мукой, побрился — и то с трудом, и все вокруг меня скачут, поят всякой дрянью, я горечь эту травяную терпеть уже не могу. И каши! Я им что, дитя или старик древний? Ратша вздохнул. Хакон иногда и впрямь был хуже дитяти малого. Прежде ему не приходилось страдать от ран, и потому он не привык ни к боли, ни к слабости, и переносил всё это трудно. А будучи всё так же остёр на язык и почти так же несдержан, как раньше, делался вовсе невыносимым. Женщины рода, ходившие за Хаконом, были удивительно терпеливы, не обращая ни малейшего внимания на его детские капризы, но Ратшу гораздо больше удивляло собственное терпение. Иногда хотелось в сердцах запустить в гёта чем-нибудь, встать да уйти, но вместо этого Ратша говорил с ним, убеждал, уговаривал ровно и спокойно, даже голоса не повысив. Почему-то делать Хакону ещё хуже, чем ему уже было, казалось чем-то… ну, впрямь как ребёнка обидеть. А то, может, и следовало бы — Ратша давно уже понял, что Хакон был из тех, кто лучше всего понимал не слова, а тумаки. Но вот не поднималась рука на него, раненого его же, Ратши, мечом, и совершенно несчастного. — Потерпи, — попросил он, сам не зная, в какой уже раз. — Вот тебе моё слово, что как только тебе впрямь будет лучше, я встану тут же напротив тебя, и будем упражняться вместе. Но до тех пор — жди, не тревожь раны. Уважь труд тех, кто тебя тащил из мира мёртвых мало не за уши. Хакон опустил глаза, на его бледных, всё ещё запавших щеках едва-едва обозначился румянец — не то стыда, не то гнева. — Коли просишь, Ратша, — сказал он тихо. — Я ведь… веришь ли, я вовсе не думал, что жив останусь, удар-то у тебя что надо… Думал тогда, что умру — так не беда, после всего, что было-то, а нет, гляди-ка, жив. А коли жив — надо жить, только я ведь не могу так, сиднем сидеть весь день. Так всю избу и разметал бы по брёвнышку, да и этого не смогу, сил не хватит. Не знаю, что и делать, вроде и жив, но впрямь как заново родился — беспомощен, точно младенец. Ратша подошёл, сел рядом на крыльцо, положив меч на колени. Хлопнул Хакона по плечу, надеясь, что тот это почувствует сквозь все меха — Всеслава постаралась, ругала Хакона до хрипоты и так и не выпустила, пока он не согласился замотаться во всё, во что она посчитала нужным его укутать. — Я тебе эти раны нанёс, — сказал он, — мне и следить, чтоб они как следует зажили. Не торопись, всему свой черёд. “И зачем, зачем ты, глупец, со мной делился своей жизненной силой?” — хотелось ему спросить, но как о таком спросишь? Мало Хакону заботы, вложил свою ладонь, свою жизнь в его ладонь, да и забыл, а Ратше каково теперь с этим? Всегда он был один, только за себя отвечал, а теперь вдруг оказался накрепко повязан с кем-то кровью, древней сильной магией чуть не древнее самих богов, и отказаться от этого дара было нельзя, и принять — страшно, да так, как и перед свадьбой не было. Хакон повёл плечами, скидывая меха, и остался в тёплом кожухе. — Может, хоть за тын выйдем? — жалобно спросил он. — Недалеко, так, только немного пройтись, раз никто не хочет позволить мне большего. Но это-то можно? Я знаю, тут лес со всех сторон, выходи не выходи, но всё лучше заборов… — Это, пожалуй, можно, — ответил, подумав, Ратша и протянул ему руку, помогая подняться. За тыном невытоптанный снег мягкой периной укрывал землю, блестя на солнце яркими искорками, облаками осыпался с веток, заставляя жмуриться, и приходилось вытряхивать его потом из-за шиворота и из волос. Хакон смотрел на укрытый снегом лес, будто в жизни не видел ничего подобного, сразу ожив и улыбаясь, как мальчишка. Ратша думал, что если бы не беспокоящие его раны — точно затеял бы играть в снежки, но пока все его силы уходили на то, чтобы просто идти вперёд по протоптанной корелами узенькой, наполовину занесённой снегом дорожке, не задыхаясь. Ратша очень внимательно за ним следил, соизмеряя свой шаг и его, чтобы Хакону не приходилось идти быстрее, чем он сейчас был способен. Ратша бы и поддержал его, подставив плечо, но не стал предлагать, боясь, что это может задеть болезненно-гордого гёта — тот и так злился при любых упоминаниях о своей нынешней слабости. Но когда они по настоянию Ратши повернули обратно, Хакон сам оперся на него, дыша трудно и не смотря ему в глаза. — Может, отдохнём немного? — предложил Ратша, но Хакон только покачал головой. — Нет, нет, всё нормально. Сейчас дойдём, и отдохну. — Упрямый ты пень, сказал бы раньше, что тебе тяжело, — ворчал Ратша, стараясь не сбиваться с шага. Чем быстрее они окажутся в избе, тем быстрее отдохнут. Благо, далеко не ушли, не успели. К тыну оба подошли изрядно уставшие — Ратше тоже даром не прошла прогулка, так как обратно он шёл, неся не только свой вес, но и почти весь Хаконов, и мысленно клял себя на чём свет стоит — он ещё Хакона считал неразумным, а сам-то не лучше! Но Хакон, рухнув на ступеньки крыльца, рассмеялся так счастливо, что что-то кольнуло в груди. — Спасибо, Ратша, — сказал он. Глаза его сияли на бледном, покрытом испариной лице. — Там так красиво, в лесу… я будто проснулся наконец. — И еле обратно доплёлся, — проворчал Ратша, тяжело опускаясь рядом. — Дурак ты, и я не лучше, коли послушал тебя. — Ну хоть и дурак, зато счастливый. Я бы рехнулся дальше тут сидеть, носа наружу не выказывая. Всеслава, узнав, что раненые совершали вылазку за ворота, задала трёпку обоим, и Ратша даже какое-то время чувствовал себя совсем счастливым, глупо, безмятежно, будто она ему что пообещала… Но недолго длилось его счастье: когда в избу, обметя снег с сапог, шагнул Пелко, Всеслава обернулась к нему и улыбнулась так, что Ратше показалось — для него, волка серого, свет вдруг померк. Потому что ему Всеслава так не улыбалась никогда, даже в то недавнее, но невозвратно далёкое время, когда звалась его невестой. Хакон посмотрел на него, на Всеславу, возмущённо рассказывающую Пелко о выходке подопечных, на Пелко, который почти улыбался, не сводя с Всеславы ласкового взгляда, хмыкнул, но промолчал. И хорошо, что промолчал — будто чувствовал, что любое неосторожное слово в этот момент могло разрушить появившуюся между ним и Ратшей тонкую нить — ещё не дружбы, но уже не вражды. Как бы ни были они связаны кровью и смертью, а в человеческом смертном мире отношения нужно было выстраивать самим. И мало будет радости, если те, кто связан в мире надвечном, в мире земном окажутся лютыми ворогами.