Незачем умирать

Жизнь в сумеречных корельских лесах текла спокойно, неспешно, будто во сне. Дни были похожи один на другой, и всё, что отличало эти дни друг от друга, почиталось событием. Гость ли приходил из соседнего рода, медведь ли попадался на охоте — или, наоборот, кто страдал на охоте от его когтей, — праздник ли наступал, рождался кто или умирал… А других новостей тут, в лесу, и не было. Ратша, покуда набирался сил, наслаждался этой медленной, тягучей тишиной, и, закрывая глаза, думал иногда, будто он и впрямь попал в надвечный мир, как герои древних басен, что рассказывали ему мужчины рода, ещё когда он был несмышлёным мальцом и только учился держать в руках лук и меч. Будто зиму он спит, как Перун-Громовик, чтобы проснуться по весне, вступить в жизнь юным, сильным, обновлённым. Не в первый раз коротал он зиму в лесу, не в первый раз вспоминал те басни и знал, что не будет этот сон длиться вечно. Наступит весна, растает снег, заживут раны — и покинет он гостеприимный, но чужой род, оставит позади корела Пелко, который спас его, хотя Ратша его о том не просил… и Всеславу оставит тоже. Ни за что на свете не ушёл бы он без неё, взял бы с собой, да мечом завоевал бы себе место в дружине какого-нибудь воеводы — немало их на земле словенской, и Ратшу, умелого воина, приветили бы многие. И выстроил бы дом не хуже того, что был у боярина, отца Всеславушки, и была бы Всеслава хозяйкой, ходила бы в золоте-серебре, не хуже княгини какой… Только не будет всего этого. И Всеслава не будет хозяйкой большого терема и богатого двора, не станет она качать на руках их с Ратшей ребятишек, а будет — хозяйкой избы корельской, будет носить обереги с уточками, и дети её будут беловолосыми и светлоглазыми. Как корел Пелко. Не потому что Ратша разлюбил — никогда не смог бы он её разлюбить, — потому что сама она свою судьбу выбрала, никого не спросясь, ни на кого не оглядываясь. И не мог Ратша поймать её за косу, закинуть на плечо да унести с собой отсюда подальше, — и хотел бы, да не мог. Чай, не куль с мукой да не простая какая девка из тех, которых и не спрашивают, чего, мол, хочешь. Всеслава была одна на свете, её Ратша не стал бы неволить никогда, да и она бы не позволила. Не пошла бы с немилым — хоть удавилась бы, хоть в глубокую реку бросилась, хоть в лес убежала босиком по снегу в одной рубахе, а не пошла бы. Об этом думал Ратша длинными зимними вечерами, пока руки сами проворно плели сети или стругали посуду, и невеселы были думы. Он же любил Всеславу так, как никого никогда не любил, готов был хоть весь мир положить к её ногам, и сам бы улёгся у этих ног — псом верным, сторожем, защитником, только не гони. Была бы Всеславушка за ним, как за каменной стеной, не знала бы ни в чём нужды, не боялась бы никого… кроме него, Ратши. Впервые он понимал то, о чём раньше не приходилось задумываться: как бы ты ни любил человека, что бы ни делал, что бы ни дал, это совсем не будет значить, что тебя полюбят так же в ответ. И тяжело же ему давалась эта наука! Любила ли его Всеслава хоть когда-то? Верно, любила, он не знал. Но ведь смотрела она на него раньше — ласково, безо всякого страха, радовалась искренне его приходу, доверчиво вкладывала свою нежную ладошку в его загрубевшую руку, готовая идти за ним хоть куда… Только не знала она тогда его настоящего, любила лишь ту часть, которую Ратша сам ей показал, и думала, что таков он и есть. А как узнала, каков, так и убежала, себя не помня, бросила и дом свой, и всю прежнюю жизнь, и подружек милых, и от него, Ратши, в лесу хоронилась, как от волка серого. Многие ли девицы на такое бы решились? Значит, и был для неё Ратша — волком. Наверное, надо было быть с ней сразу честнее, да ведь хотел он как лучше, напугать боялся… и боялся не напрасно. Всё теперь забыла Всеслава — и как он смешил её, и как целовал у ворот отчего дома, и как защищал, и как на коня сажал перед всеми, чтобы вся Ладога знала, чья невеста Всеслава, боярская дочь. Зато помнила, поди, как он Хакона чуть не задушил тогда в поединке, и как Пелко хотел убить на кладбище. Ратша даже не мог в чёрной неблагодарности её винить, и не потому что Всеславушку он не мог винить никогда, а потому что знал — права она. Он ведь не о ней тогда думал, а о себе, всё о себе. Любил её — и в клетку хотел посадить, крылья чуть не поломал… так ли в самом-то деле любят, а, Ратша, лесной волк? Между тем, близился Корочун. У корелов перед солнцеворотом было около полутора седьмиц, которые они называли “временем раздела” — почти как дни перед солнцеворотом у словен, дни пограничные, ничейные, смутные, дни, когда открываются врата в мир духов, а людям не следует начинать никаких больших дел и стоит особо беречься всякой нечисти и дурного глаза. В эти дни поминали покойных предков, ходили на кладбище — или калмисто, как говорили корелы, — готовились к смерти старого солнца и рождению нового. Почти как у словен, только немного иначе — обычай вроде и тот же, а всё же иной. Ждали, что в день солнцеворота с неба на землю сойдёт великий бог Сюндю и будет ходить среди людей. Пекли особые праздничные пироги в виде коня и прочие угощения для праздничного стола и для тех, кто будет в самую длинную и страшную ночь обходить деревни, обрядившись чудищами, готовили костюмы один другого страшнее — Ратше невольно вспоминался праздник Корочун в родной веси. В день солнцеворота всюду с самого утра царила суета, все — и мужчины, и женщины, и дети — были заняты подготовкой к вечерним празднествам. В избе Антеро накрыли огромный стол, за которым мест было больше, чем жильцов в двух избах, ведь в этот вечер на землю должны были спуститься духи умерших предков — есть, пить и веселиться среди живых. Потому и подавали угощение всем, кто стучал в двери и окна, и никто не знал, приходил только что выряженный лесным чудищем молодец из соседней веси или брат, три года назад погибший на охоте… Ратшу и Хакона на колядки не позвали, но позвали на большой ночной пир на лесной поляне, у костра, где должны были собраться жители всех окрестных корельских весей. У словен подобные празднества проходили в откупленной у кого-нибудь на день и ночь избе — как правило, у старосты, ведь у него и изба побольше. В городах же строили большие храмины нарочно для бесед-посиделок, а корелы вот отмечали свой Корочун под открытым небом. У каждого народа обычай свой. Хакон, начинавший оправляться от ран, рассказывал малым хозяйским детишкам о том, как празднуют Корочун на его далёкой северной родине. О том, как ходят по земле духи умерших, о том, как живые жгут ясеневое полено да следят, чтобы огонь не угасал всю ночь, а угли тлели следующие двенадцать дней, да о том, как приносят жертвы богам. — ...и каждый гость, на порог ступивший, — баял Хакон, — может оказаться просто путником, а может — Отцом богов и людей, премудрым Одином, по земле ходящим да проверяющим, чтят ли жители Мидгарда его заветы. Умел Хакон говорить так, что его хотелось слушать, и даже Ратша, не один год проживший в дружинах бок о бок с северными мореходами и знавший их обычаи, с интересом следил за рассказом гёта. Красовит Ратшинич тоже был среди ребятишек, да только в стороне держался, так, чтобы от Рашти подальше. Тот грустно усмехнулся, заметив это. Ребёнок был ему каждодневным напоминанием о том, почему Всеслава его боится. Выгнал Ратша когда-то прискучившую рабыню, сына её за своего не признавал никогда, и пусть не обижал их, но и заботиться не заботился — жил себе, будто их вовсе на свете не было. Кто же мог знать, что Всеславушка с той бывшей рабой подружится да сына её возьмётся растить как своего? За то Ратша и любил её — Всеслава, боярская дочь, гриднева невеста, никогда носа ни перед кем не задирала да не смотрела свысока — что, мол, ещё за холопы. Не разбирала она чинов, ко всем была добра, со всеми приветлива. А Ратшу боялась. И не было в том ничьей вины, кроме его собственной. * Было ясно, что Хакон остался бы в избе только в том случае, если бы его привязали к лавке — да и то сдавалось Ратше, что тогда он бы и впрямь разметал её по брёвнышку, как некогда грозился. Благо, до лесной поляны, где корелы праздновали свой Корочун, идти было недолго, да и Хакон со времени их прогулки в лес набрался сил. Даже, несмотря на все уговоры поберечь себя, нёс какой-то короб с едой. На поляне горел огромный костёр, который было видно издалека сквозь голые ветви. Вокруг собирались жители окрестных родов, уже успевшие снять страшные личины да тулупы мехом наружу, смывшие с лиц чёрную копоть да надевшие лучшие, самые красивые праздничные одежды. Весть о том, что в роду Большой Щуки живут побратимы — словенин да гёт — давно уже разлетелась по всем окрестностям, кто-то из соседей уже успел свести с ними короткое знакомство, приходя к хозяевам по делу, и теперь на Ратшу и Хакона смотрели с любопытством. Девицы и даже некоторые молодухи всё старались подойти поближе, те, что посмелее, заводили разговоры. Особенно нравился им статный, красивый гёт, которого не портила даже не прошедшая после ранения чрезмерная худоба. Хмурого одноглазого Ратшу больше сторонились, и это его вполне устраивало — не хотелось ему ни праздники праздновать, ни с девками у костра отплясывать. Хотелось перед всеми взять Всеславушку за руку, да с ней одной у костра плясать, да после усадить подле себя, чтобы все знали, все видели, что она — с ним. Только не его она невеста теперь, и не суждено его желаниям сердечным сбыться. Оттого и ходил Ратша смурнее тучи, и будь его воля — вовсе в избе бы остался, да только надо было уважить добрых хозяев и их Богов, да и Хакона оставлять одного не хотелось — боялся Ратша, что тот себя раньше времени перетрудит да раны разбередит. Вот и пошёл со всеми на поляну. Когда собрались все окрестные роды, начался праздник. Старейшины принесли в жертву Богам чёрного быка, затем его тушу разделили и принялись поджаривать на огне, а собравшиеся затеяли пляски, песни да хороводы. Вокруг бегали дети и собаки, и кутерьма стояла невообразимая — верили корелы, что в день солнцеворота нельзя грустить, ибо тогда будут грустить и добрые Боги, и души умерших предков, и не будет благополучия в новом году. Хакона быстро умчали девки-разумницы, и теперь он отплясывал с ними, со всеми вместе и каждой по очереди, кружил вихрем, заставляя визжать и смеяться, и каждую целовал в румяную щёчку. Парни недобро на него косились, да до поры не говорили ничего, хотя видел Ратша, что не нравится им прыть чужеземца-гёта. По правде, и самому Ратше это не очень нравилось, а почему, он и сам не мог бы сказать. Только было бы ему спокойнее, если бы Хакон сидел подле него да не крутился волчком — нездоров ещё! Кроме Хакона, бередила душу и Всеславушка. Сначала кружилась она в хороводах с празднично наряженными корельскими девками, а потом, когда и парни присоединились к танцам, выбрала себе в пару Пелко. Тот и сам ни с какими другими девицами не миловался, всё знай Всеславушку кружил да за руку держал, не отпуская. И рад бы был Ратша не видеть всего этого совсем, да ярко пылал костёр, всю поляну освещая. В конце концов Ратша, осушив очередную чару с брагой, досадливо сплюнул, поднялся да пошёл с поляны прочь. Не в силах он был больше смотреть, как обнимает проклятый корел его любимую. В лесу в эту пору было совсем темно, снежно и холодно, кое-где на снег ложились блики от костра и долетал гул голосов. Ратша поднял голову и долго, долго смотрел в чёрное небо, усыпанное звёздами, как драгоценными каменьями, а на душе темно было и гадко. Наконец повернулся он да пошёл в сторону веси — нечего ему было больше делать на весёлом и шумном празднике, никому он там нужен не был, даже Хакону. Это почему-то злило почти так же, как вид Пелко, танцующего с Всеславушкой. Ратша тащил упрямого гёта с того света за шкирку, а тот, стоило немного оправиться, тут же о нём позабыл. Только и был у Ратши верный друг — Вихорь, тот не предаст, не уйдёт. И понимал Ратша, что странны и несправедливы его обвинения, да ничего с собой сделать не мог. “Вот пройдут праздничные дни — справлю себе лыжи да уйду”, — думал он. Нечего ему было больше злоупотреблять гостеприимством рода Большой Щуки, да и видеть Всеславушку, понимая, что никогда не назовёт её своей, он больше не мог. Вот сходит только на охоту раз-другой, чтоб за гостеприимство отблагодарить, да уйдёт. Куда — он сам не знал пока, но матёрые гридни всякому князю да боярину нужны, верный меч в любой стороне прокормит. В веси было темно и тихо — по домам остались разве что одни старики да женщины с младенцами, все остальные от мала до велика ушли на праздник. Ратша затеплил лучину, забрался на свою лавку, обнял подобравшегося под бок Мусти и уже начал засыпать, как дверь в избу снова отворилась. — Ратша? — негромко позвал Хакон. Сон мгновенно слетел с Ратши. Едва ли Хакон вернулся бы так рано, если бы ничего не случилось. Но что могло случиться? Неужто всё-таки перетрудил подживающие раны? Он выбрался из-под шкур и затеплил пару светцев. Хакон тяжело опустился на ближайшую лавку, и Ратша увидел, что у него разбита губа, а одежда вся в снегу. — Что с тобой? Тебе плохо, раны открылись? — обеспокоенно спросил он. Хакон звонко рассмеялся, морщась от боли. — Всё нормально с моими ранами. Это меня парни из соседней веси попотчевали. Не понравилось им, понимаешь, что девки все на меня смотрят, а не на них. Дверь отворилась снова, и на порог ступил хмурый Ниэра, а за ним — младшая сестрёнка, Аили. — Помоги ему, — Ниэра кивнул сестре на ухмыляющегося Хакона и вышел. Ратша, впопыхах накинув кожух и сунув ноги в сапоги, бросился следом. — Ниэра! Что там случилось? — Вы наши гости, — скупо ответил неразговорчивый корел. По лицу его невозможно было понять, о чём он думает. — Обычай гостеприимства священен, и Урхо из рода Барсука принёс извинения за то, что начал драку. Твой побратим не пострадал. Ратша вспомнил свои перебранки с Хаконом в гриднице в Ладоге. Удивительным было не то, что Хакон и здесь нашёл себе соперников — удивительным было, что он столь долго продержался без этого. Вестимо, из-за ран, а иначе пришлось бы им покинуть корельские леса много раньше. — Прости, — сказал он Ниэре, — за испорченный праздник. — На праздниках часто дерутся, — спокойно ответил старший брат Пелко. — Но и ты знай, что наших девок мы обижать не позволим даже гостям, — и, не дожидаясь ответа, отправился в свою избу — там его ждала жена Оути с грудным младенцем. В избе Антеро Аили закончила уже обрабатывать рану на губе Хакона и вытирала руки от терпкой мази из трав. Хакон наблюдал за ней с усмешкой. — Спасибо за заботу, — сказал он и попытался поймать её за руку, но девица ловко увернулась, только плеснули в воздухе вплетённые в волосы яркие ленты. Хакон, не обращая ни малейшего внимания на вернувшегося Ратшу, поднялся следом. — Хочешь, провожу тебя? Страшно, поди, будет одной в лесу. — Сама дойду, — ответила Аили спокойно. — Отдыхай да раны не тревожь, для того ли мать моя дни и ночи тебя выхаживала? — и бельчонком выскользнула за дверь, только её и видели. За корельскую девчонку, для которой лес — что дом родной, Ратша не беспокоился, а вот Хакону очень хотелось добавить совсем не дружеских тумаков, потому что, видно, незнакомый Ратше Урхо вразумил его недостаточно. — Думай, что творишь, гёт, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Ты гость здесь, так чти гостеприимство! — А я разве не чту? — сверкнул глазами Хакон. — Не обижал я девчонку, так, пошутил немного. Они же любят внимание, как бусы цветные. — Не трогай девчонку, — молвил Ратша, будто камень тяжёлый под ноги уронил. — Неужто тебе она нравится? Что ж сразу не сказал? — весело и зло изумился Хакон. — Всеслава на тебя больше не смотрит, так ты другую нашёл? Прости, не знал, а знал бы… Он не успел договорить. Ратша сгрёб его за ворот да впечатал в бревенчатую стену так, что с ближайшей лавки посыпалась деревянная посуда. Наглые смеющиеся глаза Хакона были близко-близко, в них отражалось пламя светцев, что делало их какими-то почти колдовскими. Ратша замахнулся… да так и ударил кулаком в стену, костяшки обдирая. Бессильно уронил руки да отступил на шаг. Хакон шагнул следом, будто привязанный, улыбка его поблёкла. — Да брось, — сказал он тихо, — таких, как Всеслава твоя, в каждой веси десяток, в каждом городе сотня. — Одна она такая, — ответил Ратша, не стараясь скрыть глухую волчью тоску в голосе. — Одна, нету других. Не поймёшь ты этого, покуда сам не испытаешь. — Отчего же не пойму? — и вновь Хакон стоял совсем близко, только в этот раз Ратша его не держал. — Почему думаешь, что не испытал? И что-то было в его голосе, что-то такое же безнадёжное, как тоска Ратши, а в глазах — жаркое пламя, и хотелось не то потянуться ближе, не то отпрянуть, будто пламя это и впрямь могло обжечь. Странный момент прервал Мусти, ткнувшийся холодным носом Ратше в руку. Тот вздрогнул и, будто проснувшись, наконец отступил. — Отдыхай, — бросил он Хакону и выскочил из избы в морозную ночь, будто за ним кто гнался. Когда он, исходив весь вдоль и поперёк, вернулся в избу Антеро, Хакона там уже не было. Верно, отправился к себе спать, но проверять Ратша не стал. Сам он заснул только под утро, и сон его был неспокоен.