Незачем умирать

Род Большой Щуки принял добытые на охоте мясо и рухлядь со спокойной благодарностью, Антеро похвалил охотничьи навыки гостей, но, как Ратша и ожидал, никто не предложил ни ему, ни Хакону остаться в роду совсем, взять в жёны чью-нибудь дочку да зажить по-корельски. Стать мужем, отцом, мирным охотником, со временем, быть может, войти в совет племени… Были они с Хаконом здесь лишь гостями, и не стали своими даже за долгую-долгую зиму. Оно и к лучшему — не стал бы Ратша жить среди этих людей, кормиться тем, что пошлют лесные боги, строить избу да растить детишек. Может, и смог бы, кабы попросила Всеславушка, кабы захотела быть его женой — ради неё он согласился бы променять меч на лук и охотничий нож — но куда вернее увёз бы её в другой город, стал бы служить какому-нибудь воеводе, хоть Мстивою тому же, а она ждала бы его из походов да детей растила… но то были пустые мысли — Всеслава во второй раз стать его женой не захочет, а кроме неё Ратшу в этом лесном углу ничто не держало. Пора было собрать нехитрый скарб, взнуздать Вихоря да уходить, пока не началась весенняя распутица. Но прежде стоило всё же поговорить с глазу на глаз с Всеславушкой — хоть и было всё между ними давно решено да понятно, Ратше всё казалось, что должна она знать, что он не желает ей зла и не держит обиды ни на неё, ни на Пелко. Если им суждено расстаться — пусть хоть вспоминает Ратшу-оборотня без страха. И впрямь хотел он убить проклятого корела, невесту его укравшего, но что было — то быльём поросло. Вернувшись из леса, Ратша стал подмечать, что что-то в нём изменилось. Вид Всеславушки рядом с Пелко, её улыбки, предназначенные не Ратше, не вызывали больше в душе такого смятения, такой непереносимой боли и безысходного отчаяния, как прежде. Болело, но уже не столь сильно — как со временем перестаёт болеть подживающая рана, лишь изредка дёргает, если перетрудишь, а потом и вовсе только на погоду ноет. Но чем легче было с Всеславушкой, тем труднее почему-то с Хаконом. Гёт после возвращения с охоты ходил какой-то бледный, осунувшийся и злой, и Ратша боялся поначалу, что у него открылись раны, но дело было не в этом, а в чём — он никак не мог взять в толк. Хакон всё больше молчал, и даже девкам почти не улыбался. Мужчины и старшие женщины рода Большой Щуки стали на него смотреть не так настороженно, как прежде, но Ратша, помнивший словоохотливого гёта ещё по пирам у Ждана Твердятича, радоваться не спешил, понимая, что что-то не так. Глодали Хакона невесёлые думы, а из-за этого и у Ратши почему-то не на месте было сердце. Казалось бы, какое ему дело до чужих дум? А вот до хаконовых — было, и всего тяжелее было то, что не знал он, как и что спросить, чем помочь. Гордый гёт с ним о важном после охоты не говорил больше, и винить опять же некого было, кроме себя. Испугался Ратша его откровенности и тех чувств странных, что она в нём будила, отплатил равнодушием да насмешкой за доверие, а теперь маялся, потому что горд был не менее гёта, а то и поболе, и прощения просить не умел. Да и за что было просить-то? * Всеславушка в накинутом на плечи лёгком кожухе шла от колодца, неся на коромысле два ведра воды. Невольно вспомнил Ратша, как сидел себе на крылечке её дома в стольной Ладоге, вытачивал ей коромысло по росту, да было тогда на душе так светло и покойно, как не бывало, почитай, с самого детства. То коромысло так, наверное, и осталось в Ладоге, в покинутом ныне доме — вместе со всеми воспоминаниями, чувствами, со всей прошлой жизнью. Вовсе не плоха была та жизнь — да утекла, как вода, больше не воротится, и надобно строить новую. Многие люди боялись смотреть вперёд, оглядывались назад, держались за что-то прошедшее, невозвратное — потому что были тогда счастливы, а будут ли ещё — того не знали, вот и боялись отчаянно. Никогда-то их Ратша не понимал, для него ушедшее терялось тут же, потому что не было в нём ничего такого, чего нельзя было бы заменить, ничего, о чём стоило бы плакать, зато впереди ждало что-то новое, и пусть неведомое, но оттого лишь более притягательное. Теперь же, глядя на Всеславушку, на покачивающиеся у шеи обереги — славянские да корельские вперемешку — впервые понял Ратша тех, кто страшился заглядывать за горизонт. Грядущее для него тонуло в тумане, мстилось беспросветным, тоскливым и одиноким, как волчий вой на исходе осени, а в прошлом теперь было всё — и вовсе не светлую гридницу, да пиры, да охоты имел в виду Ратша, и не золотые гривны, и не опасливое уважение кметей да гостей заморских, а мягкую улыбку Всеславушки, лишь ему одному предназначавшуюся. Всё ещё будет — и пиры, и охоты, и богатство, а если не будет — так невелика беда. А вот Всеславушки — не будет. И Хакона. Только теперь начал Ратша понимать, что всё в жизни можно заменить, кроме тех, к кому прикипаешь сердцем, и невыносимо больно тянуло в груди от этого понимания. Ни одна рана, полученная в бою, так не болела, как эти, невидимые, но кровоточащие. Всеславушка подняла голову, улыбнулась ему — вроде бы как прежде, да совсем иначе. Молча забрал Ратша у неё вёдра, и к дверям избы они подошли бок о бок. — Всеславушка, — начал он. Ох и трудно же давались ему слова, толпились, теснили друг друга, да с языка не шли. — Что, Ратша? — Сказать тебе что-то надобно… Ты ведь и сама, поди, поняла уже, что не останусь я здесь век вековать? Всвеслава опустила голову, кивнула. — И знаю я, — продолжил Ратша, — что ты со мной отсюда не уйдёшь. Она всё молчала, только голову опустила ещё ниже. У Ратши сжалось сердце: неужто всё ещё боится его? — Хочу сказать тебе… посмотри на меня, Всеславушка, прошу, — почти взмолился он. — Не обижу тебя. Посмотри. Всеслава осторожно подняла голову, посмотрела полными слёз глазами. Не было в них страха — только бесконечная как море печаль. — Знаю, Ратша, что не обидишь, — тихо отозвалась она. — Хочу сказать тебе — будь счастлива, Всеславушка. Пусть не со мной, пусть бы и с Пелко — только будь. Не могу я в сердце своём найти для Пелко ни уголька тёплого, да только вижу, что люб он тебе. А ты — ему. Смелый он, и сильный, и верный. Но главное — что для тебя он всё сделает, что ни попросишь. Хорошим мужем тебе будет. А я… глядел я на тебя, а видел — себя, и сейчас только это понимаю. О себе думал, о том, как же я без тебя буду, а следовало — о том, как ты со мной будешь. Прятал душу свою лесную, не хотел тебя пугать, да всё равно ведь напугал, ещё и обманом обидел. Неволить хотел, во гневе себя не помня. Останешься ты в моём сердце до самой смерти, никогда тебя не забуду. Но и обиды не держу на тебя, и неволить не буду боле. Живи да не бойся, что вернусь однажды, да подхвачу, да умчу отсюда далече, ни слов, ни слёз не слушая, что мужа твоего или новую семью обижу… Думал я убить его и убил бы тогда на кладбище, того не скрою. Но и он мог меня, беспомощного, в лесу оставить, а не оставил. Спас меня и Хакона… и тебя. Будь счастлива с ним. А меня вспоминай иногда, глядя на Красовита. И прости меня, Всеславушка, если сможешь. То была едва ли не самая длинная речь Ратши из всех, что приходилось ему молвить, не считая басен да побасенок. Никогда в жизни он ни перед кем не винился, не открывал душу так — до основания, до мягкого, беззащитного нутра. Но Всеславушка заслуживала этого, и это было самое меньшее, чем мог он отплатить за её любовь и заботу, и за Красу, и за сына, и за всё то, что пришлось ей по его вине пережить. — Ратша, — прошептала Всеслава. По щекам её текли слёзы. — Ратша… И, всхлипывая, прильнула к нему, обняла изо всех сил. — Спасибо тебе, Ратша. Спасибо. Конечно, буду я тебя помнить, вовек не забуду! Тихо-тихо улыбаясь, Ратша осторожно обнял её в ответ. Они ещё попрощаются, когда он будет уходить, но настоящее прощание — и прощение — состоялось у них сейчас. Было грустно и пусто, но Ратша знал наверняка, что впервые за долгое время сделал, наконец, всё правильно. * С Хаконом просто не было никогда, а ныне, когда они с Ратшей из врагов стали побратимами в надвечном мире и как могли старались сблизиться и в мире явном, — стало почему-то ещё сложнее. И хотел бы Ратша просто по плечу его хлопнуть как доброго приятеля да уйти себе куда глаза глядят — с лёгким сердцем, не тяготясь ни прошедшим, ни грядущим. Хотел бы, да не мог. Не мог и просить Хакона пойти искать с ним лучшей доли или взять его, Ратшу, с собой на чужой и далёкий Готланд — а почему не мог, в том даже себе не хотелось признаваться. Потому что не может быть того, чтобы Ратша-оборотень, свирепый да бесстрашный, хоть чего-то в этом мире боялся. Уж лучше смолчать да уйти, чем увидеть в светлых наглых глазах Хакона насмешку или того пуще — равнодушие. Вытащили они друг друга из смерти, пережили зиму в гостеприимной, но чужой обоим веси — и будет. Зачем кто-то стал бы и дальше по доброй воле терпеть угрюмого, тяжёлого нравом Ратшу-оборотня? Нить, сотканная нечаянным, но оттого не менее сильным колдовством на крови, доступным лишь на пороге надвечного мира, когда в душе открываются неведомые дотоле силы, натягивалась до звона и дёргала болью. Когда гёт договорился до поединка, в котором Ратша его придушил мало не до смерти, когда соловьём разливался перед корельскими девками, когда ночью в лесу, прячась от метели под еловыми лапами, говорил странное, беззащитно-откровенное, смущающее, — Ратше хотелось, чтобы он замолчал. Теперь Хакон и впрямь всё больше молчал, но отчего-то так было ещё хуже. Хакон часто ходил за тын — в лес и к реке. Даже на дворе ему не сиделось, а уж в избе тем более. Зима выдалась ровная, без оттепелей, но и без суровых морозов, и лесное зверьё к человеческому жилью не выходило; недалече от веси было, почитай, не опасно, да и Хакон, случись что, уже вполне смог бы за себя постоять. Их с Ратшей потешные поединки на деревянных мечах собирали мало не весь род — все от детей до стариков хотели полюбоваться на завораживающую воинскую науку, у отроков и даже взрослых мужей горели глаза, женщины охали то восторженно, то испуганно. После того, как подошёл к словенину с варягом младший братец Пелко да начал упрашивать взять его с собой да пойти в услужение “князю какому-нибудь или воеводе, или другому кому, кто у славян в роду главный”, стали те ходить упражняться за тын, на лесную поляну от веси подальше. Негоже было смущать добрых хозяев да детям их давать несбыточные надежды. Из тех, кто мирно жил лесом да полем, многие мечтали о жизни воинской, славной, думали — а ну как возьму в руки верный меч, как стану героем, о котором потом былины сложат! Князю буду служить, жить безбедно, женщин своих в золото одену, стану родную сторону от врагов защищать — чем не жизнь? И ведать не ведали того, каким трудом даётся воинская наука и сколько молодых кметей, вчерашних пахарей да охотников, в первом же бою головы складывают, не изведав ни славы, ни богатства. Под солнцем, всё более набирающим силу, снег на поляне стал тяжёлым, плотным и сбивался комьями. Ноги вязли в нём, но всё равно было проще, чем по свежевыпавшему, в который можно было по бедро провалиться и приходилось утаптывать. Выпад. Ещё выпад. Ратша развернулся на месте, успев ловко поставить блок на быстрый удар Хакона слева. Слева было сложнее — теперь там была слепая зона, но Ратша просил гёта чаще бить именно с той стороны, чтобы притерпеться да приноровиться. Поначалу даже не шибко сильные и быстрые из-за недавнего ранения удары отбивать удавалось не всегда, и наставил Хакон Ратше немало синяков, но Ратша был ловок и учился быстро, и потому даже теперь, когда Хакон вошёл в полную силу и бил как подобает, успевал уйти от удара или остановить его, приняв на клинок. Дерево с сухим треском ударялось о дерево, солнце слепило глаза, жарко было даже в одних нательных рубахах, и Хакон скалился весело и словно сбросил тяжёлый груз с плеч. Теперь только во время их поединков и бывал он таким, а всё остальное время над ним будто туча чёрная висела. — На Готланд… вернёшься? — спросил Ратша, в свою очередь атакуя Хакона и стараясь развернуть его против солнца. — Что, уже… опостылел тебе? — Хакон ловко увернулся от удара у Ратши же выученным приёмом, улыбка его застыла, заострилась, перестав вдруг отражаться в глазах. Ратша настолько не ожидал услышать подобное, настолько удивился, что едва не пропустил удар, в последний момент успев уйти, но снова оказавшись против солнца, и выражение лица Хакона рассмотреть стало невозможно. — С лавки ты, что ли, ночью рухнул да голову зашиб? — неласково поинтересовался он. И так проклятый гёт из мыслей не шёл, да ещё поиздеваться решил. Улучив-таки момент, Ратша всё же поднырнул под руку Хакона да приставил острие меча к его горлу. Стояли они близко-близко, тяжело дыша, и пар от их дыхания смешивался в морозном воздухе. Сердце стучало как сумасшедшее, и не только от доброго боя, но и от волнения, заставлявшего кипеть в жилах кровь. Теперь Ратша видел глаза Хакона — была в них не издевка, а злость и почему-то тоска. Хакон хохотнул так же зло — и оттолкнул его руку. — А коли нет — что же гонишь, как пса надоевшего? — Я? Гоню?! — Ратша, признаться, вовсе перестал понимать, что происходит. — Это же… это дом твой, и уж верно ты хочешь вернуться… Отложив в сторону деревянный меч, Ратша снял с ветви ближайшей ели оба кожуха и попытался накинуть один Хакону на плечи, как и всегда. Тот увернулся, перехватил его руку и, выхватив кожух, нервными дёргаными движениями надел сам, попав в левый рукав только со второго раза. — Готланд был мне домом, — так же резко ответил Хакон, не глядя на Ратшу. — Да только слышал ты, поди, что стало с моей семьёй. От дома уже и пепелища, поди, не осталось, и давно уж ничто меня там не держит. Я оттого и уплыл за море, в ваш Альдейгьюборг, что в родном краю не было мне больше места. Но, выходит, и здесь всё то же… коли так — пойду в море снова, только там и можно жить. — Хакон… — выдохнул Ратша. — Хакон… что ты такое говоришь? — Говорю, что есть, — невесело усмехнулся Хакон, провёл рукой по лицу, будто собирая с него паутину. — Что Готланд? Просто камень в море, земля, что своих детей едва прокормить может. Слышал ты, поди, от мореходов истории о том, как матери детей новорождённых зимой в лес уносили да оставляли там, потому что кормить их было нечем? Это он и есть, Готланд. Мы не оттого мечи берём да в море выходим, что у нас хлеб сам родится, плоды с деревьев в рот падают да звери к порогу выходят, ожидая, пока ты их убьёшь да зажаришь, и нам только и остаётся, что от безделья корабли строить да за море ходить. Всё оттого, что на Готланде даже море, хоть оно и холодное, и опасное, а всё же щедрее земли. Домом Готланд мне был, покуда жила там моя семья, а теперь… Даже ваша суровая земля — и та ко мне добрее, — почти шёпотом закончил Хакон. — Забрала меч мой и Авайра, зато и подарила… не меньше. — Что же тебе подарила наша земля? — удивился Ратша. Силился он не смотреть на Хакона, да почему-то не мог отвести взгляд от прилипшей ко лбу прядки волос. Так и хотелось руку протянуть, заправить за ухо… — Шрамы одни да изгнание, да мало не смерть. Вместо ответа Хакон шагнул ближе и медленно, осторожно, будто давая или себе, или Ратше возможность передумать и отступить, взял его лицо в ладони, тёплые даже без рукавиц. И сказал: — Неужто сам не видишь, Ратша? Губы у Хакона были, наоборот, прохладные и чуть шершавые, и, наверное, стоило его оттолкнуть, смазать кулаком по скуле, чтобы не вздумал никогда больше, ведь это безумие, это неправильно, невозможно, не по законам человеческим и божеским… Но когда Ратша жил-то по этим законам? Всегда торил собственную тропу по нехоженой чащобе, всегда был наособицу, всегда люди его боялись, а боги и не смотрели в его сторону, занятые делами поважней. Ратша никогда ни на кого не оглядывался, боясь, кто бы там чего не подумал, — так стоило ли сейчас? И вместо того, чтобы оттолкнуть, Ратша обхватил Хакона за плечи, притягивая ближе, и разомкнул губы, углубляя осторожный поначалу поцелуй. Сердце стучало в груди как бешеное, норовя разорвать рёбра и выскочить, и сладко дёргало внизу живота, заставляя плотнее притираться бёдрами, чувствуя ответные движения навстречу. Поцелуй быстро стал жадным, они прикусывали друг другу губы, сплетались языками, стискивали друг друга в объятьях почти до синяков, и Ратша чувствовал себя умирающим от жажды, который наконец припал к прохладной родниковой воде — и теперь пил, пил и не мог остановиться. Хакон, не разрывая поцелуя, опустил руку и погладил Ратшу прямо через тёплые порты, отчего тот едва не взвыл. От ненужной преграды тут же захотелось избавиться, несмотря даже на мороз, пусть слабый, но всё же кусачий, — да и не чувствовал он никакого мороза, напротив, холодный воздух казался горячим, как в бане, и совсем не остужал пылающую кожу. В глазах Хакона, когда они всё же нашли в себе силы разомкнуть объятия хоть ненадолго, только чтобы порты развязать, — плясал всё тот же жаркий, всепоглощающий огонь, и были они тёмными и совершенно безумными, а от того, как Хакон шало улыбался, то и дело облизывая припухшие губы, Ратша и вовсе чуть не спустил, как безусый юнец. Он сопротивлялся этому отчаянному и неправильному чувству так долго, что теперь свобода делать то, что хочется, ощущалась сродни падению в пропасть, но Ратше было уже всё равно. Пусть пропасть, пусть он разобьётся насмерть об острые камни — но прежде будет полёт. На руках Хакона были мозоли от меча и весла, и они так правильно проходились по взбуждённой плоти, что у Ратши искры расцветали перед глазами. Судя по полузадушенным стонам Хакона, сам он тоже всё делал правильно. Когда тот прижался крепче, вздрагивая, и заглушил стон, вцепившись зубами в ратшин кожух, а в руку выплеснулось горячее и влажное, это толкнуло за грань и Ратшу. Потом они, смеясь и шипя от остроты ощущений, обтирались полурастаявшим снегом, и не было ни злости, ни скованности, ни тех острых камней на дне бездны, в которую Ратша позволил себе рухнуть. Будто падение всё-таки превратилось в полёт, и теперь ему никогда больше не грозило разбиться насмерть. Они расстелили шкуру прямо на поляне и, устроившись на ней, перекусили взятым с собой мясом — без хлеба, потому что этого добра на исходе зимы оставалось совсем мало, и доставался он в основном хозяйским детям, но никак не здоровым взрослым мужикам, — и Ратше отчаянно не хотелось выпускать Хакона из объятий, будто стоит только разомкнуть руки — и он исчезнет, растворится в лесных тенях, сбежит-таки на свой Готланд, будто и не было. Но Хакон цеплялся за него так же отчаянно, и это дарило надежду — может, останется всё-таки. Это ведь он первый шаг сделал — для того ли, чтобы потом всё забыть? — Что думаешь делать дальше? — спросил Хакон, удобно устроившись у Ратши на плече. Волосы щекотали нос, но Ратша и не думал жаловаться. — Зима уже на исходе… — Думаю, что любой воевода окрест с радостью примет к себе двух таких умелых воинов. А не примет — так сам потом локти кусать будет, когда мы к его соседу уйдём, — усмехнулся Ратша. — Ты мне одно скажи: согласишься ли вместе уйти искать своей доли, или разойдёмся теперь? — Что? — Хакон аж подпрыгнул и извернулся, чтобы посмотреть на Ратшу с возмущением и едва скрываемым испугом. — Разойдёмся? Дубовая всё-таки у тебя башка, оборотень ты лесной. Я, думаешь, просто так сейчас… я же… ты с меня будто сон колдовской, дурной согнал — ещё тогда у ярла вашего в гриднице. И с тех пор не отпускаешь, всё летишь, летишь ввысь, и я за тобой. Никогда прежде со мной не было такого, а тут… будто только подле тебя я собой становлюсь, и солнце мне светит только подле тебя. Коли велишь уйти — уйду, но по своей воле — я бы и в лесу, и в гриднице, и в битве подле тебя встал. Ратша рассмеялся весело и легко, чувствуя, будто лопнула в груди туго натянутая струна, мешавшая дышать. — У кого ещё голова дубовая, — проворчал он, — коли ты добровольно собрался мой норов терпеть. — Так и мой не слаще, — фыркнул Хакон и был в общем-то прав. * Из рода Большой Щуки уходили в середине месяца Сухыя, когда снег стал плотным и просел, но лёд на реках и озёрах стоял ещё плотно, и до праздника Зимолома оставалось не менее седьмицы. Дни становились всё длиннее, солнце грело совсем по-весеннему, и всё хотелось куда-то бежать, что-то делать, силушка бурлила под кожей, не находя выхода. Рано поутру Ратша и Хакон, навьючив на Вихоря нехитрые пожитки и еды на пару перекусов, вышли за тын. Проводить их собрался весь род, даже Красовита Всеслава держала за руку, стоя подле Пелко. Глаза у неё были влажные, и, когда Ратша подошёл к ним попрощаться, сердито смахнула слёзы со щёк. Красовит испуганно спрятался за Пелко, и Ратша, стараясь не напугать, осторожно опустился на корточки и протянул сыну, которого даже в мыслях своим не называл, заботливо выструганный деревянный меч — небольшой, как раз под рост мальчишке. — Вот, держи, — сказал он. — Быть может, когда вырастешь, захочешь воином стать, род свой новый защищать… Красовит растерянно оглянулся на Пелко, и когда корел кивнул, всё же осторожно взял отцов подарок. И тут же юркнул снова к корелу за спину. Ратша поднялся, переведя дух. Неясно с чего, но чувство было такое, будто он гору только что перевернул с корней на вершину. Всеслава вдруг кинулась к нему, обхватила за пояс крепко-крепко, прижалась и выдохнула: — Ох, Ратша… — А потом отпрянула и сказала: — Прощай. Пусть дорога ваша будет лёгкой и приведёт туда, где вас встретят с радостью. Мусти скулил и лизал Ратше руки, но тот уже знал — останется пёс у корелов, станет водить их собачью ватагу да помогать на охоте. И то верно — куда ему ещё по чужим гридницам за Ратшей-оборотнем таскаться, и то ли примут его, то ли погонят… А всё же тяжело было уходить вот так — зная, что уже навсегда. И слёзы Всеславы, и тонкое поскуливание Мусти болью отдавались под рёбрами. Добрыми словами проводил гостей и Антеро, а жена его махала вслед им белым вышитым полотенцем — пусть и дорога будет такой же прямой да гладкой, пусть стелется под ноги, как льняная ткань, без кочек, ям да кривохожих тропок. Хакон улыбался широко-широко, и Ратше даже хотелось сказать: “Ты поосторожнее, а то лицо надвое треснет, подвязывать придётся”, — но не стал. У него самого на душе было хоть и печально от осознания того, что видел он сегодня Всеславу в последний раз, но всё же до странного светло, и то, что ждало их с Хаконом впереди, не казалось больше черным-чёрным, напротив — манило яркими красками да знакомой воинской жизнью, которую теперь было с кем разделить, со всеми её радостями да горестями. — Как думаешь, — легонько толкнув Ратшу плечом, спросил Хакон, — примет нас твой Мстилейв-ярл из крепости Нета-Дун? Ратша в ответ тоже улыбнулся и, с трудом оторвав взгляд от весёлых глаз Хакона, посмотрел на вьющуюся меж деревьев чуть заметную лесную дорогу. И, пожав плечами, ответил: — А вот и узнаем.