Незачем умирать

Когда начался месяц Лютый и раны Хакона почти перестали того тревожить, Ратша решил — пора. Сходит он на охоту, дабы отплатить добрым хозяевам за кров и заботу, да и отправится в путь. Куда — он пока и сам не знал, но не сомневался, что найдёт кого-то, кто его примет на службу, — князя ли, воеводу ли, боярина. Велика земля славянская, и где-нибудь да есть и для него, Ратши-оборотня, местечко. Что Хакон мыслит делать дальше, Ратша пока не спрашивал, но о том, чтобы гёт сидел, как бабка старая, на печи, пока побратим его по лесам мясо да рухлядь добывает, и речи не могло быть. Потому и медлил Ратша — сам-то давно бы уже ушёл. Выделанные долгими зимними вечерами луки, стрелы, копья да силки Ратша и Хакон упаковали в заплечные мешки, взяли заботливо приготовленную Всеславушкой еду — Ратша отказывался было, да она настояла, ещё и наказала невредимыми вернуться, — да отправились в лес ещё затемно. Хакон был взволнован и счастлив, как жених накануне свадьбы — совсем, видно, засиделся взаперти и теперь напоминал молодого гончего пса, пущенного по следу. Оттого, верно, и дело у них спорилось — будто корельские лесные боги сами вели их туда, где зверя да птицы больше всего было. Ратша усмехался — не зря по научению Антеро поднёс им хлебушка тёплого да молока перед тем, как в лес идти, хоть Хакон и потешался над ним. Хакон тем больше становился прежним собой, чем быстрее возвращались к нему силы, и Ратше порой едва хватало терпения. Гёт будто специально тормошил его, норовя словом уколоть побольнее, чтобы Ратша не думал о нём забывать. Будто он бы мог теперь забыть. Не смог бы, даже если бы Хакон замкнул уста и слова больше никогда не молвил. Но тот жаден был до внимания — казалось, ему становилось не по себе, когда взоры всех присутствующих были обращены не на него. Особенно Ратши. В лесу же, где кроме них с Ратшей да зверья всякого никого не было на много вёрст окрест, Хакон повеселел. Перестал на любое слово отвечать десятью злыми, и улыбался по-настоящему, не насмешливо. Ратша смотрел очень внимательно, опасаясь, как бы не дали о себе знать раны, но, похоже, всё было в порядке. Не нуждался более гёт в неусыпной заботе, но Ратша, за долгие зимние дни и ночи привыкший быть с ним рядом, не отходить ни на шаг, отчаянно не хотел отдаляться и сейчас. Не был Хакон ему ни родичем, ни даже другом, а поди ж ты — крепче кровного родства связала их странная предсмертная волшба, и Ратша теперь боялся даже помыслить о том, что их пути могли разойтись. Дурные это были мысли — он ведь знал как никто, что такие привязанности ослабляют, пробивают в броне душевной такие дыры, какие ни одна стрела, ни одно копьё пробить не способны. Всего однажды понадеялся он, что будет не так, полюбил — но посмеялась над ним злая судьба, выткала для той любви узор чёрный, несчастливый. “Незачем умирать”, — сказал Хакон, и они впрямь не умерли, хотя непременно должны были. Но, видно, хранили гёта его суровые северные боги да боги славянские, которых просил за него Ратша. Теперь Хакон был здоров и свободен — и наверняка, как просохнут после распутицы дороги, захочет вернуться к себе на родину, снова ходить на корабле по неприветливому холодному морю с ватагой таких же отчаянных молодцов. Были их с Ратшей души связаны, Ратша чувствовал это, как тонкую нить, натянутую между ними да больно задевающую прямо по сердцу, и чем дальше — тем больнее, невыносимо почти. Но едва ли такого отчаянного да свободного, как Хакон, остановила бы хоть какая волшба. Не слышал он слов Медвежьей Матери, сгорая в бреду и лихорадке, а и слышал бы — что ему те слова? Ратша понимал это — и не говорил ничего. Хакон уйдёт в море, а ему, волку лесному, в море совсем не место. Они условились перезимовать у корел и уйти потом, отблагодарив добрых хозяев мясом да рухлядью, но о том, куда ляжет путь после, не говорили. Хакон, верно, полагал вопрос решённым и оттого молчал, а Ратша просто не знал, что сказать. Времени на размышления было в достатке — зимние дни были коротки, а ночи длинны, и думая о том, что делать дальше, Ратша невольно возвращался мыслями к прошлому. Большую обиду нанёс ему боярин Ждан Твердятич, а ходил он под князем Рюриком. Но не сам же Рюрик то был. Тяжко было Ратше смирять гордыню, но понимал он, что никого справедливее да могущественнее Рюрика в здешних землях, пожалуй, не сыскать. А в разбойники-одиночки подаваться не хотелось отчаянно. Ему-то, пожалуй, и ничего, да не простит Всеславушка. Многое мог вынести Ратша — но только не её презрение. Даже если она не узнает о том — не мог он, и всё. От службы князю Рюрику было, верно, не уйти — но, может, хоть не ему самому, а кому из воевод посильнее да понезависимей. Такому, кто прежде думать будет, а потом делать. Слыхал Ратша — не раз поминали добрым словом купцы да мореходы воеводу из крепости Нета-Дун на Нево-озере — Мстивоя Ломаного, и воевода Вольгаст тоже, бывало, говорил о нём. И человеком тот был честным, и воином справным, и, князю служа, свою голову на плечах имел. Всё чаще думал Ратша, не податься ли ему в Нета-Дун — благо, не так уж далеко тут и было… Но это всё предстояло не сейчас. Сейчас вокруг смыкался снежный лес — мрачный и молчаливый для тех, кто не умел его слушать, но щедрый и разноголосый для тех, кто умел. Охотником Хакон себя показал хорошим, и силы к нему возвращались буквально на глазах. Боялся Ратша, как бы лес, да холод, да постоянное движение не сделали хуже, но вышло наоборот, Хакон будто ожил, расправил плечи. Верно, и впрямь притомился лавки в избе просиживать, будто бабка старая. С луком он был не слишком умел, но учился быстро, на удивление не пытался лезть вперёд Ратши, и дело спорилось. * То была предпоследняя ночь в лесу — через пару дней должны были они выйти к селению рода Большой Щуки. Как обычно, когда за деревьями отгорел закат, поужинали, зажарив на костре зайца, укрыли от зверья добычу да забрались под огромную раскидистую ель, как в шатёр. Под ветвями ели было уютно и даже почти тепло — в лесу начиналась метель, но под мохнатые еловые лапы, заботливо укреплённые снаружи, ни ветер, ни снег не долетали. Укрывшись шкурами, Хакон и Ратша легли вплотную друг к другу — всё же даже в их шалаше под еловыми лапами было морозно. Хакон всё возился, никак не мог найти удобное положение, но потом уткнулся носом Ратше куда-то в шею и затих. Ратша чувствовал кожей его горячее, немного сбивающееся дыхание и почему-то боялся пошевелиться. Казалось, любое движение способно разбить равновесие, но что тогда будет, хорошо ли, худо ли — он не смог бы сказать. Это были даже не мысли, а лишь обрывки их, неясные и переменчивые, как клочья тумана в низинах рано поутру. Потому Ратша не был уверен, что не послышалось ему тихое-тихое: — А я даже рад, что меч свой потерял. — Что? — Я так гордился, что отобрал его у курганного духа, ведь было это нелегко, — глухо говорил Хакон ему в плечо, и волоски на шее вставали дыбом от его тёплого щекочущего дыхания. — Но я не боялся мертвецов, чего их бояться? Живых бояться надо, а эти-то что. Только знаешь… тогда, на болоте, когда я думал, что умру и уйду в Вальхаллу… когда я меч выпустил из руки, когда он вместе с Авайром канул к вашему болотному богу… я словно проснулся. Одной ногой был в Вальхалле, но всё дышал и надышаться не мог. Потому что вдруг показалось, что годы до того я и не жил вовсе, а будто в колдовском сне маялся. И люди всё — не люди, а тени, мороки, и один только Авайр — настоящий. Лишь его голос я слышал, остальные всё шептали что-то, и я не хотел прислушиваться. И тепла будто не было в мире, холод только. Я грелся у огня, пил брагу, целовал девок, да не чувствовал ничего. Только в битве была жизнь, только в мести — счастье. Я тогда лишь жил, когда меч вынимал из ножен — тогда я словно сам мечом становился, и чужая кровь, кровь вражеская меня согревала. Когда мы приплыли в Альдейгьюборг, когда я сидел на пиру, что устроил ваш ярл, я впервые с того дня, как получил свой меч, чего-то другого захотел, не мстить… Хакон осёкся и замолчал. Лучше стал слышен голос бури, плачущей за ненадёжным щитом из еловых ветвей и снега. — Так чего же ты захотел? — спросил Ратша. — Помнится, именно тогда ты меня на поединок и вызвал. — Того и захотел, — выдохнул Хакон. — Я ведь тебя тогда увидел ясно, как Авайра, будто всё туманом подёрнуто, как во сне, а ты — настоящий. Я тогда ещё понял, что ты — великий воин и достойный, и честью будет звать тебя другом… — Так что же ты драться-то полез сразу, как отрок неразумный? — проворчал Ратша. — Выпили бы мы по чарке, да поговорили, да хоть бы и поединок устроили, но на тупых мечах, как с Тьельваром — чем плохо? — Веришь ли, нет, а испугался я, — тихо сказал Хакон, и Ратша удивлённо хмыкнул. Чтобы Хакон — да признал, что испугался! — Думал, вот подойду к тебе, а ты и взглядом не удостоишь — что такому прославленному воину какой-то гёт! А так ты бы меня точно забыть не сумел да мимо не прошёл. — Да ты знал хоть, что я тебя убить хотел тогда, на площади? — спросил Ратша злее, чем собирался. — Нет у тебя меры в словах, и зол я был, как зверь лесной. — Так что же не убил? В честном поединке — никто не осудил бы… — Всеславушка была там, в толпе, — ответил Ратша и почувствовал, как Хакон, доверчиво жмущийся к нему, вдруг закаменел всем телом и даже отодвинулся чуть. — Не хотел я её напугать, вот и не убил тебя, дурака. Ей ты жизнью обязан. Только меня она всё равно с тех пор бояться стала, не понравилось ей, какой я на самом деле. — И какой ты на самом деле? — Уж ты-то должен знать, какой. — А я и знаю, — ответил Хакон. — Я знаю, а Всеслава твоя всё смотрела на тебя, да не видела. Потому, может, что и сам ты себя не видишь, где уж ей разглядеть, девке… Он снова был близко, слишком близко, согревал дыханием шею, и от этого по телу разливалась истома, горячая, как пар, поднимающийся над кипящим котлом, а слова его — странные, невозможные, — путали мысли, и Ратша не знал, что ему делать — то ли отпустить наконец удила, на полном скаку рухнуть с крутого обрыва, позволив себе то, что ни боги, ни люди не одобрили бы, то ли выбраться из этого опасно уютного убежища на двоих и уйти в метель, чтобы холодный ветер выдул из сердца этот обманчивый жар. В конце концов он отодвинулся, плотнее заворачиваясь в шкуру, сказал непослушным голосом: — Говоришь как старая бабка-травница. Спать давай, завтра длинный переход. Хакон ничего не ответил. Из метельного марева долетел, едва коснувшись слуха, то ли вздох ветра, то ли далёкий волчий вой. * Утром встали ещё до света, когда улеглась метель. Наскоро позавтракали, поклонились гостеприимной ели, защитившей ночью от снега и ветра, подхватили волокуши и отправились в путь. После ночной метели и сизых утренних сумерек взошло солнце, и лес засверкал белизной. Скоро пригреет совсем по-весеннему, сугробы осядут и почернеют, а потом и вовсе растают, будто их никогда и не было. Но пока зима была в мире полновластной хозяйкой, и с трудом верилось, что юная богиня Леля уже вот-вот проснётся. К полудню вышли на лесную полянку, решив тут и устроиться на обед. Однако, едва выпрягшись из волокуш, Ратша настороженно замер, принюхиваясь к воздуху, пахнущему солнцем. И чем-то ещё. — Ратша, что… — начал было Хакон, но немедленно замолчал, повинуясь едва заметному взмаху рукой. Опытный воин, он тоже умел распознавать опасность. Ратша встал с ним плечо в плечо, положив руку на пояс, где висел добрый охотничий нож — и против лесного зверя службу сослужит, и против лихого человека, ежели такой встретится здесь, в чащобе. Волк возник из мешанины света и теней на самом краю поляны, будто бесшумно соткался из воздуха — тёмной тенью на голубоватом сверкающем снегу. Он смотрел на людей с лёгкой настороженностью, но без злобы и без страха. Смотрел единственным глазом, левым — правого не было. Вспомнил Ратша, как осенью уже видел в этих лесах остроухую волчью тень — когда шёл по следу Всеславы и Пелко. И думал, что встретил фюльгью, духа-хранителя, что близка, стало быть, его погибель. Что ж, погибель тогда и впрямь была близка, подкралась вплотную, вцепилась мёртвой хваткой… да не сдюжила. Отогнали её — слова Хакона, да слёзы Всеславушки, да корельская колдунья со своими песнями и травами. Может, с тех пор и стал его дух-хранитель видимым глазу — после того, как один только глаз у Ратши и остался, а второй, стало быть, в навьем мире открылся? Волк стоял и смотрел, не шевелясь, и Ратша, почувствовав движение Хакона, выставил руку: нет, мол, стой. Сделал осторожный шаг вперёд. Ещё один. И склонил голову в полупоклоне: ну здравствуй, мол. Волк стоял недвижно ещё два удара сердца, а потом тоже чуть заметно наклонил голову набок. Развернулся и растворился в лесных тенях, будто и не было. Ратша даже проверил потом — следы на снегу всё-таки остались. Значит, даже если то была фюльгья, у неё было живое тело, из плоти и крови. — Это ведь был не просто волк? — тихо спросил Хакон, когда зверь исчез. — Я видел. У него был один глаз. Ратша кивнул: — Если я верно помню, мы с ним уже встречались однажды в этом лесу. А потом я встретил тебя. И Авайра… — Надо было его убить, — сказал Хакон, и ясно было, что он не Авайра имеет в виду. — Говорят, что тот, кто видел свою фюльгью, обречён, но фюльгью, духа бесплотного, убить нельзя, а этого… — Нет, — оборвал его Ратша. — Но если бы мы его убили, — возразил Хакон странно ломким голосом, — я бы знал, что это не фюльгья. Знал бы… что ты не умрёшь, — добавил он совсем тихо, почти шёпотом. От того, сколько беззащитной откровенности было сейчас в глазах и голосе Хакона, стало так больно в груди, что Ратша смог вдохнуть только со второй попытки. — Ты же сам мне сказал, что умирать незачем. Я и не собираюсь. Не после того, как ты отдал мне свою жизнь. Отдохнув, перед тем, как продолжить путь, они оставили на краю поляны две заячьи тушки — подношение духу лесному.