Невоспетая

Она вышла на сцену с ужасом и покорностью приговоренного к смерти. Это было почти смехотворно, так как ей следовало притворяться другим человеком. Она была одета в оборки из персико-розового атласа и черного кружева, каждое ее движение было кокетливым и чрезмерным, но первый шаг на сцену казался, скорее, агрессивным: никаких мыслей в голове, кроме мыслей о радости. О, как это далеко от истины! Правда заключалась в том, что она чувствовала себя одинокой и покинутой среди всего этого моря зрителей: щебечущий воробей, оставленный без присмотра, чтобы служить приманкой для ястреба. Каждую секунду, проведенную на сцене, она осматривала зал в поисках белой полумаски, успокаивала дрожащие руки и старалась не опустошить собственный желудок. Она едва могла сосредоточиться на своем партнере на сцене, Пьянджи, когда тот вернулся под прикрытием черного плаща с капюшоном. Она сидела и слушала, как он поет ей слова обольщения, написанные для нее преследователем в маске. Широкие, гибкие руки, мужественные, но выразительные, мучительно касались до ее лица и шеи. Оттуда мозолистые пальцы скользнули вниз по обнаженной кожи к груди, по мягкой выпуклости плоти, подчеркнутой вырезом лица, и продвигались все дальше вниз к животу. И тогда она поняла. Только один человек мог бы действовать с такой сдержанной бравадой. Только он будет излучать поток грубого желания, которое чувствовалось в этой ласке. И только он будет способен вселить в нее холодный, ужасающий страх, пронизывающий до самых костей, но при этом заставлять кожу и кровь гореть. Он... ее падший ангел. Осознание превратило их из Дон Жуана и Аминты в хищника и добычу. Она отскочила от него, каждый нерв на ее теле кричал об опасности, но все же приходилось изо всех сил пытаться восстанавливать самообладание и продолжать петь. Но под всем этим она чувствовала трепет. Ужасный, постыдный, тошнотворный трепет. Это было свидетельством его гения и голоса, ведь он так идеально подражал вокалу Пьянджи; она продолжала играть, как дура, слишком увлеченная травлей, чтобы заметить, что опасность была намного ближе. Но его мастерство не остановилось на этом. Нет, он придумал идеальный дуэт, чтобы вытянуть ее самые скрытые, запретные желания и наглядно их продемонстрировать. В этот момент она больше не могла отрицать их существование. Это была точка невозврата. Тут, на сцене, перед женихом и, казалось, всем парижским высшим обществом, ее голос выражал то, что не могло тело, даже когда она продолжала ломать голову над стратегией отступления. Голос предал свою хозяйку, и, хотя это могло касаться лишь частью игры, она знала, что он заметил. Он знал ее голос намного лучше, чем она сама. Когда их пение слилось воедино в финале песни, сплетаясь в красивую, но слишком интимную связь, он начал обнимать ее. Ее душа и тело подчинились, испуганные ситуацией и бессильные к сопротивлению. Чары ослабли ровно настолько, чтобы она сумела мельком бросить взгляд на своего жениха, который ждал за кулисами. Рауль смотрел на них с таким неприкрытым отвращением, что ее желудок, казалось, окончательно сжался от страха. Было ли его отвращение направлено только на Призрака, или он все понял? Ее вина и стыд стали невыносимыми, и она сделала ужасную, трусливую вещь: заставила почувствовать те же самые чувства его. И она уж точно никогда не забудет боль на лице из-за ее предательства, когда скинула с него капюшон, и, в конечном итоге, маску. Она должна была знать, что публичное разоблачение совершенно выбьет его из колеи. Призрак Оперы заревел и схватил ее за запястье, и мир взорвался перед ней стеной огня.

***

Кристина проснулась с тяжелым вздохом, царапая пальцами простыни. Она лежала, тяжело дыша, пока ее разум не избавился от наваждения, и только затем девушка повернулась, чтобы взглянуть на маленькие часы у изголовья кровати... без четверти пять. У нее было пятнадцать минут, чтобы одеться и приступить к работе. Она мгновенно вскочила, плеснула себе в лицо холодной водой и попыталась стереть сцену, которая только что была у нее в голове. Опять. В других снах девушка вынужденно вспоминала первоначальную нежность его прикосновений и твердые мускулы, когда он прижимал ее к себе и обещал написать музыку, которая превзойдет все остальное. Продолжала ли она считать его своим ангелом, или нет? Должно быть, девушка уже подозревала, что он мужчина, потому что было бы богохульством питать к ангелу точно такую же нежную тоску, какую она испытывала этой ночью. Но хуже всего были сны, подобные сегодняшнему, которые напоминали ей о том, что какая-то ее часть, глубоко внутри, всегда тосковала по нему. Напоминали о том, как она дважды поцеловала его. Даже сейчас, почти восемь месяцев спустя, эти сны не давали забыть об этом. Чувство вины и стыда нависали над ней неумолимой тенью. Она выскользнула из ночной рубашки, дрожа от холода, и надела одежду, которую носила вчера: темно-синюю юбку, лиф, белую блузку и чулки, нуждающиеся в починке. Затем девушка провела щеткой по спутанным каштановым кудрям, хмуро глядя на свое отражение в зеркале. Когда ее щеки стали такими впалыми, а кожа - безжизненной и серой? Даже голубая радужка глаз, казалось, потускнела, возможно, из-за опухших нижних век и темных кругов под глазами. Это был тяжелый удар после всего, что случилось с ней в этом году. Она никогда не призналась бы об этом вслух, но девушка всегда находила некоторое утешение в своей внешности, осознавая очарование, заключенное в ее гибком теле танцовщицы, изящной фигуре и блестящих волосах оттенка красного дерева. Это было трудно, особенно, после того, как она терпела взгляды и шепот развратных пожилых мужчин, постоянных посетителей Оперы, с их черными шляпами, блуждающими руками и неограниченным доступом в репетиционные залы балета. Несмотря на то, что от этих мужчин, у нее крутило живот, она должна была признать, что питалась их лестью в то время, когда хвала ее способностям иссякла. По крайней мере, у нее остались волосы. Но сейчас и это не имело значения, потому что она скрутила их в аккуратный пучок и повязала вокруг головый белый платок. С вешалки у двери Кристина схватила свой любимый синий плащ, потускневший и потрепавшийся за все время. Красный шарф висел на соседнем крючке, и она остановилась, чтобы почувствовать мягкую шерсть между пальцами. О, Рауль. Что он делает сейчас? Спит, без сомнения, недавно вернувшись с одной из своих поздних встреч с друзьями. Виконт пытался включить ее в них в течение четырех месяцев, когда поселил Кристину в большой и великолепной комнате в своем невероятном особняке, но она предпочитала ложиться спать. Девушка помнила его серые глаза, блестевшие от выпитых напитков, которые смотрели на нее с абсолютной преданностью. Это было, конечно, до того, как он предложил расторгнуть помолвку. О, как она любила его, и, возможно, до сих пор любит. Но этого оказалось недостаточно. И он, падший ангел, Призрак Оперы, любил ее. И этого тоже оказалось недостаточно. Но тогда Кристина едва знала ту его сторону, которую случайно высвободила после поцелуя, отказавшуюся от собственного счастья ради нее и признавшуюся в любви вопреки понимаю того, что она должна уйти. Кто этот человек? О, этот одинокий и отчаявшийся человек! Теперь девушка знала, почему он так старался не открываться ей. Она провела множество ночей, злясь из-за его обращения с ней, его манипулирования всеми в этом оперном театре и его злых, непростительных поступков. Но еще больше времени Кристина потратила, чтобы убедить себя, что эта злость не вызвана болью и предательством, потому что тогда это означало бы, что ей было не все равно. И она это сделала. Конечно, так и следовало поступить. Было бы легко свести себя с ума, задаваясь вопросом, что могло бы быть, если бы он показал ей свое истинное "я" с самого начала, но Кристина, наконец, нашла в себе силы думать о том, что никогда не сможет этого узнать. Никто в этом странном любовном треугольнике не был счастлив. Однако у Рауля еще оставался шанс, и это давало ей некоторое утешение. Одна тревожная мысль закралась в голову девушке: возможно, что в эту минуту ее любовь спит не одна. В конце концов, четырех месяцев достаточно для того, чтобы найти другую невесту, тем более, виконту. С новой поспешностью она стянула шарф и убрала его в ящик комода. Затем Кристина поспешила в холл, спускаясь по четырем пролетам шаткой лестницы, которая вела прямо на улицу. Было еще темно, мокрый тротуар сиял отражениями уличных фонарей. Она подняла капюшон плаща, чтобы защититься от холодной октябрьской мороси, жалея, что не взяла с собой перчатки. Возвращаться наверх не было времени. Хотя аристократия только-только начинала покидать кровати, рабочая сторона Парижа уже вовсю вдыхала жизнь в мокрые от дождя улицы и тротуары. Кристину чуть не сбила с ног вереница мужчин, переправлявших мешки с мукой из повозки, запряженной лошадью, к двери в переулке. Запах печеного хлеба доносился из здания и заставлял ее желудок урчать, напоминая о том, что она давно не ела. Девушка остановилась и посмотрела на открытую дверь пекарни, возможно, они позволят ей проскользнуть внутрь и купить кусочек? Но нет, у нее на это не было времени. Кристина натянула синий плащ на плечи, и вдруг увидела едва заметное движение за дверью, что-то похожее на взмах черного плаща в темном переулке. Она замерла, не сводя глаз с того места, но ничего больше не происходило. Ты ведешь себя неправильно, Кристина. Скорее всего, это была лишь игра света или ветра. Даже если это являлось одеждой, то она могла принадлежать кому угодно. Никто, однако, кроме него не носил плаща, сочетающего в себе скрытность и грандиозность. То движение, которое она увидела, было шелестом небольшого клочка ткани, который теперь казался не более чем мимолетной тенью, но напомнило ей о нем. Она покачала головой и пошла дальше. Призрак Оперы давно исчез, возможно, даже умер, и девушка должна была признать, что если бы он наблюдал за ней в последнее время, то не потерпел бы, чтобы та работала прачкой последние четыре месяца. Кристина даже не была уверена, как сама это терпела. Кроме того, ему не потребуется много времени, чтобы понять, почему она покинула Оперный театр. Если это случится, Кристина была уверена, что он не захочет иметь с ней ничего общего. Девушка была последней из восьми работниц, пришедших в прачечную этим утром. Угольная печь уже вовсю топилась, а утюги стояли, готовые к дневной работе. Кто-то сварил слабый кофе, и Кристина с жадностью налила себе чашку, позволяя теплому фарфору греть свои пальцы, пока она пила. Часы пробили пять прежде, чем девушка успела закончить. Старшая прачка бросила в нее грязный белый фартук и рявкнула: - Начать сортировку! Кристина завязала передник вокруг талии и присоединилась к нескольким другим работницам за большим сортировочным столом, где они считали, отмечали и раскладывали грязную одежду и постельное белье, которые пришли прошлой ночью. Тем временем другие девушки собрали высохшие ткани и принялись гладить их. В комнате, как всегда, стало невыносимо жарко, что прервало праздную болтовню, и единственными звуками остались лишь глухие стуки утюга. Вскоре Кристина разделась до блузки с короткими рукавами. Соседняя комната, в которую она вошла, резко сменялась с удушающего жара утюгов на невыносимую влажность от корыт. Она долго терла и полоскала одежду, ее пальцы сморщились, и Кристина знала, что сегодня вечером руки будут ватными и сухими, а костяшки пальцев начнут больно хрустеть. В сортировочной и гладильной был приготовлен скудный обед, а затем работницы начали перетаскивать ящики с мокрым бельем во двор позади здания. Дождь прекратился, уступив место слабому солнечному свету, так что они могли пользоваться веревками для сушки. Кристина глубоко вздохнула, пришпиливая к веревкам влажную одежду. Вонь городского воздуха была столь же отвратительной, как грязь и пот в прачечной, но ей больше не казалось, что она дышит в горячее мокрое одеяло. - Эй, милая! - Окликнул ее мужчина, стоявший поблизости, но только тогда, когда он вновь подал голос, Кристина поняла, что обращаются к ней. - Милая! Она подняла глаза. Говоривший был плотным человеком с квадратной челюстью, в забрызганном кровью фартуке и сигаретой во рту. Он прислонялся к задней двери соседней мясной лавки. Кристина видела его раньше: мужчины, работавшие поблизости, часто выбирали этот час для перекура. Обычно, однако, они сосредотачивали свое внимание на тех прачках, которые, по слухам, ходили топлес, когда жара в прачечной становилась невыносимой. Кристина не могла сказать, что заставило ее встретиться взглядом с этим человеком, но она тут же пожалела об этом. Когда девушка вернулась к своей работе, он покинул крыльцо и неторопливо подошел к ней. - Похоже, после такого тяжелого дня, тебе не помешает компания, - проворковал мясник, - как твое имя, птичка? Она поджала губы, не сводя глаз с одежды, и ничего не ответила. - Вы зря теряете время, месье, - сказала одна из работниц, - она немая. - И ханжа, - вставила другая. - Приходите сегодня вечером с несколькими франками, и я составлю вам компанию. - Немая, да? - Повторил мужчина и придвинулся к Кристине так близко, что она едва не задохнулась от кислого запаха сырого мяса и пива, который, казалось, сочился из его блестящих пор. - Десять минут со мной, дорогая, и я заставлю тебя петь. Она повесила последнюю одежду из корзины и поспешила обратно в дом, прежде чем кто-нибудь успел заметить слезы, щипавшие ей глаза. Кристина больше никогда не будет петь, и у нее даже не было голоса, чтобы сказать ему об этом.

***

Было восемь часов вечера, когда она, уставшая и измученная, побрела домой. Большинство девушек спали в маленькой двухъярусной комнате, примыкающей к прачечной. Кристина пробовала оставаться там, когда даже мысль о пятиминутной прогулке до собственной квартиры была невыносима. Но та же самая комната, как она узнала, была местом работы для тех женщин, которые решили пополнить свой скудный доход приходящими мужчинами, и Кристина не оставалась там с той самой ночи, когда один из таких посетителей принял ее за добровольную получательницу его авансов. Она знала, как ей повезло, что у нее есть собственный дом, и знала, что другие сплетничали о том, как ей это удалось: богатый благодетель, возможно, соблазненный женскими уловками. Правда заключалась в том, что эта квартирка принадлежала давней подруге из балета и ее матери Антуанетте Жири. Она и Мэг жили здесь много лет, пока танцовщица не попалась на глаза богатому итальянскому инвестору во время одного из его закулисных визитов. Через два месяца после свадьбы обе женщины переехали в Италию. Кристина была вынуждена попрощаться с ними через два дня после того, как ее собственная помолвка оказалась расторгнутой. Как курица-наседка мадам Жири не замечала вида храбрившейся Кристины и вытягивала из нее правду до тех пор, пока не было решено, что она должна занимать освободившуюся комнату настолько, насколько это потребуется. Рауль, конечно, не выгнал бы ее, но каждый час, проведенный с ним в доме, разрывал Кристину на части. Поэтому она согласилась. Даже через четыре месяца девушка все еще была полна благодарности и продолжала писать об этом в своих письмах к Мэг, за которые та заплатила за год вперед. Иначе Кристина не смогла бы позволить себе таких трат на свои жалкие три с половиной франка в день. Часть заработка она потратила в магазине по пути домой, купив хлеб, сыр и немного вяленой говядины. Кристина отчаянно хотела есть. Но перед этим девушка решила умыться: ее кожа все еще была влажной от пота, почерневшей от копоти и дыма и грязной от белья и одежды. Плащ и платье также нуждались в стирке, и она чувствовала себя бродягой. О, чего бы девушка только не отдала в этот момент за настоящую ванну! Поднялся резкий ветер, он подул ей в лицо и обжег щеки. Кристина натянула капюшон еще плотнее вокруг лица, пока ткань не закрыла глаза, от чего девушка столкнулась с фигурой рядом с домом. Удар выбил ее сумку из рук, и она испустила небольшой удивленный вздох. Кристина почувствовала как чья-то рука успокаивающе дотронулась до нее, а мужской голос весело произнес: - Scusi, signorina. Сумка оказалась у нее в руках, и когда она, наконец, пришла в себя, то оказалась лицом к лицу с долговязым и загорелым мужчиной, который смотрел на нее сверху вниз из-под темных волос. - Вы не ранены? - Спросил он с сильным акцентом. Девушка не могла этого объяснить, но было в нем что-то такое, от чего скрутило живот. Ее разум рефлекторно вспомнил о ноже, который она теперь всегда держала в сапоге, когда выходила. Кристина покачала головой, одарила его слабой, но благодарной улыбкой и протиснулась мимо него в здание. Потребовались все четыре лестничных пролета, чтобы ее сердце перестало колотиться, и к тому времени она была готова упасть от истощения. У двери своей квартиры Кристина остановилась и уставилась на нее, пытаясь собрать воедино то, что ей открылось. Возле ручки не хватало небольшого куска дерева, как будто кто-то пнул дверь. Тогда, возможно, не стоит входить внутрь. Но она так устала, так проголодалась, какой другой вариант оставался? По крайней мере, дверь была заперта. Кристина повернула ключ и вошла в маленькую квартирку, кинула сумку на пол и закрыла со собой проход. Перед уходом она раздвинула шторы, надеясь, что солнечный свет согреет помещение, и теперь уличные фонари освещали комнату ровно настолько, чтобы Кристина смогла заметить странное. В углу сидел высокий мрачный человек, вытянув перед собой невероятно длинные ноги. Одна его рука была засунута под черный фрак, как будто он держался за живот. Даже при слабом освещении Кристина смогла разглядеть малиновые пятна на безупречно белой рубашке. Девушка рассмотрела его широкую ладонь, длинные пальцы и черную шляпу. Он посмотрел на нее своими гетерохромными глазами, льдисто-голубым и золотисто-карим, и его белая маска засветилась в лучах. Губы приоткрылись от удивления. - Ах, - сказал он, его шелковый тенор был таким же пленительным, каким и остался в ее памяти. - Вы не мадам Жири.