***
Габби необычайно бледная — это факт. Ей уже говорили об этом одноклассники в школе, мама, ближайшие знакомые, просто прохожие. Но ей совершенно нет дела. Она… огорчена? Не ожидала. — Объяснись! — вновь наносит безжалостный удар по двери. Она не знает, слышит ли её Райт, сидя в тёплом доме или напрочь игнорирует, поэтому снова ударяет грубой подошвой ботинок поверхность, заходясь в понятной только ей истерике собственницы. Она слишком мала для этого и её мозг всё ещё делает выводы, что Марлон должен быть рядом. Глупая девчонка. Эгоистичная девчонка. — То есть ещё вчера ты такой дохрена смелый заявляешь Гарсу, что отдаёшь меня ему, а сегодня молчишь? Я тебе шкура продажная?! — Я никого никому не отдавал… — тихим шёпотом устало отвечает парень, прижимаясь лбом к двери будучи дома. — Ты сама себе придумала это. — Выйди и скажи мне это в глаза! — очередной шумный удар, вместе с которым теряются и слова Райта, в очередной раз закатывающего глаза. — Да ты просто трус! В конце концов, Марлон сдаётся, когда осознание того, что проблема от его молчания никуда не денется, накрывает с головой, как снежная лавина, пробуждая будто после длительного сна. И стоит ему только отпереть единственный хлипкий замок, оказаться перед встревоженной и разозлённой девушкой в привычных клетчатых штанах и мятой футболке зелёного цвета, Габби снова забывает о ссоре, произошедшей по её инициативе несколькими минутами ранее. — Ладно, — Райт не позволяет себе снова дать трещину, эту червоточную слабину, впустив Холл, поэтому они будут говорить прямо на пороге, когда за его спиной всё так же распахнута дверь, но там больше не ждут гостей. Габриэла теперь лишняя в этом тёмном пространстве. — Чего ты хочешь? — Объяснений, — уже менее решительно говорит, сжимая лямку тяжёлого наперевес рюкзака для походов. Райт слегка прищуривается, оглядывая образ этой странной особы, но она сама решает пояснить всё, чтобы не затягивать: — Ты хотел, чтобы Гарс увез меня. Я жду твоих аргументов в пользу этого. Как видишь, — она взмахивает ладонью, приспуская рюкзак с плеч, — я уже готова. Дело за тобой. — К чему этот цирк? — каменное выражение лица вызывает у девушки ком в горле. Габби раздраженно хмурит брови, но не так, как делает это обычно, когда злится, а совсем по-другому, словно не имеет иной возможности показать свою боль. Чертов Гонсалес обрушился на неё как нечто сокрушительное, разбивая все детские надежды об пол, будто хрусталь, такую же хрупкую веру Холл. Эта детская черта всегда была внутри неё. Всё это время. И теперь она там, под грубыми солдатскими ботинками отца, втаптывает огромной подошвой стеклянную крошку прямо в рыхлый песок. — Потому что ты не можешь просто взять и сказать Гарсу, чтобы он забрал меня отсюда, — из последних сил сохраняет спокойствие, но нервы всё же выдают: это видно по тому, как девушка перебирает пальцами длинные волосы, челка которых завязана в неопрятную косу, идущую по затылку. — Я не вещь, господи, разве это не очевидно? — слегка повышает голос, но всё же умело контролирует эмоциональность. — Одна причина, Райт. И меня здесь больше не будет. — Знаешь… — парень смотрит куда-то под ноги Холл, не хочет поддерживать с ней зрительный контакт, чтобы она окончательно свыклась с мыслью, что ему совсем плевать на её переживания. — Один умный человек сказал мне, что нужно уметь сжигать мосты, понимаешь? — Что это значит? — чуть раздражённо интересуется, склоняя голову набок. — А что, если ты сжигаешь не просто мосты, Марл? Что, если ты сжигаешь и людей на них? Невозможно описать то, что чувствовал Дилан, когда услышал за стеной небольшой коморки, где Роб хранил весь ненужный хлам, всхлипы, какие-то приглушенные, будто непозволительные. Сперва он подумал, что ему причудилось это, что его больной мозг воспалился и стал подсовывать слуховые галлюцинации, но через какое-то время до его ушей донеслось, как что-то в комнате старика упало. И он пошёл на звук. Ему не стоило видеть девчонку именно такой. По особому сломленной, расклеившейся, даже в какой-то степени безумной. Нормальные люди не сидят целый час с трупом незнакомого человека. Но ему ли судить об этой самой нормальности? Сейчас им неловко. Они оба испытывают подавленность, упадок сил и жгучее желание уехать отсюда как можно скорее. Но факт того, что память просто так не вычеркнет этот случай, остаётся неприятным, но фактом. Фанни нервничает настолько, что принимает самое оптимальное для неё решение в такой ситуации — она вытирает влажной тряпкой стол, в то время, пока труп в комнате начинает разлагаться. Дилан кусает внутреннюю сторону щеки, сосредоточенно стучит пальцами по столу и изредка переводит взгляд на девушку, прослеживая за эмоциями на её лице. Отсутствие какого-либо выражения пугает. Будто она совсем отмороженной стала, будто даже не может определиться с тем, какие чувства ей необходимо испытывать в такой момент. Это так странно: сидеть на кухне, пока на столе в двух кружках стынет чай, а в соседней комнате человека уже не спасти. — Я… — О’Брайен выдерживает паузу. Ему кажется, что таким образом он может выразить свои соболезнования, но склизкая мысль, проскакивающая в голове, не желает там же оставаться, поэтому вместе со вздохом парень выдаёт: — Зато он будет счастлив. Он любил жену. «А она его нет», — хочет сказать девушка, но учтиво молчит, понуро изучая столешницу. Всё здесь теперь до приторности странное, вроде красивое на вид, уютное и прекрасное, но тошное, леденящее. Потому что в этом доме витает ложь. Безнадега. Никакой душевной гармонии. — Он умер, чёрт, — Хантер сжимает дрожащие губы, бросает на стол тряпку, а свободную побледневшую руку прижимает ко лбу, испытывая приступ тошноты и распирающее изнутри чувство согласия с парнем. — Я даже не знаю, что сказать… — Да, я тоже, — понимающе кивает парень, исподлобья наблюдая за прижавшейся копчиком к столу девушкой. Она кажется ему невероятно странной. Менять столько эмоций за короткое время — ненормально. Или дело в нём? Может, он сам утратил способность сопереживать полноценно, а потому и не понимает всей тяготы подобных чувств? — Нужно уезжать. — Да, — кивает Фанни, впервые соглашаясь без лишней язвительности. — Но мы не можем… Боже, мы не можем бросить его тело так… жестоко. Он человек. От последней фразы сердце Дилана даже покалывает всего на долю секунды. Он много времени провёл прошлым вечером за разговором с этим мужчиной. Роб оказался интересным собеседником, его жизнь была необъятно активной и увлекательной, а то количество историй в его запасе действительно удивило. Но теперь его нет. Это немного странно, слегка ошеломляет: ведь только вчера они говорили, а сегодня старик уже не может хрипло откашляться или дать добрый совет. Его нет. И после него не останется ничего, только двое подростков, которые надолго запомнят судьбоносную для них в какой-то степени встречу. Дилан резко встаёт со стула, чуть было не роняет его, но в последний момент удерживает. Его взгляд падает на домашний телефон, подвешенный в коридоре, старый, возможно даже не работающий, но О’Брайен всё равно идёт в его сторону, ловя на себе взволнованный взгляд Хантер: — Я хочу позвонить, — объясняет спокойным тоном, чтобы не спугнуть лишний раз эту девчонку, донельзя странную и чокнутую. И когда Дилан скрывается в дверном проёме, Фанни начинает кусать костяшки своей руки, изучая пустое помещение, окружающее её подобно злосчастной внутренней пустоте. Она прислушивается ко звукам, подсознательно понимает, что парень находится за стеной, что-то активно говорит по телефону, но страх настолько липкий, настолько ужасает, что её слабость играет сейчас не в самую выигрышную сторону. И даже страх по отношению к этому незнакомому человеку улетучивается, оставляя страх только к самой себе. Дилан возвращается совсем скоро, к этому времени Хантер даже не успевает поразмыслить над вопросами, один за другим возникающими в голове. Когда парень проходит на кухню, он тут же берёт со стула свой рюкзак и повседневным голосом сообщает: — Я позвонил в ближайший город, — Фанни думает о том, что О’Брайен слишком сильно похож на камень своим равнодушием. — За ним приедут. А нам надо смываться. Он уже собирается уходить, практически делает шаг, чтобы покинуть стены кухни, когда девушка внезапно даже для самой себя взвизгивает, заставляя парня застыть на месте: — У него никого нет, — говорит, но голос всё ещё надломлен от той бесшумной истерики, увидеть которую одноклассник так и не успел. Это к лучшему. — Как его будут хоронить? Скинут в общую яму для отбросов? Дилан не знает откуда в нём пробуждается чувство некого сочувствия, но ему становится не по себе после слов Хантер. Она иногда бывает слишком странной, непонятной, как сраный кроссворд в древней газете, но именно сейчас у парня появляется неприятное ощущение, будто она единственная, кто мыслит здраво. И словно не было её истерик, их идиотских разговоров: остаётся только осознание её истинного обличия. Он резко дёргает плечом, потому что не может объяснить самому себе то чувство, посетившее его в данную секунду. Он всё это время питал ненависть и отвращение к новоиспечённой однокласснице, внушал себе, что её вечная слабость и жертвенность отталкивает. Он думал, что от Фанни веет безумием, но только теперь понимает, что на самом деле она просто другая. Не такая уверенная в себе и своих действиях, как Габби Холл. Вечно пугающаяся малейшего шороха, но она будто понимает даже чуть больше. Дилан чувствует напряжение и резкий ток, который бьёт его как озарение чего-то нового. Если бы её психику не сломали однажды, если бы её не уничтожили в моральном плане, она была бы не жертвой, а тем, кто может руководить. Парень, ощущая нахлынувший порыв, который обычно настигает именно рядом с этой противоречивой девчонкой, расстёгивает рюкзак, вынимая оттуда накопленные деньги. Фанни удивляется: — Что это? — её голос дрожит, будто она бедная овечка и это заставляет Дилана ответить менее приветливо, чем хотелось бы: — Деньги, дура, — он, вроде, не хочет ругаться, орать, запугивать, но, случайно выругавшись, заставляет девушку инстинктивно сделать шаг назад. Она… — Ты боишься? — вслух спрашивает, непонимающе хмуря брови. — Реально, блять? — и усмехается, воспринимая всё как шутку. Но Хантер не может ответить ему тем же: она опускает свой страдальческий взгляд на стол с деньгами, вызывая ещё большее отвращение и злость парня к своей персоне. О’Брайен хочет уйти отсюда, чтобы накрывающее с головой омерзение и к себе самому прошло. Он даже разворачивается, неловко закидывая лямку рюкзака себе на плечо, но тихий и вместе с тем более оживлённый голос его останавливает: — Откуда у тебя деньги? — он слышит… это недоверие? — С продажи наркотиков, — ровно поясняет, разворачиваясь к девушке. — Это очень благородно с твоей стороны, — она говорит вполне серьёзно, но Дилана всё равно распирает на короткий смех. Он ничего не отвечает ровно до тех пор, пока не отворачивается от одноклассницы, намереваясь уйти к своей машине: — У тебя десять минут, — бегло бросает, полностью игнорируя предыдущую реплику Фанни, — иначе пойдёшь пешком. И резко хлопает дверью, выходя на свежий воздух. Нужно всего-то отвлечься от не самых благоприятных мыслей, забыть обо всём и уж тем более о нелепых размышлениях об этой девчонке. Дилан более чем уверен, что во всём виновато напряжение и непонятный горький привкус на языке, преследующий его до сих пор. Стоит ему покинуть душное помещение, яркое солнце тут же бьёт своими лучами прямо в глаза и от этой переменчивой погоды хочется очистить и без того пустой желудок. Он резкими и слишком раздражёнными движениями достаёт с переднего сидения старенькой машины сигареты, хотя курить в такую жару совершенно не хочется. Сегодня Фанни неожиданно даже для себя самой поняла, что до тошнотворного головокружения ненавидит солнечный свет, всё яркое, что поселяет в душах людей возможную надежду. Быть может, у неё удар или просто лёгкое недомогание, но мысли об отвращении к ежедневной погоде в Техасе вызывают только раздражение. Дилан курит за рулём. Он всегда, в общем-то, курит: дома, на улице, во время дождя и солнца, для этого рефлекторного действия нет преград. В салоне пахнет так, будто здесь поселился весь небольшой гараж Роба, которым пропиталась вся машина. Окна закрыты, дышать становится тяжелее, а сам воздух — спёртее, но О’Брайен непоколебим. — Открой сраное окно, — уже даже не просит, а скорее требует девушка, вызывая на лице парня целую волну негодования. Он не остаётся в долгу, шипя сквозь зубы, которыми зажимает тлеющую сигарету: — Пошла нахрен, — вообще-то, по-хорошему стоит признаться, что грубость с самого утра вовсе не входила в его планы на этот невероятно мерзкий день. Однако, настроение, как и поведение, имеет свойство меняться со стремительной быстротой. Дилан настолько недоволен открывшей рот и внезапно обнаглевшей Фанни, что даже мельком косит взгляд в её сторону: сидит, полностью прильнув боком к двери, а голову держит на стекле, покрывшемся мутными пятнами от чужих рук. Бесит. Её волосы слегка спутанные, от мытья и невозможности высушить их даже слегка завитые. Бесит. На ней серая толстовка, поэтому очевидный вопрос о том, как ей может быть не жарко, закрадывается сам собой. Как же она бесит. Одно он знает точно — незачем было приходить к девчонке прошлым вечером. Но он пришёл, пойдя на поводу секундного порыва после разговора со стариком. Фанни хотела бы, наверное, извиниться за свой недостойный поступок, за такое переменчивое поведение, но последнее, чего она хочет в данную минуту — общаться. Поэтому девушка упорно молчит, терзая зубами свои губы, похоже, даже покрасневшие от долгого натиска. Гарс в шоке на протяжении всего этого длительного и тянущегося целую вечность дня. Сперва он удивляется необоснованному дружелюбию в своей семейке, где, по сути, всегда царит комфорт и уют, но сегодня — особенный случай. Потом поражается необыкновенному спокойствию в школе, смиренным взглядам учителей, когда те, скрепя сердце, не очень охотно, но всё же выставляют ему какие-то оценки по некоторым предметам. И наконец — Холл. — Ну и бред, — как-то недовольно выказывает своё мнение парень, переводя слегка насмешливым и подозрительный взгляд на девушку, ростом чуть ниже него самого. Он, вроде как, ошеломлён тем фактом, что они с самого утра как-то о чём-то говорят, пусть и с небольшим трудом, но понимание того, что всё происходящее является высшей степенью абсурдности, всё же неприятно напоминает о себе. — Пора разобраться с этим дерьмом, — закатывает глаза Габби, одновременно с этим хлопая железной дверцей шкафчика. На них иногда странно косятся чужие взгляды: то ли с осуждением, то ли с изумлением. Пожалуй, в последнем состоянии пребывает и сама девушка, осознающая всю странность сложившейся ситуации. Вот они на каждой перемене ненароком встречают друг друга в коридоре, буквально цепляются за знакомые фигуры взглядами, а потом и вовсе устраиваются где-то на подоконнике, молча пялясь в окно или на проходящих людей. — Стыдно признаваться, но с появлением этой Фанни и её братца моя жизнь кардинально изменилась, — передёргивает плечами Холл, удивляясь собственной откровенности. Да, ей стыдно. Так не должно быть. Она всегда бегала за Диланом, казалось, что жить без этого человека не могла, а теперь… — Да, моя тоже, — утвердительно кивает Гонсалес, вероятно для того, чтобы навести ещё большую неловкость в эту атмосферу. — Где она может быть? Где они оба могут пропадать? — Надеюсь, что не вместе, — это звучит странно, так, будто Габби неосознанно не хочет отпускать из своей жизни Дилана, пусть их отношения в последнее время и напоминают хорошо натянутый канат, готовый в самый неожиданный момент порваться. Гарсу тоже так кажется, но, по правде говоря, он не особо пытался понять свои эмоции хотя бы потому, что у него не хватило на это моральных сил. — Ты эгоистка, — с долей язвительности хмыкает парень, будто бы ему только сейчас выпадает странная возможность трезво взглянуть на предмет своей влюблённости, вызвавшей в нём тупую слепоту, затмившую собой всё на свете. — Ты такая, чёрт, эгоистка. В ответ девушка только неопределённо пожимает плечами, явно недовольная где-то в глубине души подобными словами из уст этого человека. Наверное, Гарс должен быть рад таким раскладом: девушка, которая нравилась ему на протяжении долгих лет, вдруг разговаривает с ним так непринужденно, будто всё это — обычное явление. Но он не так глуп, он понимает, что всё происходящее временно, а Холл никогда бы не стала искренне питать к нему хоть что-то кроме лёгких приятельских чувств. — Так… — Гонсалес выдерживает выразительную паузу, но на самом деле ощущает непривычную дрожь и сухость в горле. Габби оборачивается, её длинные белые волосы встряхиваются, после чего такими же аккуратными волнами спадают на худощавые девичьи плечи. Он чувствует, как дыхание спирает от предательских эмоций, которые вызывает в нём эта глупая, сумасбродная Холл, а сама виновница его сбитых чувств стоит, замирает на месте, пока её до раздражения идеальное лицо не выражает ничего. Однако, уже через секунду, непроизвольная, подбадривающая улыбка скользит по её фарфоровому и бледному лицу. Наверное, ради этого стоит жить.***
Да к чёрту. Если совсем откровенно, то происходящее вызывает во мне желание хохотать: чего стоит насупленное и уставшее лицо О’Брайена, такое непривычное в своём выражении, что доходит до самого настоящего абсурда. Он даже не язвит, чтоб его, просто молча сжимает пальцами руль, так, что самому наверняка тошно, а виноват во всём только он сам, потому что… — Зачем… — начинаю тихо, почти шепчу, виском опираясь на горячее стекло окна, а пальцами давлю на лоб, напряжённо всматриваясь в пыльную, тянущуюся и невыносимо длинную дорогу. — Зачем?! — Дилан вздрагивает от неожиданности, когда моя рука резким хлопком ударяется о дверь. — Это ты виноват! Ты притащил меня сюда, я ненавижу тебя! — психую, но на него не смотрю, представляя его неправильно грустное лицо. — Знаю, — резко оборачиваюсь на парня, недоверчиво всматриваясь в его сосредоточенный профиль. На меня своего внимания не обращает, продолжая пялиться вперёд, на дорогу, я бы даже сказала, что он делает правильно, ведь меньшее, чего мы оба хотим — попасть в аварию, но… Как? Мысль о том, что мы видели самый настоящий труп не даёт мне покоя: я вижу его остекленевшие глаза практически каждую секунду, стоит только закрыть свои собственные, а в ушах громче прежнего звучит его голос, по-старчески хриплый и вымученный, как будто давящий изнутри. Иногда я думаю о том, что неплохо было бы наглотаться таблеток, попытаться задушить себя в небольшой ванной нашего с Марлоном нового дома, перерезать вены, наблюдая за алой кровью, стремительно покидающей всё моё существо. Слова излишни, но я не хочу молчать, хоть и понимаю, что каждый из нас сейчас находится в собственном ворохе настойчивых мыслей. У меня подозрительно болит голова, от этой ноющей боли хочется зарыться в песок, который и без того насквозь пропитал всю мою одежду, въелся в подошву старых кроссовок, в волосы, в глаза… Мне начинает казаться, что всё это — неправда, а лишь мой издёвочный сон, завтра я обязательно проснусь и всё будет иначе, по-другому. Мы с Райтом обязательно уедем отсюда, а может мы и живём сейчас вместе с мамой в каком-нибудь маленьком штате, типичном американском городке, я учусь в школе, приветливой и уютной, у меня есть друзья, банальные подружки, а у Марла — университет и Чарлайн. Они обручиться хотели, вообще-то. Они планы строили. Они были красивой парой. Думаю, она переживает за него, а он… Я бы лично придушила Холл за то, что она влезла в жизнь моего брата, как внезапный и разрушительный ураган. Это его жизнь, заткнись. Я не должна мешать. Я люблю Марлона. Он никогда не говорил мне о том, как часто я произношу это самое «Я», будто бы это единственная буква, которая способна начать любые оправдания самой себя. Мне не хотелось говорить никому о том, что таблетки всё ещё со мной, даже после того, что я узнала о них. Думала, их наличие поможет мне собственноручно избавиться от этой непреодолимой и зависимой тяги, ведь, казалось бы, это же всего-навсего грёбаные белые капсулы, которые я бездумно жрала ещё несколько месяцев назад, но теперь многое изменилось. Подумать только, мы здесь уже так долго. Сейчас начало июня. — Здесь только твоя вина, — на самом деле я считаю иначе, но с губ слетают пустые обвинения, которые, похоже, должны утолить внутреннюю раздробленность. — Я не должна быть в Техасе… — краем глаза даже улавливаю, как Дилан неохотно и еле заметно поворачивает голову в мою сторону, но упорно молчит, а я больше ничего не говорю, покусывая костяшки левой руки. Глаза слезятся, то ли от раздражения, то ли от сочувствия к своей никчёмности — ничего уже не знаю, но хотелось бы думать, что в этом виновата не моя жалкая слабость. Наверное, в обычной жизни, в иной ситуации, мы бы вряд ли познакомились: О’Брайен странный, ненастоящий, сплошь лживый, а я… Да и я тоже, честно говоря. Однако, его характер и переменчивость иногда напрягают. — Я помню, почему ты избил Шелдона, — стараюсь воспроизвести в своей памяти тот день. — И почему же? — он насмехается, издевается, чувствует своё необъяснимое преимущество по сравнению со мной. — Мне казалось, что у тебя проблемы с головой. С самого первого дня, когда ты припёрлась в нашу грёбаную школу. — Тебе не казалось, — парень надменно фыркает, но я остаюсь непроницательной, не позволяю ему завладеть моим вниманием. — Ты за Габби ударил его, за эти мерзкие слова… Он не отвечает, только туда-сюда стучит одним лишь указательным пальцем по рулю: щёлк… щёлк. Вверх, вниз, вверх, вниз. Похоже, я уже на пределе, стою на грани между здравомыслием и полным сумасшествием, путаюсь в реальностях, днях, событиях. Всё сливается в одну головокружительную карусель, вынуждающую меня раз за разом прибегнуть к мысли о том, что употребление антидепрессантов не кажется такой плохой идеей, учитывая моё ухудшающееся состояние. Я заберу с собой секрет Анны, заберу, не позволю кому-то ещё узнать о её ужасной и отвратительной тайне, заберу, заберу, господи, хоть бы посмертно Мне нужен Марлон. Я чувствую себя смешанно, словно нахожусь на черте между смертью и не самой счастливой жизнью, где я раз за разом вынуждена испытывать эти больно бьющие по душе эмоции, переживать, огорчаться, изредка радоваться. — Не за неё, — тихо, наверняка неохотно, Дилан врывается в шумный круговорот моих спешащих без оглядки мыслей, нарушает их привычное течение, заставляет мозг кипеть вместе со жгучим солнцем, выжигающим адским пеклом. Сколько сейчас градусов: тридцать, сорок? — Он просто задел мою самооценку, а ты предпочитаешь носить розовые очки, раз не видишь очевидного. Я — не тот положительный человек, который только кажется негативным. А ты — просто больная, вечно сама с собой, сама в себе. Мне не нужен Марлон. Сейчас я будто впервые открываю для себя что-то неизведанное, будучи в таком состоянии, которое я могу охарактеризовать дурманящим, наркотическим, сонным, желающим вечного отдыха. И спать, спать, желательно подольше, без лишних тревог и мыслей. Этот парень кажется мне интересным и слишком тяжёлым, неподъёмным. Мой взгляд, несколько огорчённый и печальный, осторожно падает на пустую поверхность земли, усыпанную сплошным песком: всё давит и давит, как будто засосёт вот-вот в самую пучину, а песчинки этого самого песка забьются в самые лёгкие, без права на лишний вдох. Вдалеке, но не так далеко, чтобы не суметь разглядеть даже в такой нестабильности, я замечаю красный автомобиль, спортивный, приметный, выделяющийся и кричащий. Подзываю парня, сидящего за рулём: — Там машина, — слегка замыленным, затуманенным взором скольжу по ней, этой красотке, стоящей к нам боком, а она всё неустойчивее в своей форме, всё расплывчивее, уползает от меня, как последняя надежда, за которую я хватаюсь, продолжая верить. — Машина… — Да похер, — резко отрезает Дилан, даже не бросив хотя бы привычно короткий взгляд в мою сторону. Он внимателен, он ведь за рулём, ну конечно, разве может быть иначе? Он не хочет, чтобы случилось непредвиденное, желает вернуться домой в целости и сохранности, а я с ужасом прихожу к выводу, что была бы не против, если бы его коряга, эта старушка-машина, переехала меня пополам, в клочья разорвала разгорячённую плоть, зудящую, изнемогающую, переполненную пустотой и агонией. — Дила… — парень резко вздрагивает, когда на весь салон разносится телефонная трель, из динамика которого льётся какая-то по-особому тяжёлая мелодия. О’Брайен успевает ответить на звонок раньше, чем моему слуху удастся насладиться голосом певца, которого я, разумеется, не узнаю, в силу своей не сильной любви к музыке. Я внимательно, пусть и не совсем сосредоточенно, слежу за тем, как мой попутчик закатывает глаза, когда читает имя звонящего с экрана, а потом, слегка поразмыслив, всё же смахивает пальцем в сторону, недовольно восклицая: — Как спится с чужими братьями, Холл? — в его интонации нет ревности, гнева, обиды. Только пустота, которая неприятной волной тут же отдаётся во мне, где-то под рёбрами, будто я сама оказалась на месте этих двоих сразу, будто мне выпала страшная честь ощутить на себе их историю, живую, насыщенную, личную. — Конечно, разве ты не знала, что я трахаю весь Гарленд, стоит тебе отвернуться? — непонимающе хмурю брови, ведь не имею возможности и сил подслушать то, что говорит или спрашивает девушка по ту сторону. — Не обольщайся, милочка, ты слышишь в моём голосе вовсе не влюблённую ревность придурка, а ёбаную усталость. К делу давай уже, обольстительница взрослых парней, — он усмехается, а Габби, думаю, закатывает глаза. В этом они даже похожи. — Нет! Нет, бля… Да иди ты, я сам решу, когда мне можно материться, а когда нет! Я отвезу эту умалишённую её братцу и ебал я, это их личные проблемы, — их разговор и вовсе перестаёт будоражить во мне интерес, поэтому я окончательно отворачиваюсь от водителя этой машины, пялясь в окно. — Я не делаю ничего просто так, ты знаешь об этом. Должна будешь. Наконец, спустя, кажется, целую вечность, он всё же кладёт трубку, приподнимаясь со своего кресла, чтобы повернуться назад и закинуть на сидение свой телефон. Молчит, периодически косится в мою сторону, чувствую его взгляд, но продолжает молчать. Это способно мозг вынести окончательно, его привычка либо говорить сразу, либо таить начинает изрядно подбешивать, однако Дилан всё же сдаётся, решая, по-видимому, что их с Габби решение будет воспринято мной совершенно нейтрально. — Едем к Холл, — даже не спрашивает, утвердительно заявляя. — Нужно разобраться.