Разумное решение

      Уже некоторое время полковник Брэндон, стоя у окна, ожидал возвращения жены — и спрашивал себя, почему не пошел с ней сам, а позволил уйти в сопровождении одной лишь Элинор. Причин для беспокойства, казалось, не было; и все же после того сестры прошли мимо дома и скрылись из виду за зеленой изгородью, тревога его с каждой минутой росла.       Эдвард старался его успокоить, хоть и не совсем понимал его чувства. За свою жену он не тревожился: Элинор была куда крепче Марианны, да и не носила ребенка. От Элинор Эдвард слыхал, что ее сестра наклонна к обморокам; однако, поскольку сам был знаком с этим женским недомоганием лишь через свою матушку, падавшую без чувств всякий раз, когда что-то шло не по ее хотению, мысль об обмороке его не пугала. Сперва, видя, что полковник хмурится и шагает взад-вперед по комнате, то и дело подходя к окну, Эдвард пытался развлечь его разговором — но тот едва его слушал, и все старания падали в пустоту. Тогда Эдвард изменил тактику: принялся уверять полковника, что с сестрами ничего не случится, что погода нынче прекрасная, а Элинор благоразумна и ответственна, она сумеет позаботиться о Марианне, если что-то пойдет не так.       При этих словах полковник Брэндон впервые за полчаса оторвался от окна и резко повернул голову к собеседнику.       — А что может пойти не так? — спросил он с нескрываемой тревогой в голосе.       — Ничего, пока Элинор рядом, — заверил его Эдвард. — Уверен, они вот-вот вернутся: нам ведь скоро идти к вечерне.       — Марианна часто забывает о времени, особенно когда гуляет, — заметил полковник; суровое лицо его смягчилось при воспоминании о том, как непосредственно и самозабвенно его жена наслаждается природой. — Я… сам не знаю, почему, но всякий раз, когда ее нет рядом, начинаю о ней тревожиться. Быть может, эгоистично с моей стороны так беспокоиться о ней: из-за этого я ограничиваю ее со всех сторон и лишаю любимых занятий. — В последнее время полковник стал пенять Марианне на то, что она подолгу сидит на жестком табурете за фортепиано, утомляя глаза и ум разучиванием трудных пьес. — Но однажды я уже пережил величайшую потерю — и не хочу снова потерять ту, что для меня драгоценнее всего на свете. Нет, я сделаю все, что в моих силах, чтобы оградить ее даже от малейших огорчений, чтобы ничто не причинило ей и капли вреда.       — Не ту, а тех двоих, что драгоценнее всего на свете, — поправил его Эдвард. — Ведь Марианна носит ваше дитя.       — Да, я говорю о них обоих, — бросив на него быстрый взгляд, негромко подтвердил полковник.       В это мгновение он услышал собственное имя, выкрикнутое знакомым голосом, но с непривычным волнением и тревогой; а в следующий миг под окном появилась Элинор. Она бежала бегом; Марианны с ней не было.       — Элинор! — с беспокойством воскликнул Эдвард, опустив на стол недопитый бокал шерри и тут же о нем забыв. — Это Элинор! И она… она бежит! Что могло случиться?       Когда Элинор подбежала к дому, оба джентльмена были уже во дворе. Эдвард обнял ее за плечи, чтобы поддержать и дать отдышаться. Полковник с нетерпением ожидал рядом.       — Марианна… — с трудом выдохнула Элинор. — Ей дурно… она на лужайке у розовых кустов… не может идти… Уиллоуби…       В тот же миг полковник сорвался с места и бросился к жене с такой же быстротой, с какой много лет назад бежал в атаку на полях сражений.       Марианну он нашел почти без чувств; она дрожала всем телом, и руки ее были холодны, как лед. Определенно, не погода была в этом повинна: солнце светило совсем по-летнему, и на прогулке скорее требовался зонтик от загара, чем верхнее платье. Однако полковник сбросил с себя сюртук, укутал им Марианну, поднял ее на руки и понес в дом.       Марианна, казалось, не видела и не сознавала ничего вокруг. Однако, когда полковник усадил ее в кресло и сделал движение, словно хотел уйти, она вдруг с рыданиями в голосе стала умолять его остаться. В смятении и ужасе, она даже не заметила, что чепец ее сполз с головы, обнажив непокорные кудри.       — Я никуда не уйду! — заверил полковник и усадил ее к себе на колени, чтобы Марианне легче было успокоиться, прижавшись к его груди.       Несмотря на вес ребенка, Марианна показалась ему легкой, как перышко. Невольно полковник задумался о том, какой же хрупкой была она до того, как ребенок вырос. На миг кольнула его зависть к Уиллоуби — недостойному счастливцу Уиллоуби, что стал для Марианны первым, что ласкал ее, когда она еще не ведала горя и разочарования, и заставлял трепетать еще неразбитое сердце. Но в следующий же миг зависть сменилась торжеством: ведь он, Брэндон, вышел победителем, именно он сжимает сейчас в объятиях жену и ребенка. «Тех двоих, что драгоценнее всего на свете», — как заметил, ничего не зная, Эдвард.       От близости полковника Марианна немного согрелась, однако все еще не могла успокоиться. Вцепившись в рукав его рубашки, с дрожью в голосе она произнесла:       — Я солгала Элинор. Сказала, что не боюсь его — но, Боже, как страшно мне стало, когда я поняла, что это он! Как страшно!       Полковник осторожно потянул за ленту завязки, чтобы окончательно освободить волосы Марианны из плена чепца, а затем, нежно гладя ее кудри, стал спрашивать, что произошло между ней и Уиллоуби.       — Любовь моя, он сделал вам что-то дурное? Напугал? Посмел тронуть? Быть может, мне следует закончить начатое и все-таки отправить его к праотцам?       Она отрицательно покачала головой.       — Он не прикасался ко мне и не выражал дурных намерений. Не было ни свирепых взглядов, ни угрожающих жестов. Это не в обычае Уиллоуби: он не угрожает, а добивается своего лаской и уговорами. И все же мне было так страшно!       — Но он ушел?       Когда полковник услышал слабое «да», у него немного отлегло от сердца.       — Никогда больше никуда не отпущу вас одну! — хрипло пообещал он.       Марианна, все еще прижимаясь к его груди, снова покачала головой.       — Не вините себя, дорогой полковник! За действия Уиллоуби вы не в ответе.       — Я в ответе за вас, — твердо возразил он.       Зная, что никогда не убедит его в обратном, да и не желая спорить, Марианна обвила его шею руками и взглянула ему в глаза в поисках утешения.       — Он сказал, что я не могу вас любить, — заговорила она. Голос ее дрожал, дрожали и губы. — Сказал, я лишь притворяюсь любящей женой, чтобы уязвить его и заставить страдать. Но, полковник, не верьте этому! — в волнении воскликнула она. — Я люблю вас — это чистая правда! Вы должны знать!       — Знаю, моя Марианна.       Эти слова, произнесенные тихо и с глубокой нежностью, кажется, немного ее успокоили; Марианну перестало трясти, тело ее чуть-чуть расслабилось. И все же непривычно слабым голосом задала она следующий вопрос:       — Что, если он попытается забрать нашего ребенка? Или настроить его против нас?       — Марианна, клянусь вам жизнью: нашего ребенка Джон Уиллоуби не получит. Он потерял все права на это дитя, когда бессердечно вас покинул, и подтвердил, что недостоин называться отцом, когда женился на мисс Грей. У него нет никаких доказательств, и суд будет на нашей стороне. Да и едва ли он окажется столь безрассуден, чтобы претендовать на ребенка. Это подвергнет риску его благосостояние, добытое с таким трудом, и нанесет удар его гордости. Да и свою репутацию он, думаю, постарается уберечь.       — Конечно, вы правы, — кивнула Марианна; однако все еще, снедаемая тревогой, кусала нижнюю губу. — Уиллоуби слишком себялюбив, чтобы рискнуть всем ради ребенка — даже ради своей собственной плоти и крови. Верно, это пустые страхи.       — Вовсе не пустые, если это так вас встревожило, — тоном мягкого упрека ответил полковник. — Думаю, и Элинор со мною согласится. Никогда до сегодняшнего дня я не видел вашу сестру в таком смятении и расстройстве. Послать за ней?       — О да, пожалуйста! Бедняжка Элинор, она так испугалась!       Марианна порывисто вскочила с колен полковника и попыталась встать без поддержки, однако тут же пошатнулась и едва не рухнула на пол. Полковник подхватил ее, уложил на кушетку, довольно сурово приказав не делать глупостей и не пытаться больше вставать, пока он не приведет Элинор, и они вдвоем не решат, чем ей помочь.       Даже в нынешнем состоянии Марианне хватило сил на шутку.       — Я не собираюсь ложиться в кровать до самых родов — даже на такую мягкую и удобную кровать! Полежу, только пока мне не станет лучше.       Полковник Брэндон скупо улыбнулся, молчаливо давая понять, что это обсудить они еще успеют.       Прежде чем обсуждать происшествие, коему стала свидетельницей, Элинор сделала все возможное для облегчения телесных страданий Марианны. Она сама принесла подушки (полковник хотел перенести Марианну в спальню, но она отказалась), затем отправила горничную за чаем и сладостями. Сама Элинор устроилась в кресле возле кровати — там, где прежде сидел полковник, держа Марианну на коленях; а сам он, верный своему обещанию никуда не уходить и не спускать с нее глаз, устроился на стуле в другом конце гостиной. Видя, что Элинор не терпится заговорить, он положил для себя молчать, не вмешиваться в разговор и ничем не напоминать о своем присутствии, дабы не мешать откровенной беседе сестер; однако такого места, откуда он мог бы видеть, но не слышать Марианну, в гостиной не было.       Элинор, несомненно, помнила о присутствии полковника, и оно ее явно смущало. Однако она взяла Марианну за руку и обратилась к ней так, словно они были в комнате совсем одни:       — Милая моя, объясни, что так поразило тебя в появлении Уиллоуби? Я знаю, ты любила его когда-то, но думала… ты сама говорила мне, что это давно в прошлом. Ты ведь… не начала о нем жалеть?       — О нет, Элинор! Вовсе нет! — решительно ответила Марианна. — В каком-то смысле мне его жаль, и даже очень — но совсем не так, как ты думаешь. Ни капли привязанности к нему во мне не осталось. Но он застал меня врасплох. Я не ожидала этой встречи и не была к ней готова. Горькие воспоминания о его предательстве хлынули мне в душу; я не могла от них избавиться. Во всех ужасных подробностях вспомнился мне тот день и час, когда был зачат мой ребенок! А Уиллоуби… он стоял передо мной, красивый, как прежде, и, казалось, сраженный горем — но по-прежнему думал лишь о себе… Сама не знаю, что со мной сделалось! Я вдруг ощутила к нему жалость — и, хоть в этом чувстве не было ничего от любви, оно поразило и испугало меня своей неуместностью. И в то же время я вновь переживала всю боль, что он мне причинил. Но по-настоящему дурно сделалось мне, когда пришла мысль, что теперь он может заявить права на это бедное дитя, зачатое в насилии! Нет, наш ребенок не должен ничего знать о Уиллоуби! Не должен! — почти со слезами заключила она.       Элинор заметно побледнела и, крепко сжав руку Марианны, спросила:       — Милая, о чем ты говоришь? Что значит «дитя, зачатое в насилии»?       Пару секунд Марианна всматривалась в лицо сестры, словно только сейчас сообразив: ведь Элинор ничего не знает о том, что именно случилось в Девоншире. В самом деле, сестре Марианна никогда об этом не рассказывала. Она считала себя виноватой в происшедшем, и потому безропотно принимала упреки и резкие замечания сестры, считая их справедливой платой за потерю невинности. Теперь же она смутилась и почти ощутила вину при мысли, что полковник Брэндон знает о ней больше, чем самый близкий доселе человек — сестра.       — Я легла в постель с Уиллоуби не по своей воле, — ответила она наконец. — Он уговорил меня заехать к нему домой, но к близости склонил не уговорами, а силой. Я слишком хорошо знаю, что не должна была оставаться с ним наедине — но, клянусь, сама не позволяла ему ни прикасаться ко мне, ни целовать, ни… ни возлечь со мной, пока мы не были связаны клятвой или узами брака.       В этот миг полковник сильно пошевелился в кресле. Элинор догадалась, что он готов броситься к Марианне или разразиться проклятиями по адресу негодяя Уиллоуби, но чрезвычайным усилием воли сдерживает себя.       Марианна прикрыла глаза и глубоко вздохнула.       — После я уверила себя, что он имел на это право, что лишь безудержная страсть ко мне помешала ему дождаться свадьбы. Я убедила себя: он так меня любил, что просто не мог удержаться, что не видел иного способа попрощаться со мной перед долгой разлукой. Я ведь в самом деле верила, что мы все равно что помолвлены, что, закончив дела с наследством, он сразу вернется ко мне! Но после того, как это случилось, он повел себя со мной так сухо… так бесчувственно. На обратном пути он был мрачен и все молчал. Я пыталась с ним заговорить; он отвечал мне лишь рассеянной полуулыбкой. Ни слова не сказал о том, что же теперь с нами будет. — Марианна помолчала, нахмурившись; она вспоминала прошлое. — Потом он уехал в Лондон; скоро туда отправились и мы. Теперь я страшилась встречи с ним. Мысль о Уиллоуби, непостижимо для меня самой, отвращала меня и пугала — и в то же время я надеялась, что он вот-вот появится и все исправит. Я ведь все еще верила, что он меня любит — даже после всего.       — Марианна, — проговорила Элинор, тихо гладя ее по голове, словно давая понять, что ни в чем ее не винит, — но ведь теперь ты так не думаешь?       — Нет. Теперь я знаю, как выглядит настоящая любовь — благодаря своему мужу. — Взор ее обратился к неподвижной фигуре в дальнем углу комнаты, и Марианна улыбнулась. — Он научил меня любви. Он, и ты, Элинор. И даже Эдвард, хотя в нем я порой и сомневалась, — слабо улыбнувшись, добавила она. — Теперь я знаю, кто таков Уиллоуби и чего он стоит: ведь не то, что мы думаем или говорим, определяет нас, а то, что делаем. Уиллоуби меня не любил. Желал, быть может, но не любил — и сейчас не любит. Во всяком случае, не так, как должен мужчина любить свою возлюбленную. Что ж, он получил то, что заслужил. Ты сама видела, как он теперь несчастен.       — Как по мне, недостаточно несчастен!       — С этим соглашусь, — впервые подал голос со своего места полковник.         — Я вас понимаю. Но сама, пожалуй, буду довольна, если он проживет долгую-долгую жизнь с миссис Уиллоуби — и полной мерой пожнет все последствия своих грехов. Пусть всякий раз, когда слышит имя своего ребенка вместе с фамилией Брэндон, сердце его сжимается от горечи сожалений о непоправимой ошибке. Быть может, он заслуживает и большего — но большего я не желаю. А теперь я хотела бы отдохнуть, и буду рада, если оба вы посидите со мной, пока я не усну.       Так они и сделали. Полковник остался на своем месте, неподвижный, как статуя; Элинор сидела у постели Марианны, гладила по голове, сжимала ее руку, и так, пока она не заснула крепким сном.       Все время рассказа Марианны о совершенном над нею злодеянии Элинор сидела молча, понимая, что такой рассказ лучше не прерывать. Но теперь ничто не мешало течению ее мыслей — и она не могла найти довольно упреков себе за все те резкие слова, которыми судила сестру. Неудивительно, что Марианна молчала о своем горе! Ей столько пришлось перенести, сердце ее было надорвано и измучено — а рядом с собой она видела не любящую сестру, не добрую подругу, а суровую судью, облеченную в броню праведности. Марианна изнывала в горе и смятении, стыдилась своей беды, готова была во всем винить себя — а Элинор рядом надежно скрывала собственные чувства и говорила лишь о долге и принципах.       Больно было вообразить, что столько месяцев Марианна несла свое горе в одиночестве. Нет, хуже, чем в одиночестве: ведь Элинор, считая ее положение следствием слабости и легкомыслия, была к ней не слишком-то добра. Вела себя с ней, словно с глупой девчонкой, чьи шалости ей теперь приходится расхлебывать!..       Марианна мирно спала; лицо ее было все еще бледно, грудь тихо вздымалась и опускалась. Элинор вспоминала ее сегодняшнее потрясение от встречи с Уиллоуби; вспоминала все эти месяцы, воскрешая в памяти все слова, все вздохи и слезы Марианны и придавая им новое значение. Наконец сердце ее переполнилось болью, и, уронив голову на подлокотник кресла, Элинор беззвучно зарыдала.       Сколь многое изменилось после истории с Уиллоуби — и в жизни сестер, и в их убеждениях! Марианна более не превозносила готовность безоглядно отдаваться любому порыву, а Элинор более не была уверена, что холодный рассудок всегда должен стоять превыше искреннего чувства. Как видно, каждая из сестер сумела что-то почерпнуть у другой, и обе они стали мудрее.       Наконец Элинор овладела собой, и слезы ее утихли. Услышав, как неловко повернулся в кресле полковник, она ощутила вдруг, как не хватает ей сейчас объятий собственного мужа — который, должно быть, в каком-нибудь укромном уголке внизу сейчас переписывает черновик своей завтрашней проповеди и ждет ее. Элинор утерла глаза платком, который всегда носила с собою, и вышла, оставив полковника наедине со спящей женой.       Обернувшись на пороге, она увидела, как он встает, тихо проходит по комнате и занимает ее место у постели Марианны.