Разумное решение

      Не в первый раз полковник Брэндон и Марианна спали в одной постели, но впервые — после ее признания — провели ночь в объятиях друг друга.       Впрочем, ничего серьезнее объятий между ними не произошло. Хоть Марианна и дала понять, что готова исполнить супружеский долг, полковник так дрожал за телесное благополучие ее и будущего ребенка, что даже обнять ее решился не сразу — лишь после уговоров и долгих заверений, что ей хорошо, удобно и от этого с ней точно ничего не случится. И все равно, кажется, полковник боялся шевельнуться и, судя по медленным и затрудненным движениям на следующее утро, едва ли хорошо выспался.       Пробуждение вышло не слишком романтичным: Марианне срочно потребовался ночной горшок, а муж ее напрасно делал вид, что у него не ломит все тело от неудобной позы, в которой он провел ночь. Однако было в этом какое-то странное очарование — и, пожалуй, впервые после свадьбы Марианна ощутила себя действительно замужем. Пусть они с полковником еще не соединились тем способом, который закон, моральные авторитеты и модные романы равно почитают необходимым для истинного супружества — они больше не стесняются друг друга, они перестали быть чужими и допустили друг друга в тот внутренний, интимный круг личного бытия, куда допускаем мы лишь ближайших родных и самых доверенных слуг.       Преувеличенная забота полковника о ее здоровье радовала и трогала, однако и немного раздражала Марианну. Он так за нее боялся, что этим утром не позволил ей даже самой заварить и разлить чай: Марианне пришлось сидеть и смотреть, как это делает горничная. Нельзя сказать, что это ее сильно огорчило — однако напомнило о сотне других, более приятных вещей, от которых Марианна вовсе не собиралась столь тщательно себя ограждать.       — Полковник, — заговорила она, когда горничная вышла, и они остались за чаем вдвоем, — я не такое уж хрупкое создание, и одно неверное движение меня точно не убьет. Вы огорчались, когда я считала вас немощным стариком; так подумайте о том, что и мне обидно, когда во мне видят этакую фарфоровую куклу, до которой страшно дотронуться.       Полковник нахмурился, передавая ей чашку чая — уже вторую.       — Знаете, только нынче ночью, сжимая вас в объятиях, я осознал, насколько вы… насколько вы беременны!       Марианна рассмеялась, смутив этим полковника.       — Разве можно быть более или менее беременной? Либо ты беременна, либо нет.       — Я… право, не знаю, как пояснить значение своих слов, не нанеся вам оскорбления, — проговорил он торопливо и, чтобы скрыть свое смущение, поскорее уткнулся в чашку.       — Вы хотите сказать, что я страшно располнела, а вы этого не замечали, пока не попробовали меня обнять? Но, полковник, вы ведь никогда раньше меня не обнимали! Как же заметили разницу?       По лицу полковника она поняла, что ему не хотелось бы развивать эту тему.       — Признаюсь, это странное чувство, — заметил он, помолчав. — Очень странно делить с вами постель, быть рядом, обнимать вас… и знать, что там, внутри вас, живет и растет дитя.       Марианна задумалась, пытаясь вообразить себе его чувства.       — Та лондонская повитуха, что подтвердила мое положение, много рассказывала и о зачатии, и о родах. Тогда я была поражена своим несчастьем и почти не могла думать о будущем. Но как жалею теперь, что не слишком внимательно ее слушала и не задавала вопросы! — А затем она добавила — как бы невзначай, словно о самой обычной вещи, удивив своим спокойствием даже себя самое: — Но вот что помню точно: она говорила, что близость с мужчиной во время беременности вполне дозволительна, что ни беременной, ни ребенку это не вредит. Хотя в тот миг, конечно, я и подумать не могла, что действительно стану в эти месяцы близка с мужчиной… с моим мужем, — добавила она с улыбкой.       Полковник бросил в ее сторону короткий, но полный значения взгляд.       — Дело не только в здоровье и благополучие вашем или ребенка. Я не хочу вас тревожить. Вы так сладко спали сегодня… я боялся повернуться лишний раз, чтобы вас не разбудить.       — Вы забываете, что большую часть жизни я делила постель с сестрой, — с улыбкой ответила Марианна. — Если уж я заснула — ничто, кроме холода, меня не разбудит!       — Хотите сказать, что ваш сон постоянен и крепок, как ваша любовь?       — Полковник, да вы сегодня настоящий поэт!       — С такой женой нельзя не быть поэтом!       С этими словами он отставил чашку и потянулся к сладчайшему десерту — к губам своей жены.       Однако прошло лишь несколько дней, и настроение Марианны резко изменилось — вместе с самочувствием. Она по-прежнему любила мужа, но игривые мысли ее более не посещали; напротив, о супружеских утехах она теперь и думать не могла. Опротивела ей и еда, прежде доставлявшая удовольствие: вкусы ее менялись почти ежедневно, от того, что с удовольствием ела вчера, сегодня ее тошнило, так что Марианна не представляла, как бы пережила эти недели беременности, не будь у нее богатого мужа, готового идти навстречу любым пожеланиям жены.       В этом Марианна призналась Элинор. В ответ та улыбнулась своей понимающей улыбкой и ответила: мол, сестре повезло намного больше, чем большинству женщин, и такую удачу стоит ценить. Тут Марианна сообразила, что самой Элинор приходится постоянно экономить — и она, когда забеременеет, точно не сможет капризничать в еде или баловать себя редкими фруктами. Марианна покраснела, начала извиняться — но Элинор спокойно заверила ее, что вовсе не обижена, что она привыкла к скромному достатку и, когда настанет ее черед носить ребенка, без сомнения, со всем справится, как справлялась до сих пор.       У Эдварда и Элинор дела шли как нельзя лучше, а это означало, что оба были постоянно заняты. Забота о доме, о скоте, помощь прихожанам, которые приходили в дом пастора со своими бедами и днем, и ночью –все это почти не оставляло Элинор времени на визиты; однако в большом доме она старалась бывать так часто, как только могла. Все чаще Марианна с грустью замечала, что теперь они живут в разных мирах. Она по-прежнему скучала по сестре, по ее обществу, по ее спокойствию и уверенности в себе; однако жизнь в огромном роскошном доме, с целой толпой слуг в ее распоряжении, совсем не походила ни на прежнюю их жизнь, ни на нынешнюю жизнь Элинор. Сестры по-прежнему нежно любили друг друга, старались во всем друг другу помогать, однако, пожалуй, уже не во всем друг друга понимали: различные повседневные обязанности и различный досуг все сильнее отдаляли их друг от друга. Порой Марианна с тоской вспоминала о годах детства и жалела о том, что не стремилась быть ближе к сестре прежде, пока замужество и семейная жизнь неизбежно не развели их в разные стороны.       Постоянным якорем для них оставалась суббота. В этот день деревенские жители собирались в церкви на службу, а после проповеди Эдвард вместе с женой шел обедать в большой дом. Весь день, до самой вечерни, четверо дорогих друг другу людей проводили под одной крышей, наслаждаясь обществом друг друга, прежде чем пути их снова расходились.       Марианна полагала, что женитьба изменила Эдварда к лучшему. Природная застенчивость более не заслоняла собой его характер, открытый, благородный и искренний. Семейное счастье смягчило его; он оставил едкий и насмешливый тон в разговорах, более не досаждал Марианне выражениями невыносимо дурного (по ее мнению) вкуса. Споры между ними стали редки — а если они все же спорили, то по-дружески, не пытаясь друг друга задеть и уязвить. Впрочем, женитьба изменила не только Эдварда — сама Марианна тоже стала добрее и терпимее к людям. Она больше не выискивала в других недостатки, не судила свысока и готова была прощать слабости — тем более, человеку, который сделал счастливой ее сестру.       Несмотря на дурное самочувствие, ложиться в постель Марианна пока не собиралась и, более того, старалась гулять в любую погоду, если только полковник прямо этого не запрещал. Поскольку он обычно сопровождал ее повсюду, едва ли она могла бы выйти без его позволения.       Но однажды в воскресенье, в теплый и ясный весенний день, Марианна решила выйти на прогулку в сопровождении Элинор. Вдвоем они обогнули дом и пошли по дороге. Элинор сразу предупредила: слишком далеко заходить не стоит, ведь полковник будет волноваться, не видя их из окна.       Однако ни Элинор, ни сама Марианна не предвидели того, что произошло во время этой прогулки. Едва они миновали шпалеру, как на дороге перед ними выросла статная фигура в черном плаще-крылатке — фигура, увы, слишком хорошо обеим знакомая.       Марианна отшатнулась в изумлении и страхе, а мужчина в черном плаще двинулся прямо к ним. Шляпу он надвинул на глаза, быть может, для того, чтобы труднее было его узнать; однако у женщин не возникло и тени сомнения — слишком узнаваем был его стройный стан, широкие плечи и жеребец, которого он вел в поводу.       Пораженная его внезапным появлением, Марианна, однако, мгновенно овладела собой — лишь крепче оперлась на руку Элинор, надеясь, что он не заметит перемены в ее позе. Не раз она думала о том, что скажет ему, если каким-нибудь невероятным случаем они вдруг встретятся; и теперь, когда ее обидчик стоял перед нею — и, по крайней мере, имел совесть хотя бы казаться удрученным и пристыженным — она, по счастью, сохранила самообладание.       — Что вам здесь нужно, мистер Уиллоуби? — спросила она так холодно, что он вздрогнул от ее резкого тона.       Пораженный таким холодным приемом, он не сразу нашелся с ответом. С невольным любопытством Марианна вглядывалась в былого возлюбленного. Уиллоуби был по-прежнему очень хорош собой — быть может, даже лучше прежнего, ибо теперь лицо и фигура его носили на себе печать меланхолии, столь любезной романтическим сердцам. На лбу залегли глубокие морщины, вокруг сурово сжатых губ обозначились тени, в глазах, обведенных черными кругами, поселилась глубокая тоска. Казалось бы, чего еще желать юной леди? Статный красавец, сраженный горем, стоит перед ней, молчаливо моля о прощении и утешении! Но теперь Марианна смотрела на него иными глазами: слишком хорошо знала она, что за этим привлекательным фасадом скрывается низость и пустота.       Элинор предложила немедленно сопроводить Марианну домой, а Уиллоуби прогнать прочь, если потребуется, и с помощью полковника, но Марианна покачала головой.       — Я больше его не боюсь, — твердо сказала она. — И хочу услышать ответ.       — Так это правда? — спросил он вместо ответа, голосом низким и хриплым, словно бы полным боли и гнева.       — Что правда? — Едва ли он вел речь о ее замужестве — оно давно уже стало известно всему свету; однако сердце Марианны содрогнулось от предчувствия беды. — Я не могу ответить ни «да», ни «нет», пока не понимаю, что вы хотите узнать — и хотите так настоятельно, что ради этого докучаете мне, явившись внезапно и без приглашения.       — Вы беременны, — мрачно ответил он. — Этого вы отрицать не сможете: даже если не верить слухам — ваше свободное платье не позволяет скрыть истину.       Щеки Марианны запылали, однако она смело встретила его взгляд.       — А вам-то какое до этого дело?       — Это мой ребенок?       Марианна молчала — и он, как видно, принял ее молчание за утвердительный ответ.       — Разумеется. Разумеется, мой! — выдохнул он, прожигая ее насквозь негодующим взглядом. — Это все объясняет — и ваш поспешный брак, и ту смехотворную дуэль! Что еще понудило бы вас выйти за этого мерзкого, отвратительного…       — Осторожнее, мистер Уиллоуби, — ледяным тоном предупредила его Марианна. — Вы находитесь на землях моего мужа и черните его доброе имя, обращаясь к его жене.       — Доброе имя! — протянул он. — Да уж, полковник — поистине добрый человек, если готов признать этого ребенка и растить, как своего! Или он не знает? Быть может, вы его одурачили и заставили поверить, что ребенок от него?       — У меня нет секретов от мужа, — ответила Марианна, а затем нанесла Уиллоуби сокрушительный удар: — Я слишком его люблю, чтобы что-то от него скрывать.       Лицо Уиллоуби исказилось, словно от боли.       — Это ложь! — вскричал он. — Марианна, да знаешь ли ты, сколько я перестрадал из-за тебя? Знаешь ли, как тяжело быть прикованным к нелюбимой жене, которую полюбить я никогда не смогу, ибо в моем сердце царишь только ты? Да, ты одна! Умоляю, не терзай меня этой жестокой ложью, не старайся причинить мне боль: я и так достаточно наказан! Горе мое не может быть сильнее, и сожаление — горше, чем сейчас!       — Ты думаешь, я стану лгать о любви к мужу, чтобы уязвить тебя? — Тут Марианна заметила, что повысила голос и, овладев собой, продолжала негромко, но твердо, с глубокой печалью: — Нет, Уиллоуби. Если ты веришь, что такое возможно, значит, самообольщение твое простирается глубже любых сожалений. Я люблю полковника Брэндона всем сердцем — тем сердцем, что ты так жестоко измучил и так бесчестно покинул. Мы вырастим ребенка вместе. Он будет называть полковника отцом. А ты не будешь иметь никакого отношения ни к этому ребенку, ни ко мне — в этом я клянусь! Что тебе здесь нужно, Уиллоуби? На что ты надеялся? Найти меня такой же несчастной, как ты сам? Завоевать прощение, черня моего мужа и жалуясь на свой несчастливый брак? Быть может, я и готова была бы тебя простить — за себя; но стоит вспомнить обо всем, что сделал для меня полковник, как он страдал, как страдает и по сей день из-за моего глупого увлечения тобой — и я не могу даже думать о прощении!       Дрожа от нахлынувших чувств, Марианна развернулась и быстрым шагом пошла к дому; встревоженная Элинор поспешила за ней.       Через несколько шагов Марианна обернулась и, видя, что Уиллоуби все еще стоит посреди дороги, словно громом пораженный, бросила ему:       — Лучше вам уйти, мистер Уиллоуби, пока я не приказала спустить на вас собак!       Уиллоуби пытался что-то кричать ей вслед — то ли умолял, то ли угрожал, то ли все это вместе — но Марианна больше не оборачивалась. Наконец он вскочил на коня и поскакал прочь; однако по дороге то и дело оглядывался, как видно, все еще не в силах поверить, что Марианна говорила от чистого сердца.       Лишь когда он почти исчез вдали, превратившись в черную точку на фоне неба и холмов, самообладание, достигнутое чрезвычайным напряжением воли, покинуло Марианну. Она задрожала всем телом, пошатнулась и, быть может, упала бы, если бы ее не поддержала сестра. Элинор почти дотащила ее на себе до первой зеленой лужайки, усадила на траву и, с волнением, обычно ей не свойственным, бегом бросилась к дому, на ходу громко зовя полковника.