Чудеса в решете

У него была такая история для коллег, — как старая сказка, которую рассказывают из года в год своим детям, пока те растут, потом это превращается в традицию и служит отголоском старых времён, — история, в которой он может вдохнуть полной грудью и насладиться спокойной жизнью где-нибудь в Канзас-Сити, потому что в городе стало тихо. Так вот, у Гэвина была история-мечта, в которой город не кишил душегубами, город, в котором всегда для него была весна или осень. Он в своей любимой кожанке выходил вечером покурить на балкон, оглядывался по сторонам, а вокруг была блаженная тишина. Какая-нибудь девчушка возвращалась из кафе и не оглядывалась по сторонам. И он провожал её взглядом до первого переулка, и сердце не сбивалось с ритма из-за мысли «а вдруг там кто-то есть», потому что он знал — больше никого не осталось. А он не был полицейским, он был просто человеком, вышедшим на свежий воздух покурить. В этих байках не было никакой конкретики о его личной жизни, о жизни в целом. Он просто всегда был Гэвином Ридом, который курил вечерами на балконе и не думал ни о чём. Он был спокоен, расслаблен, как и город, в котором он должен был жить. За годы эта байка приобретала больше подробностей и форм. То она была настоящей утопией, в которой никто не знал бед, то она была вершиной минимализма, где есть только балкон, сигарета и он. За годы работы в полиции Детройта, он смог обзавестись всего одним желанием — уйти на покой в мирном городке и больше никогда не слышать слова «алиби», «убийство», «мотив». Гэвин жил этой мечтой более двадцати лет. Он жил этой мечтой и сейчас. Прокуренный отель в Дирборне. Он выбирается на балкон и закуривает сигарету. Скорая мигает внизу. Сегодня — самый долгий день в этом году. Но у него нынче почти каждый день такой. У копов меньше работы и с каждым разом он всё ближе к мечте. Его идеальная утопия ходит где-то у порога и, видимо, стесняется постучать в дверь. Утопию мало кто принимает всерьёз. Гэвин достаёт из кармана смятую пачку. Закуривает. Через три года он уже не будет работать в полиции Детройта. Отпуск дают всё чаще. Дней прибавляют к нему всё больше. Смертники становятся новыми рабами какой-то замысловатой системы. Этакое рабство разрешённое законом. — Когда-нибудь это тебя убьёт, — хриплый ото сна голос звучит совсем рядом. Гэвин чувствует, как чужие руки запахивают полы его халата. — Холод или сигареты? — уточняет Рид. Найнс рядом смеётся. В своих байках Рид никогда не думает о личной жизни. Он не представляет эту часть, но всегда, каким-то отделом мозга он понимает: в личном будет оставаться Найнс. Его напарник, его партнёр, его личный смертник. Смертник, который выбирает вместо заботы флирт. Который вместо ареста предпочитает стрелять в чью-то голову. Найнс не меняется даже под тяжестью пятнадцати лет, верно проработанных в департаменте. Порой Гэвин представляет, что даже у этого человека есть мечта, и он думает, что она примерно такая: Найнс какой-нибудь робот, он выполняет алгоритм, по которому должен заботиться о человеке, с которым его поставят. Это похоже на правду. Это даже ближе к правде, чем мысль о городе без душегубов. — Полагаю и то, и другое. — Очень занудно. Как и всегда. — Иди к чёрту, — Найнс с улыбкой касается губами его плеча. И напоследок, прежде чем Рид докуривает свою сигарету, он обнимает его поперёк груди. Рука светится то красным, то синим — смотря какой свет загорается на машине скорой помощи. Они возвращаются в свой номер. Скорая увозит ещё одно тело с недавнего места преступления. Гэвин почти близок к своей мечте. Но пока он не доберётся до неё — он всё ещё полицейский. И он всё ещё рассказывает байки про свою жизнь.