Чудеса в решете

После суда Гэвин берёт отпуск и уезжает в Канзас-сити. За неделю до этого он пытается угадать, какой срок дадут Банковскому маньяку с учётом всего того, что Гэвин про него говорит. А говорит он следующее: — Содействие полиции по нескольким статьям, незаменимая помощь в расследовании. О, Гэвин говорит слишком лестно, чтобы это было чистейшей правдой. Может быть, тогда думает Рид, срок может выйти не таким уж большим, и у Ричарда будет возможность провести треть своей жизни на свободе. А у самого к этому моменту почти готово письмо. Он не верит, что всё закончится хорошо. Что значит в их случае хорошо? Гэвин думает о том, что его больше никто не приложит головой о стену и не ударит пистолетом в висок. Это, однозначно, хорошо. Фаулер говорит, что не верит ему. Впервые в своей жизни он не верит ему. Этот старик говорит, что нужно взять чёртов отпуск и всё обдумать. Вспомнить, кто Рид, мать его, такой. — Профессионал, — цедит Джеффри. — Когда ты об этом вспомнишь — возвращайся. Гэвин со своего рабочего стола забирает блокнот и кредитную карту. В Канзас-сити довольно солнечно в это время года. У него есть небольшие сбережения, которых может хватить на небольшой старенький домик, где-нибудь в ещё одном из заброшенных районов Америки. Домик, украшенный, например, ещё Альбертом Каном, ведь если он был в Москве, то почему не был в цветущем Канзас-сити? Вернувшись в Детройт, он чувствует себя готовым ко второму письму. Обычно он не такой щедрый на исписанные листы, ему хватает и небольшого цветного стикера, чтобы пожелать Джереми Рейну сдохнуть от туберкулёза. Ему хватает вырванного листа из записной книжки, чтобы рассказать Поллу о том, что его племяннице скоро исполнится семь, а он сделает всё возможное, чтобы тот никогда её не увидел, ведь Люси Браун и Эмили Кларк — теперь только имена на ячейках в колумбарии. А у них тоже была семья. Детка лезет не в своё дело, когда спрашивает о конверте с письмом. Она видит имя, и её лицо вытягивается в удивлении. — Даже ему? — говорит она. И он кивает. Но что значит «даже ему»? — Тем более ему, — исправляет Рид. Признаться, в написанном нет ни единого упоминания о смерти. Ни единого упоминания о раке или пневмонии. На весь белоснежный чистый лист он пишет только одно. «Когда тебя освободят, постарайся не проебаться снова». Послание-совет отправляется прямиком в тюрьму, где нет никаких прозрачных ящиков, только железные прутья решёток, через которые тянутся руки. Фаулер настаивает на встрече с доктором Снайдером. Мистер-падающий-знак как всегда задаёт вопросы. Его стандартное тестирование ничего не выявляет. Гэвин уже спустя день возвращается к своей работе. Целых три месяца он доказывает Фаулеру свою надёжность, и старик смягчается. Улыбается. — Вот этого Гэвина Рида я знаю, — он пальцем тычет ему в грудь, пожимает руку. Новые премии, новые письма — это всё у него есть. То есть, это единственное, то неизменное, что у него всегда есть. А ещё — малышка Чэнь, закатывающая глаза на его привычки. Она говорит: «и тебе не надоело писать?» — Это часть моей работы, малышка. И за два года можно обо всём забыть, что уж говорить о пяти или семи годах. Может, десяти? Гэвин из раза в раз подтверждает свою профпригодность и после каждого закрытого дела пишет письмо. Эти ублюдки могут обо всём забыть спустя пару лет, а он им напоминает — есть вещи, о которых нельзя забывать. Весточки из прошлого выглядят, как открытка с поздравлениями, только там написано: «гори в аду». В его жизни есть лишь две неизменные детали — это собака и те самые письма. А ещё — работа доктора Снайдера. Каждый год кто-то из их отдела уходит, каждый год кто-то оказывается в больнице. Если промотать несколько лет, уместить их всего лишь в десять секунд, то можно беспрерывно слушать звук падающего металла и шуршание листов. Вообще-то, Гэвин не считает, сколько проходит времени. Идёт две тысячи сороковой, когда он видит у выхода из парковки департамента мужской силуэт — высокий, стройный, с прямыми плечами. Свет уличного фонаря падает на него со спины. Гэвин не видит лица. Его ведут прямо внутрь здания. А уже на следующее утро, взволнованный Джеффри говорит, что выпишет ему премию, если Гэвин, чёртов сукин сын, снова сможет провернуть невозможное. Он смеётся над ним. Он точно над ним смеётся. Потому что Ричард Найнс, в полицейской форме, заходит в кабинет. И никто ничего не говорит. Он становится по левое плечо от Рида и внимательно смотрит вперёд. — Это, — Фаулер кивает на Ричарда, — твой напарник. И никто не удивляется. Никто не подходит и не кричит «это ведь тот самый, из новостей». Нет никакой журналистки на высоких каблуках, желающей узнать, что думает полиция о работе со смертниками, есть ли в этом какая-то гуманность или мир продолжает сходить с ума. После обновления базы данных, прибегание к помощи заключённых — вторая бредовая идея, которая могла прийти в голову только законодательному собранию Мичигана. Гэвин освобождает соседний стол от своих вещей. Ричард устраивается за ним. На нём, чёрт возьми, полицейская форма, с одним лишь отличием — небольшой синей полосой на рукаве — с пометкой смертника. — Договоримся сразу, — Рид скрещивает руки на груди, — ты выполняешь мои команды и не лезешь вперёд меня, ясно? Не носишь с собой оружие и не раздражаешь. Ричард не кажется заинтересованным в этом разговоре. Он двигает стол ногой и тот, тихо скрипя, скользит по полу, пока не упирается Гэвину в бедро. — Даже в допросной стол покрепче. — Видимо, «не раздражать» ты не умеешь, да? Ричард усмехается. — Я знаю несколько способов тебя заткнуть и успокоить, — он подходит чуть ближе и Рид рефлекторно расправляет плечи. Ей-богу его бесит эта разница в росте и то, что ему нужно приподнимать голову, чтобы заглянуть в светлые глаза. Самодовольный мерзавец показательно снимает со своего пояса пневматический пистолет (Гэвин бы не доверил ему и его). — Может, мне вообще всё с себя снять? При желании я могу убить и этим ремнём. Задушить своей же рубашкой… Этот мерзавец, эта самодовольная морда расстегивает две первые пуговицы своей рубашки. Гэвин закатывает глаза: он ведь и забыл, как Ричард умеет раздражать. — Остынь, — Гэвин закидывает чужой пистолет в ящик своего стола. — Раздеться ты ещё успеешь. — Надеюсь, в твоей спальне? Гэвин приподнимает брови: вот так они и возвращаются к прошлому, да? — Бог с тобой, твой новый дом, это прозрачные ящики. Занюханные отели, если у нас будет работа в поле и твой рабочий стол, за которым ты будешь писать нудные отчёты. Оба знают: он врёт. Но так приятно сказать несколько гадостей напоследок. Усмирить быстро бьющееся сердце. Как украшение, на руке Ричарда мигает небольшое следящее устройство, очень со стороны напоминающее часы. Гэвин наливает им кофе из автомата. Приносит и садится за свой рабочий стол, в который теперь упирается другой стол. — С освобождением и новой жизнью, — Гэвин приподнимает картонный стаканчик. День продолжается не так дерьмово, особенно когда бледнеет его малышка при виде Найнса. Они подружатся, он это знает. Ей просто нужно время, как и ему. — Ты всем посылаешь письма? Рид хмыкает: да. Найнса это не удивляет. Он включает компьютер и в голубом свете его кожа начинает казаться неестественной. — Знаешь, а я даже рад, что ты здесь, — признаётся Рид. Найнс переводит свой взгляд на него. — Я догадался. Рид делает вид, что это ничего не значит. — Значит, встал на путь исправления? — Нет, — Найнс отвечает так спокойно, что Гэвин с трудом не давится своим кофе. — Просто я тебе обещал. — Что ты мне обещал? Ричард переводит взгляд на монитор и больше ничего не говорит. Вопрос повисает в воздухе без ответа ещё на несколько лет, пока Тина, заливаясь смехом не говорит ему о том, что он идиот. — Забота, — говорит она ему, — он говорил, что будет о тебе заботиться.