Чёрная дыра

       У Джуд вспотели и трясутся руки. Она кладёт потные ладони на колени, и на джинсах тотчас остаётся мокрый след. Она хочет вытереть ладони об джинсы, которые теперь, кажется, только выбросить, но с опасливой осторожностью косится на место водителя.        И тут же ощущает пьянящий и знакомый жар в паху. О, как он сводит её с ума, этот жар, и следующие за ним мурашки по всему телу! Небеса священные, почему, каждый раз, когда она только видит этого мужчину, так сильно жаждет его? Разум будто отключают свыше, а в борьбу вступает тело, бренное, воспалённое единственным желанием — трахаться.        Джуд закусывает губу, тот час чувствуя привкус крови. Она губы за последний час, небось, уже в воспалённое месиво превратила. Не удивительно — это последняя стадия её падения в глубочайшую, словно воды океана, бездну. Финал.        Но ей не больно. «Это всё случилось по его вине» — убеждает она себя, мыслью этой сверля мозги, точно бензопилой. И не страшно. Он, Гарольд, рядом. А, значит, самого страшного — его осуждения — не случилось. Он всё ещё здесь, с ней. Её больная туберкулёзом, зависимая, нездоровая, но единственная, имеющая смысл, любовь. Он рядом. Ей не страшно. Ей нечего бояться.        «Солдатам Вермахта тоже не было страшно» — точит мозг, как червяк, странная, неуместная мысль.        При чём здесь вообще это? Такое случилось уже не впервые: в ситуациях, между которыми нет ни логики, ни связи, ей в голову приходят странные исторические параллели. Как будто она была среди стоп истории и всё видела своими глазами. На худой конец — будто она историк, а не обычная кроткая домохозяйка, которая когда-то работала обычной официанткой в разных кафе.        Она мотает головой, стараясь отогнать мысль-прилипалу. Быстро откидывает упавшую на щеку и закрывшую правый глаз прядь волос — Гарольду так не нравится. Осторожно смотрит на него, исподтишка, будто затаившаяся в засаде воровка.        Он поразительно спокоен, как всегда. Смотрит прямо в беззвездную даль, крепко держит руки на руле. Вены немного напряглись. Выглядит сексуально. Джуд проводит языком по верхней губе — неосознанный жест, выражающий вполне осознанное сексуальное желание.        Пришлось сжать ноги, зажав заодно между ними вспотевшую ладонь. Последний раз они были близки часа полтора назад, а, кажется, будто прошла целая вечность. Тело ноет. Напрягшиеся соски зябнут от внезапного июньского холода. Наверное, во всём виновата ночь.        Сегодня полнолуние. Какой занимательный символ, учитывая, ЧТО случилось ближе к ночи.        «Наверняка, в Варфоломеевскую ночь тоже было полнолуние».        Ну вот, опять. Джуд мотает головой, и непослушная белокурая прядь снова оккупирует щёку. Она не успевает её убрать.        — Не делай так, — обманчиво-спокойно, на самом же деле чеканя каждый звук, говорит он, не отрываясь от дороги, и круто свернув к реке, — ты же знаешь, я не люблю.       — Прости, — почти мистически, почти шепотом, отзывается она, опуская голову на руки, — Гарри.        Он молчит, не отвечает. К этому Джуд привыкла тоже — он не разговаривает не по делу. Почти.        Они сворачивают, проход узкий, а шум реки становится всё более явственно слышен. Джуд начинает нервничать — то, что казалось, уже почти удалось забыть, практически сразу вспомнилось с новой силой. Она отматывает это воспоминание, жмурится, когда кадрами кровавыми оно пролетает перед глазами. Нужно будет решиться и изъять его из памяти. Однажды она решится. Сможет. Одолеет. Но не сейчас.        Джуд снова вытирает пропотевшие насквозь ладони о джинсы. Грязные разводы видны даже в машине при свете луны. Наверное, в дневном свете любимый предмет одежды окажется и вовсе отвратительным.        Стоп. Они приехали. Джуд не торопится вылезать из машины. Она не хочет видеть ЕГО. Ничего видеть не хочет. Сильно-сильно жмурится и кусает распухшие губы. Хочется завыть, но нельзя — Гарольд не разрешает.        Он выходит первым, покидает водительское место. Хлопок двери больно бьет по ушам, разливается горьким эхом. Джуд с трудом подавляет в себе желание кричать. Не от боли, увы. От того, что ни о чём не жалеет.        Она выходит следом. Не потому, что вдруг осмелела (наоборот, пришлось сжать мышцы, чтобы справиться с порывом помочиться). Она не может пропустить, не увидеть, как решительно он шагает, как красиво изогнуты его руки.        Снова эти мысли вызывают абсолютно однозначные желания, которые особо чопорные способны назвать низкими.        Она выходит следом. Не сразу удаётся захлопнуть дверцу, но она справляется и с этим. Делает пару неуверенных шагов за ним, к багажнику. Он не запрещает, значит, можно. Стоит в паре шагов от него, стараясь смотреть на землю, мимо собственной тени, которая теперь выглядит особенно жалкой. Лишь по колебанию тени Джуд поняла, что дрожит. Плевать. Теперь уже плевать на всё на свете.        Он стоит у багажника, кажется, какое-то время колеблется. Открывает багажник резко, будто человек, что боится потерять решимость.        Чёрный мешок. Джуд знает очертания тела в нём до мельчайших деталей. Кадык напряжен. Одна нога слегка короче другой, и сейчас это особо заметно. Острые пальцы.        — Любимая, — шепчет он, и от его сладкого голоса Джуд тает, — ты не желаешь сделать это сама?        Его лицо в объятьях лунного света выглядит как фреска древнего бога. Она верит в него безо всяких сомнений. Она ему поклоняется.        — Боюсь, — тихо шепчет она, едва шевеля губами, — очень.        Он подходит вплотную, аккуратно гладит подушечкой большого пальца её по щеке. Ей хочется очутиться перед ним на коленях, обнимать его бедра.        — Ну, — по-кошачьи мягко, почти с нежностью, уговаривает он, — ты же знаешь, как я люблю огонь в твоих руках.        И добавляет, склонившись к уху:        — Как меня это заводит.        Да, она знает. Картинки, грешные, сладкие и страстные, мелькают перед глазами каруселью. Теперь она снова вытирает вспотевшие руки о джинсы. Теперь ладони вспотели от возбуждения.        Он не теряет времени зря — не привык и к этому. Вытащив мешок, кладёт его на берег. В лунном зареве, которое вселяет в Джуд страх, эта поклажа выглядит как что-то старое и гниющее. Сзади, там, куда она вставила нож, всё залито кровью. Наверняка, внутри весь багажник тоже пропитан ею.        Он обливает мешок бензином, делая это скрупулёзно, методично. Словно готовился к этому уже давно, хотя, быть может, так и было.        — Давай, — протянув её коробок спичек, говорит ей, — любимая.        Джуд судорожно хватает коробок, сжимает пальцы до хруста, чтобы не упустить. Делает несколько робких шагов к самому мешку, так, чтобы его можно было пнуть в случае чего, как надоевший футбольный мячик. Не сразу понимает, а потом пугается, когда начинает дрожать и слышит свои стучащие друг о друга зубы.        И поджигает.        Труп горит ярко, огонь смешивается с лунным сиянием, рисуя фантастическим светом удивительные картины — как будто, нечто потустороннее.        «Понтий Пилат оценил бы этот цвет, ты знаешь» — шевелится отнюдь не робкая, знакомая подлая мыслишка. У Джуд нет сейчас сил бороться с нею. Да и желания тоже нет.        Труп горит ярко, а он аккуратно разворачивает её за плечи, к себе. Теперь они стоят лицом к лицу. Джуд вмиг забывает, что нужно дышать, преданно смотрит в серые кошачьи глаза мужчины-зависимости, позволяя себе дерзко улыбнуться краем губ. Он балует её взглядом. Он доволен.        — Любимая, — аккуратно надавив пальцем, он берет её лицо в ладони, приподнимает голову за подбородок, чтобы не сбежала от него взглядом, как будто бы она посмела бы, — ты прекрасна.       — Спасибо, — опустив голову и спрятав счастливую улыбку, отвечает Джуд, — Гарри.        Помедлив, он накрывает её губы своими. Поцелуй его сладок словно мёд, но привкус, который он по себе оставляет, больше похож на яд. И пусть. Джуд нравится быть отравленной. Уж лучше так, чем вечная серость, когда дни, сменяющиеся калейдоскопом, ничем не отличаются друг от друга.        Ему мало одного поцелуя. Он вгрызается в её губы страстно, терзает её рот, словно путник, припавший к долгожданному прохладному источнику воды. Может быть, он тоже зависим. Это ей тоже нравится.        — И всё же, — мягко продолжает он, когда поцелуй всё-таки прервался, — ты сегодня встревожена. Ничего особого не случилось. Всего лишь избавились от паразита, который нам мешал.        — Да, — согласно кивает Джуд, — ты прав. Но я боюсь воспоминаний о самом моменте убийства. Понимаешь?        Он колеблется недолго. Уже через миг сменившее сомнение выражение решительности в его глазах, заставляет её восхищённо выдохнуть. Он великолепен. Когда-нибудь он завоюет целый мир.        Взяв её за руку (и в этом жесте — обещание, что она никуда не сбежит от него никогда), он отматывает воспоминания, одно за другим, по очереди. А потом вдруг касается пальцами воспалённых от пота висков. И всё тает.        — Ты ничего не помнишь, — спокойно, но строго говорит он, глядя ей в глаза, — поняла, дорогая?       — Да, — покорно кивает она, смотрит на него глазами невинного ребенка и улыбается, — я ничего не помню.        Она, правда, не помнит абсолютно ничего. Белый шум. Чёрная дыра.        — Вот и хорошо, — довольно кивает он, коротко целуя её в подбородок, — умница.        Он снова похвалил её. Опять. Джуд чувствует блаженство и расплывается в улыбке. Пришлось хорошенько напомнить себе, что нельзя скулить. Гарольду это не понравится.        Он снова целует её, пока сердце в груди колотится как безумное. И отрывается, оставив на щеке звук её выдоха. Улыбается. Гладит подушечками больших пальцев по щеке, вскружив ей голову окончательно и бесповоротно. Сладко вползает в душу взглядом лидера — иначе смотреть не умеет.        — У меня есть для тебя подарок, любимая.        Он подносит к губам её ладонь, целуя запястье.        Подарок? О, что это? Словно маленькая девочка, Джуд начинает ёрзать, не может устоять на месте. Хватается ладонью за ворот его пиджака.        Он дарит подарки редко, но все — потрясающие. Других дарить не умеет.        Когда в её ладонь опускаются небольшие позолоченные часы, Джуд восторженно выдыхает. Это, похоже, антиквариат. Она обожает антиквариат. Он всегда бьёт в самое сердце. Её прекрасный Гарольд.        — Открой их. Они занимательные внутри. Тебе понравится.        Она сомневается. Блеск её глаз сейчас, пожалуй, никакое сияние луны не угасит. Должно быть, похожа на мартышку, возбужденную и радостную, достающую с высокой пальмы банан.        — Открой же, — наступает он, но мягко, словно хищник, — давай, любимая.        Она задерживает дыхание, пока вздох полностью не наполняет лёгкие. Резко закрывает глаза, а потом так же резко открывает — широко, как ребёнок, что только начинает знакомиться с миром и ему всё интересно.        Щёлк — словно скорлупа небольшого ореха трескается внутри, когда она открывает часы.        Джуд недоумевающе замирает, смотря внутрь.        — Но ведь ничего нет — мягко возражает она, и звучит это боязливо.        Посмотрев на него, спокойного, поджавшего губы, ответа она не находит.        Зато в уши врываются один за другим слова, кружащиеся в мозгу, мгновенно воспалившемся, в ритме вальса — одного из тех, что играли в застенках немецких концлагерей перед казнью.        Тардис.        Роза Тайлер, за тебя стоит сражаться.        Донна Ноубл, мне так жаль.        Я. Просто. Идиот.        Стань со мной. Я знаю, ты изменилась.        Где есть слёзы, там надежда.        Доктор? Какой Доктор? Доктор Кто?        И всё обрывается. И теряет смысл. И обретает новый смысл — чудовищный.        — Зачем? — она не может заставить себя посмотреть в его лицо. — Зачем ты сделал это?        Он хладнокровен. Как ящерица, что заползла в нору, а выползает лишь для того, чтобы больнее ужалить. Как скорпион.        — Ты всегда считала себя лучше меня. Всегда оправдывала то, чего не могла простить мне. Всегда находила причины считать себя не таким чудовищем, каким являешься. А теперь, когда я помог тебе осознать это, кричи, Доктор. И беги, если можешь. Но признай, наконец, что ты — мерзкая дрянь. А я — как всегда — победил.        И он уходит, хохоча и почти что вальсируя — счастливый и триумфующий. Как всегда. Ей никогда не удавалось обыграть его в шахматы. Никогда не удавалось выиграть.        Но всё это сейчас — чушь, проблема, не большая того, чем позавтракать.        Ужас в том, что она попала в зависимость, куда тяжелее физической.        Ужас в том, что она убила человека и ни сколько об этом не пожалела.        Ужас в том, что она — чудовище.        Полная луна серебрит мягкие волны реки, воздух отравлен ещё свежим запахом пепла. Доктор, дрожащая, обессиленная, опускается на смертельно холодный песок, закидывает голову в воспаленное полночью небо и кричит, вырывая глотку в боли.        Она повержена. Она засосана черной дырою.        Имя у неё одно, всегда одно, не меняется уже столетиями — Мастер.