Чёрная дыра

       Уилл отправился в командировку и, к счастью, пробудет в Шотландии две недели. Она испытывает невероятное облегчение, но вместе с тем — стыд. Уилл славный, добрый, заботливый и очень нежный. Он, вне сомнений, очень любит её и дорожит ею. Всегда готовый прийти на помощь, он проявляет милосердие, с которым ей редко доводилось встречаться раньше. Работает в собачьем питомнике, по выходным, раз в две недели, ездит навещать маму своего покойного одноклассника, оставшуюся к старости в одиночестве, отремонтировал той протекающую крышу и прохудившиеся двери за собственный счёт, любит детей и с восторгом рассказывает ей о своей работе в детском волонтерском лагере три года назад. Ему не нужно говорить, что она устала — он знает об этом сам, подмечает по тому, насколько потух его взгляд, и как она едва волочит ноги в конце дня. Каждый раз, когда он видит её усталость, заваривает ей чай, чаще всего мятный, приносит плед и нежно массирует её затекшие ноги. Он умеет выслушать, молча и внимательно, не задавая вопросов, когда чувствует, что они не вовремя, и поддержать — крепко обнимает, иногда погладив по голове или поцеловав в висок. Уилл улыбается почти всегда и она считает его таким человеком, в котором живут миллионы солнц. Уилл — прекрасный человек, потому, чем дольше они женаты, тем больше она изумляется, что такого хорошего он нашел в ней, равнодушной суке, зацикленной на другом мужчине, точно наркоман на игле, что они целую вечность лучшие друзья.        Джуд тяжело вздыхает. Откинув со щеки прядь волос, она берет чашку и медленно идёт в прихожую, к камину, хотя не уверена, что огонь способен сейчас её согреть. Внутри холодно и больно, а ещё она снова чувствует как её всю, от макушки до пяток, заполняет пустота. Она боялась этого чувства, а сейчас реагирует на него с философским спокойствием обречённого: ну вот, опять, снова пришли эти мерзкие ощущения. Одержимая желанием побороть их ещё несколько месяцев назад, сейчас она уже больше им не противится — они стали частью её личности, её души. Она теперь даже не боится, что однажды они её попросту уничтожат.        Она включает камин, устало садится в кресло, аккуратно отпивает несколько глотков чая, не особо чувствуя вкус, и закрывает глаза. Она устала. Только теперь, по тому, как звенит ложка, она понимает, что руки дрожат. Руки в последнее время стали дрожать сильно, люди, страдающие болезнью Паркинсона, её бы поняли, хотя она и не больна. Джуд шумно выдыхает, слушая, как воздух несколько секунд клекочет в горле, и, поставив чашку на край стола, устало потирает глаза. А потом откидывает голову на спинку кресла. Голова тяжелая, шатается, как у гипертоника, и, кажется, начинается мигрень. Она трёт виски, пока пальцы не становятся горячими, хотя знает, что это вовсе не метод спастись от головной боли, скорее, дешёвый самообман. Ей плохо.        Джуд сильно прикусывает губы, закрывает глаза и улетает — из тяжелой серой реальности, в которой всё как будто фальшивое, и всё принадлежит совсем не ей. Она хочет путешествовать, наслаждаться красотой мира и искать то, что когда-то (наверное, ещё в прошлой жизни) — потеряла.        Картинки, что рисует её воображение, слишком живое для человека, живущего в клетке, такие красочные и реальные, что ей тем более хочется плакать от их хрупкой фальши. Сейчас, стоит лишь ей открыть глаза, они развеются как дым.        Она на огромном концерте в Нью-Йорке. Об этом говорит пестрая разношерстная толпа, яркая как сто миллионов солнц, настроенная дружелюбно по отношению друг к другу, но возбужденная в ожидании кумира. Люди ждут, переговариваясь друг с другом, и исполняют твист пока какой-то парень играет «Tutti-frutti» на гитаре.        Когда он появляется на сцене, поднимается такой вопль и писк, особенно от молодых девушек в ярких платьях и солнцезащитных очках, что ей приходится заткнуть уши. Элвис Пресли, невероятный, стильный, модный, заряженный энергетикой толпы и излучающий собственный свет, точно турбо-машина, так притягателен, что от него невозможно отвести взгляд. Концерт проходит как одно мгновение, яркий, набор роскошных картинок человеческого счастья, и ей долго приходится ждать в его гримерке, пока визжащие фанаты рвут его на куски, жаждая больше всего на свете прикоснуться к кумиру.        Он входит в свою гримёрку уставший, но по-прежнему бодрый — энергии в этом человеке столько, что ему нужно добавлять к своим многочисленным титулам ещё один — Мистер Энергетик.        — Здравствуй, Элвис, король рок-н-ролла — говорит она, показывая знак победы, придуманный великим сэром Уинстоном Черчиллем, — ну что, как жизнь?        — Ох, Доктор, старый друг, — на его лице появляется белоснежная улыбка, — привет. Рад тебя видеть. Жизнь, как видишь, бьет ключом.        Он падает в кресло напротив неё, снимает круглые очки, стильные и дерзкие, которые абсолютно точно станут одним из символов эпохи, кладёт их на маленький столик и смотрит в зеркало, поправляя налакированную причёску.        — Я чертовски устал, честно говоря, — добавляет он позже, — выпьем виски? Или, может быть, ты хочешь чего-то другого, Док?        — Я ничего не хочу, Элвис, — качает головой она, — приехал на твой концерт. Ты же знаешь, я твой большой фанат.        — Знаю, мне очень приятно, — кивает Элвис, — ты особенный фанат, Доктор. Даже не знаю, чем я заслужил.        — Своей гениальностью, друг мой, — философски изрекает она, закинув ногу за ногу, и, посмотрев в зеркало, обнаруживает себя кудрявым мужчиной в смешной шляпе и полосатом шарфе.        Картинка расплывается, становится далёкой и, точно крохотная звезда, растворяется в космосе серых будней.        Джуд открывает глаза. На душе сразу становится тепло и, кажется, по губам ползёт улыбка. Настоящая, искренняя улыбка, а не имитация, как когда Уилл обнимает её, рассказывает о делах на работе или говорит, что любит.        Что это за сказки рассказывает ей собственное воображение? Она, быть может, сошла с ума? Может, это разум, удручённый тягостными обстоятельствами, бунтует и пытается сбежать? Если она сумасшедшая — что ж, пусть так и будет. Эти выдумки, очаровательные, динамичные, а иногда страшные, когда приходится бывать в огне Второй Мировой или спасать людей во время Французской революции, уводят её от самого главного — пустой никчёмной жизни, в которой совершенно ничего масштабнее поломки ногтя не случается. Если таково сумасшествие, она желает быть сумасшедшей вечно.        Наконец, Джуд вспоминает о чае и снова берёт чашку в руки. Вкуса она, конечно, не чувствует (ей кажется, что она не чувствовала его никогда, хотя Уилл утверждает, что с детства она обожала бананы), но понимает, что чай остыл и уже почти совсем холодный. Она ненавидит холодный чай. Он лишь сильнее угнетает её холодную уставшую душу.        Встав, она выливает остатки чая в раковину и, вычистив чашку до блеска, уходит к себе.        К счастью, Уилл столь добр, что не настаивал на общей спальне никогда. Обычно, если ему хочется ласки, он приходит в эту её комнату — маленькую, но уютную, всю заставленную маленькими фигурками синих полицейских будок — из глины, дерева, из воска и даже вязаных. Странная — но самая главная её страсть. Она и сейчас берёт одну, из батика, в руки и, покрутив в пальцах, ставит на место — на книжную полку, сплошь заставленную исторической литературой и романами о покорении Космоса и перемещениях во времени. В прошлую зиму, когда они с Уиллом поженились, она читала, точно одержимая. За пять месяцев проглотила все книги в этой комнате, некоторые перечитала по два-три раза. Уилл был столь любезен, что покупал книги у букинистов. Одну — «Устройство Вселенной», детскую, но с чудесными иллюстрациями, за безумные деньги (почти половина его зарплаты ушла) купил у бывшего работника библиотеки, потому что она настаивала, что именно эту книгу будет читать для их детей, если они когда-нибудь у них появятся.        Она достаёт книгу, раскрывает её на случайной странице. Читает:        «Вселенная, определенно, опустеет без самой яркой звезды».        Эти слова, как и в первый раз, когда она их прочла, снова вызвали у неё улыбку — добрую, тёплую. В такие минуты, когда есть возможность читать, она чувствует себя ребёнком, маленькой девочкой, которая верит в чудеса.        Подавив вздох сожаления, Джуд ставит книгу обратно на полку, и осматривается. В комнате явно не мешало бы убраться, на столе, по углам, лежит пыль. Но нет, не сегодня. Сегодня она чувствует себя слишком слабой — как маленький котёнок, которого оторвали от груди матери, но забывают кормить. Сдавшись, Джуд опускается на постель.        Подушка мягкая, а шёлковые простыни приятно ласкают даже сквозь одежду. Этот комплект белья они купили в Париже, во время своего весеннего уик-энда. В городе, желанием посетить который Уилл был одержим с юности. В городе, шагая по улицам которого, она чувствовала вонь улочек, некогда бывших грязными, одобрительный свист толпы, приветствующих Наполеона и вопль пострадавших в кровавой бойне за право быть личностью, названной Буржуазной революцией. А ещё — слышала голос величайшей маленькой птички Эдит Пиаф и красивый смех доброго и гениального Луи Де Фюнеса.        Нежное касание шёлка разбудило другое воспоминание и Джуд болезненно стонет. Гарри. Её Гарри — опасно-близкий, но далёкий, словно холодная звезда. Он не навещал её уже почти три недели. О разлуке, конечно, не предупредил, но она уже научилась читать её в его взгляде. Когда спросила, куда он отправляется на этот раз, если уж покидает её, отшутился. Сказал, что будет взрывать Космос, и рассмеялся так заразительно, что она, несмотря на пробравший её холод, не смогла не улыбнуться.        Как водится, воспоминание о нём будит в ней такую тоску, с которой она, увы, не может справиться. Она не сразу замечает даже, что плачет, понимает это лишь когда слёзы почти уже ослепили. Быстро вытирает их, касаясь холодными пальцами горячей щеки.        Она садится на постели, подтягивая колени к себе, сжимает губы, отчаянно трёт глаза. Попытка не думать о нём, холодном и блестящем, провалена. С каждой секундой образ становится чётче — такой яркий, что, кажется, лишь протяни руку — и сможешь коснуться его. Джуд рушится на постель, точно подстреленная пташка, и тонет в собственных слезах. Рыдания, захлестнувшие тело, сотрясают его приступами, накатывают волнами. Она кусает губы почти до крови, потому что знает — если поддастся этому ужасному чувству, умрёт. Либо у неё окончательно поедет крыша и картинки из воображения полностью заменят реальный мир.        Спустя полчаса отчаянного безумия, всё-таки удаётся совладать с собой. Джуд встаёт и, словно сомнамбула, идёт в кухню. Сейчас она мало что понимает, кроме того, что ей нужно, очень нужно умыться. Открыв кран, она ныряет под воду с головой. Вода прохладная, её прикосновения нежны, и вскоре она чувствует, что удалось немного охладить агонистический жар и прийти в себя до состояния, в котором хотя бы соображаешь, что делаешь.        Время ужина, но у неё совершенно нет сил готовить. Пытаться найти еду в холодильнике бесполезно — куриный бульон они доели пару часов назад, прежде чем Уилл отправился в аэропорт, а курицу она сегодня явно не отварит. Подумав, она заказывает себе пиццу с грибами и снова заваривает мятный чай. Это — хорошее средство от депрессии и тоски, хотя, может быть, она это только себе в голову вбила. Руки всё ещё дрожат, хоть и меньше. Снова в мысли приходит Гарри, но она гонит их от себя прочь. Когда разлука с ним такая долгая, она до дрожи в коленях боится что-нибудь с собой сотворить. Однажды у неё даже были мысли порезать вены. До сих пор она не уверена, вышло бы перестать об этом думать, если бы Уилл не вернулся домой с крохотным рыжим котёнком на руках, которого принёс на недельную передержку.        Эти мысли такие тягостные, что снова хочется плакать. Рыдать как в детстве из-за сломанной любимой игрушки, бросившись в страданиях на кровать. К счастью, настойчивый звонок в дверь напоминает ей, что этого делать нельзя и что нужно всё же поесть — пришел разносчик пиццы.        Она открывает, не вглядываясь в его лицо, расплачивается, забирает большую тёплую коробку и, оставив чаевые, закрывает дверь перед самым его носом, не поблагодарив и не пожелав удачи, как обычно, или как это всегда делает Уилл. Это получилось очень зло и неправильно, она подумает об этом позже, как самая красивая выдуманная героиня Скарлетт О’ Хара (о, как искренне талантливая Маргарет ненавидела этого своего персонажа, с каким горьким сожалением рассказывала, что Скарлетт почему-то пленила читателей, а теперь приходится оправдываться, что она нисколько, совсем на неё, свою выдумку, не похожа, когда они вместе пили чай в Вашингтоне!). Джуд мотает головой, пытаясь отогнать очередную странную фантазию.        Она точно сошла с ума, окончательно и бесповоротно. Надо орать от ужаса, зная, что тебе конец, а хочется только петь, мечтая, что это новое начало.        Она открывает коробку, режет пиццу на четыре куска, заваривает чай и, прихватив скромный ужин, возвращается к себе в спальню — единственное место в её собственном доме, которое не раздражает. Едва сев на кровать, она уже знает, что не будет ужинать. И что все попытки уговорить себя же поесть окажутся бесплодными. Джуд поджимает губы, опускается на подушки и снова и снова проматывает воспоминания на маленьком датчике, что носит как часы. Это её память о Гарри, единственным, рядом с которым она не чувствует, что попала в фальшивую иллюзию, из которой не выбраться. Наоборот, она ощущает, что, может быть, в другой жизни, в какой-то из Вселенных, на какой-то из планет, они были равны. И, может быть, даже были друзьями. Или чем-то большим.        Джуд не справляется с тяжелым вздохом и совершенно не пытается его подавить. Она снова плачет и снова собирает со щеки горячие слёзы холодной рукой. Руки у неё всегда холодные, горят, как и каждая её клетка, как вся она, только от прикосновения Гарри, только когда он рядом. Она стала его рабыней, добровольно, без сопротивления, и теперь, когда усталость окончательно победила её, понимает почему. Только с ним рядом, пусть и столь унизительным способом, она способна чувствовать себя настоящей, живой.        Джуд плачет и плачет, обнимая подушку, и уже совершенно забывает не то, что нужно поесть, а даже о том, что дома есть пицца. Она закрывает глаза, стараясь снова вызвать те прекрасные картинки из своего прошлого, которые с ней никогда не случались.        Выходит.        Теперь она в облике смешного угловатого мужчины, что обожает бабочки и, видимо, коллекционирует фески, путешествует с друзьями. Они — семейная пара, мужчина, называющий себя Рори, высок и тоже немного угловат, но с добрый взглядом, способным исцелить страждущего. А Эми, его супруга — очаровательный маленький чертёнок, рыжая, как солнце, бойкая и славная. И вовсе не боится огней Второй мировой, куда они на этот раз попали. Рядом с ними двумя и с этим маленьким ребёнком, что пока не родился, а только бьется у Эми под сердцем, ощущаешь себя живой. Все зовут этого странного мужчину Доктором, при первой встрече непременно задают вопросы: «Какой Доктор? Доктор Кто?», но Джуд знает — этот мужчина и есть она, и, наверное, такой однажды была одна из её прошлых бесконечных жизней.        Возвращаться в реальность сейчас гораздо тяжелее, чем после мнимой беседы с королём рок-н-ролла.        Встав с кровати, Джуд подходит к тумбочке, открывает её и берёт дневник. Тонкая тетрадь, вроде той, которую используют школьники младших классов, потому что им ещё не нужно много писать. Она записывает свои ощущения, но не подробно, как делала это раньше, в первом дневнике, а коротко — будто стенографирует.        Пятница, шестое сентября        Я снова была Доктором. Ходила на концерт Элвиса Пресли, разговаривала с ним в гримёрке. Сказала, что я — огромный его фанат. На мне был надет коричневый плащ, странная шляпа и на шею намотан разноцветный шарф. Потом была Доктором снова, но уже другим. Вместе с моими спутниками, милым Рори и чудесной бойкой Эми, которая ждёт ребёнка, мы планировали уничтожить Гитлера. Они замечательная пара и я считала их своей семьёй.        Она не закрывает тетрадь, хоть запись на сегодня закончена. Перечитывает эти несколько слов снова и снова, будто молитву. Словно от них зависит вся её жизнь. Листает странички, некоторые из которых помяты, восстанавливает в памяти все события, которые никогда не случались с нею. Эта тетрадь — куда лучше, чем все датчики памяти, вдруг думает она. Эта тетрадь — настоящая.        Она встаёт, чтобы снова положить свой дневник мечтательницы в стол, в нижний ящик, и закрыть его на ключ. Милый Уилл, когда впервые выслушал её рассказы о странных вещах, до того реальных, будто они уже случались с кем-то и были чьими-то воспоминаниями, поцеловал её в лоб и с улыбкой сказал, что ей нужно писать сказки и что он никогда не сомневался в её таланте. Когда она поделилась новой порцией чудесных фантазий, оптимистично добавил, что уверен, у неё всё получится — издать книгу, стать такой же популярной, как Астрид Лингрен, а может, даже больше. И только когда эти рассказы стали почти ритуалом, который она совершала каждый день за ужином, он аккуратно поинтересовался, возможно, будет лучше, если она посетит психиатра. После этого она перестала ему об этом рассказывать. Через некоторое время её выдуманную реальность раскритиковал и Гарри — по-доброму, как взрослый мягко журит малыша, он посоветовал избавиться от дневника. И она это сделала уже через полторы или две недели. А потом с гордостью сообщила ему: «Дневника больше нет, любимый».        Она повторяла себе, что сделала это, чтобы, наконец, избавиться от иллюзий, принять реальность, в которой живёт, почти идеальную на самом-то деле. Но это была огромная ложь. Она уничтожила дневник, потому что должна была угодить Гарри, своему возлюбленному. Рабы всегда должны угождать хозяину.        — Гарри, — выдохнула она, хныкая как младенец, у которого отобрали соску, — милый, любимый, когда же ты придёшь? Возвращайся ко мне из своих странствий. Ты мне нужен больше, чем воздух.        И она снова начинает плакать, теперь чувствуя, наконец, как слёзы выкатываются из облака ресниц. Она бы, наверное, наплакала Темзу и сделала бы это не без удовольствия.        Но звонок телефона не даёт такому случится.        Джуд воровато оборачивается, как будто в супермаркете жвачку украла, быстро стирает слёзы с пылающих щёк и устало отзывается, не смотря на дисплей.        — Да?        — Джуд, дорогая, привет. Слушай, что скажешь насчет чашечки кофе вместе? Я приготовила черничный пирог и сварила яблочное варенье. Я зайду, ладно? Мы с тобой миллион лет не говорили.        — Хорошо, заходи. Буду рада тебя видеть — отвечает она и улыбается.        Она — ребёнок, которую обрадовали скорой встречей.        Разговор окончен и только теперь Джуд смотрит на дисплей, хотя в этом, естественно, нет надобности.        Донна, милая Донна. Прекрасная как целая Вселенная. Они знакомы всего чуть больше года, впервые встретились в супермаркете за углом, покупая капусту, через две недели после того, как они с Уиллом купили этот дом. Но кажется теперь, будто они знакомы целую вечность. Вряд ли она может назвать Донну лучшей подругой, потому что в таком растоптанном моральном состоянии она вообще сомневается, что в силах с кем-нибудь дружить. Но Донна своей открытостью, прямолинейной искренностью и жизнерадостностью, стала для неё кем-то вроде прекрасной Вселенной, которой она всё никак не могла достичь, как ни старалась.        Джуд встаёт, идёт на кухню, чтобы поставить чайник. Проверяет, есть ли кофе, и с облегчением вздыхает, когда понимает, что его более чем достаточно. Только теперь, посмотрев на стоящую на столе коробку, вспоминает о том, что ей доставили пиццу. Отлично, если придёт Донна, у неё будет повод поужинать. За последние несколько месяцев она так исхудала, что, если всё будет идти так и дальше, ей поставят анорексию.        Она хочет грустить и плакать, но, к счастью, в дверь звонят — настойчиво, даже требовательно. Это не может быть Донна, пусть она и быстрая, не успела бы добежать до их дома за пару минут. Да что там — сам Флэш не успел бы.        Кто бы это ни был, решает для себя Джуд, она благодарна за приход. Выиграла несколько минут у безудержного плача, что снова рвётся на свободу. Она неохотно открывает дверь, чтобы услышать:        — Да благословит вас Господь… Мы…        — Я в ссоре с Богом, — быстро возражает она, — всего доброго.        Наверняка, тётенька с фальшивой улыбкой ангела про себя уже пожелала ей долгой и мучительной смерти, но Джуд плевать. Она ждёт Донну и больше не верит в Бога. Она больше не верит Богу.        Донна приходит точно к ужину — пицца источает магический аромат, который у человека, не настолько уничтоженного, как Джуд, здорового человека, вызовет единственное желание — есть, а кофе помогает унестись в страну восхитительных историй.        Её рыжие волосы всколочены, платье потрёпано, но она сияет. Джуд с максимальной искренней радостью, на какую способна, обнимает подругу, Донна целует её в щёку, и, без лишних вступлений, начинает рассказывать по дороге в кухню:        — Представляешь, Джуд, дедуля снова написал сказку, и опять о каком-то там Докторе, покорителе небес, короле Вселенной. Слушай, вам нужно стать соавторами, издавать книги вместе. Попробуйте, я думаю, будет здорово. Тебе снова снился этот твой Доктор?        Донна, если быть откровенной, тараторит, и, наверное, она может вывести из себя кого-угодно, но только не Джуд. Для Джуд, утомленной и измученной, её быстрая манера речи и тысячи мыслей сразу, которыми она спешит поделиться — как глоток воздуха для астматика. Джуд улыбается, разливает кофе, кладёт на тарелку пиццу и с благодарностью пробует черничный пирог — Донна ненавидит чернику и не очень любит печь, но делает это для неё и всегда приходит с угощением.        — Да, — с улыбкой кивает она, садясь за стол, — я снова фантазировала.        — И где же ты была в этот раз?        — Смотрела, как Доктор наслаждается сначала концертом Элвиса, а потом говорит с ним в гримёрке. А потом выдумала семейную пару, ждущую ребёнка, и смешного угловатого парня в фесках и странных бабочках, с которым они путешествовали.        — Здорово, Джуд, — глаза Донны сияют, — у тебя отличное воображение. Знаешь, когда я слушаю дедушку, а потом — тебя, то и сама начинаю верить в то, что Доктор существует.        Джуд вдруг судорожно впивается в самый край стола ладонью, так, что угол упирается в кожу. Она бы не смогла объяснить, почему, но сама мысль о том, что кто-то верит в существование этого странного космического путешественника, привела её в странное возбуждение. Впервые она подумала о том, что, быть может, это не она сумасшедшая, а Доктор действительно существует.        — Что твой дедушка говорит о Докторе, Донна? — она старается, чтобы это звучало как можно мягче, но выходит всё равно агрессивно и слишком возбужденно — как у ждущего важнейшие новости, из тех, что меняют жизнь, человека. Донна даже мягко гладит её по руке, улыбаясь — явно старается поддержать и успокоить.        — Он рассказывает, что это самый грандиозный случай в его жизни. И что Доктор был величайшим человеком, с которым ему довелось повстречаться. Хотя Доктор, конечно, не человек.        — Не человек? — услышав это, Джуд чувствует, как сердце сладко ноет, в предчувствии. — А откуда он? Что тебе говорил дедушка об этом? Он ведь что-то говорил, верно?        — Ну, — Донна продолжает улыбаться совершенно добродушно, — когда я спросила, не марсианин ли этот Доктор, дедуля ответил, что Доктор на меня за эти слова обиделся бы. Дедушка говорит, что он с какой-то другой планеты, — и она морщит лоб, стараясь вспомнить, — Галлилей или… Гаффилей…        — Галлифрей? — почти страстно, сама от себя не ожидая, спрашивает Джуд, а сердце при этом бьется, как ненормальное.        — Точно! — Донна смеётся, но тут же изумлённо смотрит на неё. — Вам с дедушкой что, снятся одинаковые сны?        — Я не знаю — с улыбкой признаётся Джуд. — Может, и правда, текст хочет, чтобы мы его написали вместе.        И добавляет уже тише:        — А, может, я просто сумасшедшая.        — Да ну, — возмущению Донны, похоже, нет предела, — не говори так, ладно? Ты нормальная, просто тебе нужно рассказать об этом Докторе миру. И мой дедушка, хоть и странный, но точно не чокнутый.        — Но идея Доктора почему-то приходит в голову нам двоим.        — Да, — кивает Донна, — но он верит, что Доктор существует, и описывает его так, как ты никогда не описывала, дорогая. Дедуля утверждает, что Доктор — высокий, худой, с длинными ногами, похожий на смазливого подростка. У тебя есть такой Доктор?        Джуд сосредоточено потирает лоб, потому что она уже не может быть уверенной, где проходит граница между выдумкой и реальностью. Но нет, такой Доктор, которого описала Донна, ей в фантазиях не являлся.        — Хотя знаешь, — Донна добродушно улыбается, — я уверена, что образ этого Доктора дедушка, так сказать, списал с одного человека, который приходил к нам однажды. Не помню даже, как его зовут, случайный знакомый, видимо. Но он так странно посмотрел на меня, еще и сказал: «Донна, я ухожу» перед тем как уйти. Понятия не имею, почему ему так было важно, чтобы я с ним попрощалась. Ну или ему было важно попрощаться со мной. Странный парень.        Эти слова наполнены такой теплотой, что Джуд поневоле улыбается. Наверняка выходит устало, но это лучше, чем постоянно рыдать. Отвратительный день. Она сотрёт воспоминания о нём, по крайней мере, всё до разговора с Донной на кухне.        Они прощаются уже когда на небе зажигаются первые звёзды. Обнимают друг друга, как давние друзья, и Джуд их такими и представляет. Потому что — не совсем понятно, почему — ощущает, будто Донна уже много лет рядом как самый надёжный человек. Может быть, они были связаны как-то в прошлой жизни (если прошлая жизнь действительно существует?).        Приход Донны если не придал Джуд сил, то хотя бы привёл её в чувства. Она пьет чай с вареньем и садится за компьютер, воровато оглядываясь. Наверное, ей больше никогда не избавиться от чувства, которое приходит всякий раз, как она принимает любое самостоятельное решение — вины.        Джуд набирает в лёгкие побольше воздуха и быстро, чтобы не передумать, вбивает в поисковик:        Доктор Кто        Она должна найти подтверждение, что Доктор Кто реален. Или убедиться в том, что она сумасшедшая.