Чёрная дыра

       — Открой рот!        Она слушается незамедлительно, не сомневаясь и секунды. Он развил у неё рефлекс, словно у собаки Павлова — подчиняться его приказам ещё до того, как закончит предложение.        Во рту тут же оказываются два его пальца, жёсткие, потому что очень напряжённые, они продвигаются глубже, почти касаясь глотки. Следующий его приказ звучит так жутко, холодно, что ей стоит больших усилий, чтобы не вздрогнуть.        — Соси!        Ей это не нравится, очень не нравится, но сегодня в качестве протеста, она ничего не может сделать, даже мычать — руки связаны, она привязана к кровати, и запястья саднят. На них, наверняка, останутся пятна от верёвки, и она понятия не имеет, что говорить Уиллу в ответ на его обязательные надоедливые расспросы.        Потому она начинает сосать — медленно, осторожно, очень неспешно наращивая темп. Всё, как ему нравится. Его пальцы пахнут лесом (странный запах, который он выбрал в качестве своих духов, тем не менее, очень будоражит её), сигаретами (она не знала, что, оказывается, он курит) и её собственной смазкой из промежности (последнее смущает, но и заводит сильнее всего).        Она не торопится. Уставшая, она давно уже потеряла желание, жажда продолжать эту опасную игру (от сегодняшнего сеанса, кажется, у неё на спине следы от флоггера останутся) исчезла. Она бы предпочла немедленно всё прекратить, чтобы просто лежать с ним рядом, на его груди, гладить непослушные мягкие завитки около живота, и спокойно говорить обо всём на свете (точнее, о чём захочет он, о чём-то другом они никогда не говорят). Она не хочет дальше продолжать заниматься сексом, этот сеанс кажется ей издевательством над собственным телом. Но она не может возразить — она не имеет права не повиноваться Мастеру.        Она сосёт медленно, представляя, как он стоит, откинув назад голову, и, может быть, зажмурившись, либо же смотрит на неё внимательно, изучающе (она не может этого видеть, он завязал её глаза её собственным шёлковым чёрным платком, а свет в спальне выключил, ещё только явился сюда). Она надеется, что эти фантазии, представления о его глазах, искристых и наполненных жаждой, снова разбудят желание. Но нет, это самообман, больше которого лишь тот, что она полюбила прекрасного человека. Она так измотана, что вскоре, если он будет продолжать её мучить, перестанет ощущать даже собственные конечности.        — Хватит!        Это звучит тоже оглушительно резко, словно выстрел, и на сей раз она всё-таки вздрагивает. Его приказы опять дают ей понять, насколько он безжалостен. Дрессируй он животных, они наверняка, были бы самыми запуганными. Людей у него тоже отлично выходит дрессировать. И она — его любимая маленькая собачка — великолепное тому подтверждение.        Останавливается она сразу же, чувствуя, как он вынимает пальцы, слишком резко, сделав её довольно больно. Прикусив губу, чтобы не вскрикнуть, она ждёт, что же он придумает дальше. Ждёт, скорее, с ужасом, чем в предвкушении. Ей страшно, она хочет, чтобы он оставил её в покое. Сколько она ещё вот так выдержит? Десять минут, пятнадцать? Очевидно, сегодня ей придётся умолять о пощаде. Возможно, именно этого он и добивается?        Мягко, как и подобает хищнику, он опускается перед ней на колени. Лёгкий ковёр слегка шуршит, пока он пытается устроиться удобнее. Она почти не дышит, затаилась, ждёт. Внутри набатом, под стук бешено бьющегося сердца, стучит мольба: «Пожалуйста, пусть он остановится!».        Освободив её привязанные к изголовью кровати руки (она так и не смогла выведать, почему ему так нравится заниматься с ней любовью, оставив её в позе распятого Христа), он судорожно вздыхает (получается трагически, это вмиг заставило её беспокоиться о нём). Она чувствует, как облегчённо сами по себе падают вниз, точно беззащитные листья деревьев в бурю, руки. Пальцы сомлели, в локти будто сотни иголок одновременно впились. Она не уверена, что ей так можно делать, и почти уверена, что ему это не понравится, но не может сдержаться — морщится от приступа мучительно-медленной и острой боли. Когда первая её волна проходит, аккуратно трёт пальцами правый локоть, настолько затёкший и сомлевший, что сейчас будто деревянный.        Потом он аккуратно развязывает платок, снимает её и она снова может видеть. Она замечает, что лицо его, склонившееся над её шеей, как будто для поцелуя (хотя он способен, скорее, укусить) сконцентрировано и сосредоточено. Он выглядит как человек, которого мучает проблема, что он никак не может решить, и это его удручает. Это удручает и его — обычно такое выражение лица не предвещает ничего хорошего. Остаток вечера они, наверное, проведут в молчании, замкнувшись, он будет находиться рядом только физически, но в мыслях улетит далеко от неё. Она шутит — на другую планету, быть может, на этот чёртов Галлфирей, или как его там, преследующий её в фантазиях последние недели две, не дающий покоя, но всегда неуловимый, чтобы она могла запомнить имя этой планеты, оранжевой, как раскалённое солнце в пустыне. Может быть, он снова будет кусать губы, а она — винить себя за то, что испортила ему настроение.        — Извини меня, — спокойно и коротко чеканит он, — я сегодня перестарался. Ты вся в синяках и ссадинах. Больно?        Она вздрагивает, теперь уже от неожиданности, и смотрит на него с изумлением. Лишь в последнюю секунду сдерживается, чтобы не открыть рот. Впервые он за что-то извинился, тем более — за то, каким был их секс. Для неё это всё равно, что увидеть Адольфа Гитлера, умоляющего евреев о прощении на коленях и заливающегося при этом слезами.        — Я, скорее, устала, — слегка пожав плечами, отвечает она, — боли не чувствую. Во всяком случае, пока.        На этом поводы для её изумления не заканчиваются. Когда он, склонившись, нежно целует её в губы, просто, без страсти и желания, но от того ещё более ценно, она с трепетом отвечает, обнимает его за шею, и он совсем не противится. Наоборот, стоит перед нею, выпрямившись, насколько это возможно в такой позе, и ждёт, когда её руки разомкнутся, и она отпустит его. А, может быть, ему этого не особо и хочется?        Она разжимает объятья, уже и не зная, к чему ещё надо быть сейчас довольной. И да, она снова удивлена, когда он аккуратно ложится на ковёр, с ней рядом, поворачивает голову, пристально поглядев ей в глаза, и проводит пальцем по щеке.        Она больше не может молчать.        — Что с тобой?        — А что? Что-то не так? — невозмутимо отвечает он вопросом на вопрос.        — Обычно ты ведёшь себя… иначе.        — Я устал, Джуд, — он спокоен, тон его самый обыденный, — говорю же. Я перегнул палку. Мне теперь и самому не по себе. Надеюсь, ты не очень на меня зла, дорогая.        — Я не зла, — покачав головой, заверяет она, — устала очень. Но, если бы ты продолжал дальше, наверняка разозлилась бы. Я уж подумала, ты просто хочешь заставить меня умолять о пощаде.        По его губам бежит мимолётная улыбка.        — Неплохая мысль, — он, кажется, находит это забавным, но улыбается беззлобно, мягко, — возможно, в следующий раз я так и сделаю.        И шутливо целует её в нос, заставляя рассмеяться. Вот за что она порой ненавидит этого мужчину, очень сложного, и от которого не может избавиться — он слишком прекрасен, чтобы вычеркнуть его из жизни. Хотя и ужасен тоже слишком, чтобы жить с ним рядом. Замкнутый круг.        — Я ничего о тебе не знаю, — проведя пальцем по его губам (который в этот раз он даже не стал кусать, как происходит обычно в таких случаях), говорит она, — это нечестно, тебе не кажется?        — Нечестно, — признаёт он, и тут же хитро улыбается, — но я не играю по-честному.        — И всё-таки, — мягко улыбнувшись, она гладит его по щеке, к которой он, к её удивлению, льнёт, как страждущий жаждой путник к источнику в пустыне, — мне хотелось бы узнать о тебе что-нибудь.        — Например?        — Что-нибудь из детства, — слегка поведя плечом, отвечает она, поразмыслив недолго, — каким оно было? Как прошло? Что ты любил есть? Как играть? Ну, знаешь, все эти милые вещи, о которых иногда рассказывают в приступе сентиментальности.        Он тепло смеётся, этот смех звучит расслаблено и, она готова поклясться, счастливо.        — У тебя приступ сентиментальности?        Она кивает:        — Непрекращающийся, с тех пор, как увидела тебя.        И мягко улыбается, впрочем, ему прекрасно известно, что в шутке этой лишь доля шутки. Она смотрит на него с интересом, как будто пытается открыть заново. С этим человеком они знакомы уже не первый день, но он для неё — лишь закрытая книга, и, похоже, открываться не собирается.        Впрочем, глаза его лучистые, взгляд открыт и, — о, чудо! — кажется, сейчас он вполне настроен говорить.        Он устраивается на ковре удобнее, кладёт руку ей на плечо, прижимает к себе поближе, с мимолётной улыбкой посмотрев, как она поглаживает его по мягкой дорожке волос на животе. Джуд думает, что теперь он похож на огромного кота, который, наконец, отъелся от пуза, и теперь совершенно доволен. Это сравнение заставляет её тихонько рассмеяться, и он даже не интересуется причиной смеха, как будто знает, как будто читает её мысли, и целует снова в нос, теперь аккуратнее.        И начинается нечто такое, что она бы назвала самым чудесным спектаклем за всю свою жизнь, самой прекрасной игрой — она лежит рядом, прижавшись к нему, а он рассказывает, поглаживая её время от времени по спине, играя её бархатной кожей.        — Моё детство прошло в маленьком городке на юге… Британии. Из тех, где все друг друга знают, и почти все друг другу родственники. Уютная крошечная провинция, в которой чья-то свадьба — уже грандиозное событие. Оно, знаешь, было счастливым. Мы целый день носились по полям, крича до небес. А потом это всё исчезло безвозвратно.        Он вдруг смотрит на неё так пронзительно, будто вот-вот небеса разверзнутся и их накроет грозой, из которой живыми не выбраться. От этого взгляда колет в обоих сердцах, ей кажется, будто он вот-вот закричит от боли. Но, конечно, нет. Его эмоции обычно слишком скупы. Взяв её за руку, он ласково перебирает пальцы, гладит тёплую ладонь. Он как ведунья, смотрит линии судьбы, стараясь угадать их. Джуд думает, что это забавно, и улыбается.        — Мы были счастливы. Наверное, тогда было единственное время, когда мы были счастливы. И беззаботны. Жаль, что этого уже не вернуть.        — Кто это — «мы»? — осторожно спрашивает она, глядя на него с таким вниманием, точно он президент, чью речь она должна впитать в себя, словно губка.        Он, неожиданно встрепенувшись, вздрагивает.        — Я и другие дети. Мои одноклассники. Мы были друзьями.        — Вы не общаетесь сейчас?        Ей показалось, будто он помрачнел.        — Нет.        — Почему?        Какое-то время, пара минут, показавшиеся довольно долгими, он молчит, а ещё — кусает губу. Она знает его уже достаточно хорошо, чтобы понимать — он нервничает. Потом, помотав головой, как будто старается отогнать от себя какое-то наваждение, он отвечает — нарочито спокойным голосом:        — Время и расстояние отняло эту дружбу. Так всегда бывает.        И правда. Так, наверное, случилось и с нею. За всё время, что она пытается восстановиться, ни один друг из прошлого к ней не пришёл. А она не может никого вспомнить. Были ли у неё эти друзья до аварии? Исчезли ли они из её жизни раньше, или предпочитают не появляться теперь, когда её память повреждена и психическое здоровье подорвано?        Она проводит пальцем по его губам, очерчивает рот тонкой линией. Он смотрит на неё с пристальным вниманием, не отводя ни на миг взгляда, и аккуратно целует кончик пальца — даже от этого минимального проявления ласки приятное тепло тут же разливается по телу.        — Ты, наверное, был отличником. Правда?        — Да. Одним из лучших студентов. И я не хвастаюсь. Просто констатирую факт.        — Я тебе верю — кивнув, улыбается она.        — Всегда бы так.        — Что? — замявшись, спрашивает она, совершенно не понимая, к чему он это сказал. — Я всегда тебе верю. Ты сомневаешься?        — Нет, — спешно отвечает он (её не покидает ощущение того, что он делает это, лишь бы поскорее от неё и её расспросов отделаться), — всё в порядке. Не бери в голову. Я всего лишь имел в виду, что люди очень редко доверяют друг другу. Это не о тебе.        Она кивает, но, скорее всего, не от того, что успокоилась, а потому, что ей, как и ему, не хочется продолжать этот разговор. Куда интереснее сейчас слушать рассказы из его детства — даже странно становится, что у этого необычного человека, закрытого, совершенно незнакомого, хоть и хорошо знакомого ей, было, судя по всему, самое обычное детство.        — Наверное, у тебя все списывали — улыбаясь, говорит она, заглядывая в его глаза, которые тут же совершенно для неё неожиданно стали такими восхитительно-лучезарными, что Джуд удивилась: не знала, что он так умеет.        — Я делал уроки за лучшего друга, — он смеется, этот смех счастливый, и улыбка, что касается губ, тоже счастливая — самая беззаботная из всех, что она видела, — он был умным, но таким разгильдяем — то урок прогуляет, потому что исследовал поведение птиц в ботаническом саду, то в химической лаборатории что-то подорвёт. Однажды проводил эксперимент и чуть не поджёг школу.        — И где он сейчас, этот друг? — с готовностью спрашивает она. Ей и самой теперь очень хочется увидеть человека, который знает Гарольда Саксона совсем с другой — более человечной, мягкой, обыкновенной — стороны, чем она.        А он вдруг смотрит на неё так странно, что она поневоле вздрагивает. Его взгляд — изучающий, тяжёлый, сверлящий. Она начинает нервничать: что сделала не так? Уже готова ёрзать, но он аккуратно гладит её по плечам и коротко целует в волосы. Кажется, всё снова в порядке.        — Не знаю, Джуд. Моего лучшего друга забрали другие люди, другие планы, время, расстояние, разлуки, страны и города. Когда мы виделись с ним в последний раз, это был изменившийся до неузнаваемости дряхлый старик. Я смотрел на него, и был в ужасе от того, в каких монстров мы оба превратились. Всё бы отдал, чтобы не знать, до чего в итоге мы с ним дойдём.        Он снова поджимает губу, кусает, теперь уже до крови, и упрямо мотает головой, очевидно, стараясь отогнать неприятные воспоминания.        Джуд закрывает глаза, пытаясь представить то, о чём он только что рассказал ей. Почему-то видит высокого седовласого мужчину, с волосами, торчащими в разные стороны. Ему бы не помешал парикмахер. А ещё — психотерапевт. Он строг, суров, и потерян, в первую очередь, в себе. Его глаза видят, но он слеп. Он уничтожает врагов, а ещё больше — друзей.        Она видит его мохнатые, сросшиеся на переносице брови, и знает, что это верный признак тяжелого, неуживчивого характера. Наверное, этому человеку трудно даже с самим собой. Он — какая неожиданность! — зовёт себя Доктором.        Возвращаясь в реальность, отходя, как после тяжелого сна, она снова пристально смотрит на Гарри, заглядывает ему в глаза:        — Почему бы тебе не попытаться найти его?        Он смотрит на неё с разочарованием, и в глазах его — боль, она могла бы в этом поклясться.        — Мы слишком много ошибок сделали. Из тех, которые не прощают.        И, подумав, добавляет, совсем тихо, как будто боится говорить это:        — Особенно я.        И, отстранившись, отворачивается от неё. Теперь они — словно две далёкие планеты — хоть и ходят по орбите рядом, но никогда не пересекаются.        Нет. Она не даст ему снова уйти. И захлёбываться в боли в одиночку тоже не позволит. По крайней мере — не в этот раз.        Приподнявшись на локте, Джуд нежно проводит пальцем по его лицу, по гладко выбритой щеке, целует щёки, трётся носом о прохладные ладони. Когда снова удаётся завладеть его вниманием и он внимательно смотрит на неё, наблюдая, что будет дальше, она припадает к его губам, осыпая короткими, хлёсткими поцелуями. В них столько отчаяния, что оно передаётся и ему, и он не может не сдаться.        Она, обычно сдержанная, легко подчиняющаяся, набрасывается с поцелуями. Спустя пару секунд такого эротического безумия начинает казаться, что она его съест, но он, к её удивлению, не останавливает. Он ёрзает на мягком ковре, сильно жмурится, как человек, борющийся с приступом боли или опасающийся заплакать, откидывает голову, когда она кусает его в шею, оставляя ощутимые следы, и несдержанно долго стонет, стоит ей только очутиться сверху. Целуя с жадностью его руки и сухие ладони, как одержимая, она ни о чём не думает. Он пахнет теперь потом, а ещё — ею, она различает чётко, и ноздри улавливают эту странную смесь, находя её приятной. Это странно, что он, доминант, Мастер, позволяет доминировать над собой, но сейчас, ей кажется, они оба не владеют собой, одержимые порывом, который попросту нельзя контролировать.        Очутившись сверху, она чувствует щекочущие кожу волосинки у него на животе, и его эрекцию, дразнящую её тело, выгнув спину, нарочито медленно проводит по упругой головке члена бедром, и с удовольствием отмечает, что он облизывает верхнюю губу — признак сильного желания, она уже выучила. Когда он оказывается внутри, она не спешит двигаться, но вовсе не от того, что хочет дать им время привыкнуть — разгорячённые внезапной вспышкой желания, они вовсе не нуждаются в этом времени. Просто она вдруг думает, что будет здорово показать ему, какую власть он имеет над ней, когда тянет время.        И он, абсолютно точно, она знает, принимает её игру.        — Гарри — шепчет она, склонившись к его губам, и проводит по верхней губе языком. — Мастер.        Ему нравится, когда она так его называет, он обожает это, похоже, даже больше, чем собственное имя, и, она видит, что он с триумфом улыбается, хотя глаза всё ещё закрыты и не смотрит на неё.        Она начинает двигаться слишком резко для начала, но это именно то, в чём они оба нуждаются сейчас. Взяв её руки, он заводит их за спину и, похоже, не намерен ослаблять хватку, во всяком случае, какое-то время. Ей нравится эта игра, она знает, что, если бы мог, он бы сейчас наверняка связал ей руки за спиной. Но он не связывает, хватка у него крепкая, держит он её сильно, и отпускать не намерен. Это прекрасная игра, она захватывает, затягивает, точно космос.        Джуд движется резко, отвечая стоном на каждое его движение внутри. Чувствовать его в себе — похоже на то ощущение, которое испытываешь, ловя волны на море в сильный шторм, пытаясь на них удержаться. Он — её шторм, который приносит волны наслаждения, не утонуть бы только. Джуд, всегда довольно сдержанная во время оргазмов, как бы восхитительны они не были (другие дарить он не умеет) сейчас кричит, чувствуя, как он сам барахтается у неё внутри, бьется, содрогаясь от удовольствия. Тело его полностью подчинено этому наслаждению, подконтрольно ему. Тем не менее, он ни на миг не выпускает её запястье из объятий, не ослабляет хватку, сильно вонзаясь ей в вены ногтями.        И вдруг всё вокруг становится совершенно неважным, перестаёт существовать. У неё в голове симфонией бьется прошлое, она вспоминает, почти уверенная, что воспоминания принадлежат ей. Два мальчика, нежащиеся под солнцем и катающиеся на тёплой весенней траве, и к чёрту уроки. Вся школа знает, что они неразлучны, они оба, втайне друг от друга, конечно, думают, что однажды, когда время придёт, поженятся, и отправятся к звёздам, покорять время и пространство. Один объясняет другому что-то, чего тот не слушает, мучаясь от жажды его поцеловать, и, в конце концов, звонко целует в нос и в щеки, по очереди, в обе, на то, чтобы поцеловать в губы пока не хватает смелости, и тот, другой, откладывает тетрадь, смотрит на друга внимательно, и хохочет — он, должно быть, с ума сошёл, уже и целоваться лезет. Но не ругает, не сердится, нет, а ласково треплет по голове, смотря, как ветер играет с его волосами.        Картинки-воспоминания встают перед глазами, словно кадры из романтичного кино, в котором двое главных героев абсолютно счастливы, и плевать, что вокруг такой сложный мир. Мир, который они однажды завоюют вместе.        Она кричит в последний раз, сотрясаясь от оргазма, что словно сотнями иголок впивается в тело. Он кончает следом, стиснув зубы до хруста, и откатывается от неё, чтобы отдышаться. Сейчас он пахнет потом, и она с ума сходит от этого запаха, потому что он настоящий (а в нём, как и в ней, так мало настоящего). Проходит несколько секунд, за которые они успели немного восстановить дыхание, и Джуд снова подвигается к нему, жмётся ближе, приподнимается на локте, сверля его внимательным взглядом, заставляет посмотреть на неё. Он открывает глаза, смотрит с любопытством. Ему точно интересно, что же она сделает. И Джуд делает, несмотря на то, что тело снова решило напомнить ей об усталости — коликами и сомлевшими конечностями. Взяв его лицо в ладони, она нежно гладит гладко выбритые щёки, целует подбородок, трётся носом о переносицу, с которой ещё стекают капли пота, нежно касается губами висков, проводит ладонью по его волосам, пристально, с преданностью, которой можно позавидовать, произносит — то, о чём она говорить ему не должна, но что настолько очевидно, что не требует тайны:        — Я тебя люблю.        Она не ждёт от него ответа, но и того, что следует за признанием, не ждёт тоже. Он вдруг становится похожим на напряжённый комок, он весь сжимается, скручивается в узел, тело его становится отчего-то одним сплошным болезненным изгибом. Его лицо мрачно, в глазах его — тьма, в которой можно утонуть, даже если прекрасно умеешь плавать.        — Никогда больше так не говори, Джуд — отвечает он холодно и отстраненно, отворачиваясь и не глядя ей в глаза.        — Но почему? — спрашивает она, чувствуя отчаяние, которое волнами бьется в сердце и вот-вот накроет с головой. — Это правда! Ты мне не веришь?        — Ты совсем меня не знаешь.        Она хочет кричать, что это он сам не позволяет себя узнать, хотя они уже несколько месяцев вместе. Но знает, что за такое он её вполне может наказать, и очень даже жестоко, потому, сев, смотрит в пол, сердито сопя. Он тоже встаёт, ища по комнате разбросанную одежду, надевает брюки, шарит глазами в поисках рубашки. Даёт понять, что уже собрался уйти.        — Если бы знала, — тихо, но твёрдо говорит она, наконец, — я бы тоже любила тебя, как сейчас.        И он вдруг оборачивается — так резко, что она вздрагивает. И смеётся — так громко, хрипло, что она боится, а ещё ей больно. Потому что она внезапно чувствует и его боль, и это гулом гудит по сердцам, как будто по проводам.        — Не любила бы, — бросив на неё взгляд, полный злости и какой-то безнадёжности, бросает он слова, стреляющие в неё, будто пули, — не обманывайся. Ты бы всегда предпочитала мне кого-то обычного, кого-то, кто никогда не понял бы тебя. Ты бы всегда меняла меня на других.        — Это неправда! — в абсолютном отчаянии твердит она, поджав под себя колени так, что те хрустнули. — Неправда! С чего ты это взял?        — Я знаю.        Конечно, этот ответ не может её удовлетворить. Она повторяет как заведённая, что это неправда, качая головой. Она вдруг превратилась в болванчика, глупую игрушку, но её всё равно. Он бросает на неё ещё один взгляд, абсолютно холодный, который пронимает до дрожи, и, пообещав, что они вскоре увидятся, уходит. Он хлопает дверью так сильно, что у неё в ушах это отдаётся звуком разбитого стекла, и ещё долго эхом гудит по венам.        Он уходит, а она ползёт к двери, скуля, точно маленький голодный щенок, потерявший маму. Но не потому, что он ушёл — о, если бы всё было так просто! Она разбита, раздавлена, уничтожена, разорвана на куски, рассыпана на мелкие осколки. Она совсем не может без него, даже дышать, а с ним — разбивается. Это порочный, тяжёлый замкнутый круг, и однажды он закончится — весьма плохо.        Сделав над собой огромное усилие, она кое-как поднимается на ноги. Тело истерзано, она не может переносить такие нагрузки, которым он её сегодня подверг. Она идёт до ванной комнаты, шатаясь, будто пьяная, то и дело врезаясь в двери, в косяки, хватаясь за подоконники и за стулья. Голова раскалывается, она почти ничего не соображает, будто в бреду. Кое-как удалось добраться до крана, Джуд открывает его на полную, ныряя под холодную воду с головой. Волосы вмиг намокают и лезут в рот. Лишь почувствовав, что задыхается, она выныривает на волю. Она не закрыла воду, руки дрожат и слишком слабы для этого. Слушая её журчание, она качает головой из стороны в сторону, неприятно морщится, когда крупные капли падают на плечи, и повторяет несколько раз монотонным голосом, не своим, которого и сама испугалась, первую осознанную фразу за последние несколько адски тяжёлых минут:        — Я так больше не могу. Я. Так. Больше. Не. Могу.        Она чувствует злость, что разбухает внутри раковой опухолью. Рванув на кухню, хотя ноги всё ещё ватные, хватает из сушилки тарелки, одну за другой, и разбивает их по очереди.        Злость, с которой она это делает, способна была бы её напугать, если бы она сейчас была в состоянии пугаться. Если бы она испытывала что-нибудь ещё, кроме адской, прожигающей в груди дыру, боли.        Она останавливается не потому, что боль стихает, нет. Просто тарелки закончились. Она разбила в доме всю посуду, кроме маленькой чашки, стоящей на самом верху.        Простонав, Джуд опускается на колени, и садится на пол — королева осколков, закрывая лицо ладонями.        И, конечно, приходит Уилл. А она не знает и не хочет знать, сколько времени она вот так провела, голая, царапая кожу тем, что совсем недавно было новой посудой.        Уилл хватает её за плечи, держит в ладонях лицо, целует глаза, губы, смахивает с ресниц горячие слёзы, в ужасе подхватывает на руки, когда становится понятным, что она изрезала себе колено.        — Джуд. Джуд, что случилось? Зачем ты это сделала? Почему ты голая?        Она не отвечает, а только начинает рыдать, захлёбываясь слезами, и стуча кулаками ему по плечам и в грудь.        И он, конечно же, добрый, заботливый, понимающий, гладит её по волосам, повторяя как мантру:        — Я здесь, милая. Я с тобой. Я рядом.        А она яростно пытается отбиться от него, потому что теперь врать себе уже бессмысленно: равнодушие, которое она испытывала, выходя за него замуж полгода назад, окончательно трансформировалось в совершенно другое, куда более сильное и страшное чувство — в ненависть.