— Как вы себя чувствуете, Джуд?
— Разбита и опустошена.
— О чём чаще всего вы думаете?
— О бессмысленности своего существования.
— Вас преследуют суицидальные мысли?
— Нет, я не думаю, что смерть может решить мои проблемы. Вряд ли я обрету покой даже в смерти.
— Панические атаки продолжаются?
— Нет. Теперь паника сменилась тревогой.
— Что вы конкретно имеете в виду, Джуд?
— Мне постоянно страшно. Даже когда я сплю.
— Чего вы боитесь? Это бытовой страх? Страх личной жизни?
— Я бы сказала, что он экзистенциальный. Я боюсь жизни. Боюсь жить.
— Чего конкретно в жизни вы боитесь?
— Того, что она отвратительная и нудная. И завтра всё станет ещё хуже.
— В каких масштабах, вы думаете, может ухудшиться ваша жизнь?
— Не только моя. Я думаю, жизнь может ухудшиться в глобальном плане и для всех. Это страх такого характера, как будто сегодня официально объявлена третья мировая война. Или мы всё точно знаем, что завтра случится Армагедон.
— Но, Джуд, вы же понимаете, что ничего подобного не происходит.
— Правда, доктор Харрис? Вы уверены?
Она смотрит на него уставшим взглядом, совершенно разбитая от этого мерзкого допроса, который не принёс успокоения, а, наоборот, ещё больше разбил её болеющее сердце. Он кивает, но в её глазах это выглядит весьма неуверенно. Будто кивнул исключительно, чтобы отмазаться. Чтобы она от него отстала.
— Я понимаю только одно, доктор Харрис, — Джуд облизывает губы, всё ещё неравнодушная к слову «доктор», сжимающая в крохотный комок внутри себя, стоит только его услышать или произнести, — всё это нужно прекращать.
— Что конкретно вы имеете в виду, Джуд?
— Что я больше не приду к вам на сеанс, доктор. Это мой последний визит.
— Это опрометчивое решение, Джуд, — он качает головой и смотрит с явным неодобрением, — я уверен, вы плохо его обдумали.
— Я всё отлично обдумала, и не раз — резко отрезает она. — Мы больше не увидимся с вами, доктор Харрис. Сеансы не приносят мне пользы и отнимают время у нас обоих. Надеюсь, вы найдете себе пациента, за которого ещё можно сражаться.
Она встаёт и поправляет платье, пытаясь расправить складки на юбке. Взгляд психоаналитика становится ещё более суровым, он теперь пожирает её глазами, словно ястреб. Джуд начинает казаться, будто он её ненавидит.
— Я вынужден буду сообщить вашему мужу, что вы отказались от сеансов, Джуд — это звучит не как констатация факта и даже не как предупреждение, а как угроза.
Он ненавидит её.
Доктор может ненавидеть своих спутников?
Спутники. Джуд замирает. При чём здесь спутники? Откуда взялось это слово? Почему именно оно постучалось в её запутавшуюся память и воспалённый мозг?
Она качает головой, отгоняя непрошеного гостя, и пожимает плечами.
— Ваше право. Я не буду его ущемлять.
— И всё же, Джуд, — психоаналитик встаёт и, взяв её за руку, осторожно гладит пальцы, — вы точно подумали? Уверены, что так будет лучше?
— Да, — кивает она, потому что решение перестать ходить к психологу — единственное, что она решила точно, — абсолютно.
— Ваша психика всё ещё очень нестабильна, и память только начинает восстанавливаться. Это не самое лучшее решение, Джуд. Я не могу отпустить вас, не предупредив о том, что возможны обострения, и ваше состояние может ухудшиться.
— Со мной всё будет хорошо, доктор Харрис, — устало улыбается она, стараясь не обращать на снова ёкнувшее при слове «доктор» сердце, — не волнуйтесь за меня. Всего доброго.
Она пожимает ему руку, с удивлением отмечая, что та влажная. Похоже, он нервничает. Но у Джуд нет сил и желания пытаться анализировать, почему.
Последний короткий обмен взглядами — и Джуд выходит в коридор. Она улыбается милой Марте Смит, которая работает в кардиологии, а сейчас заменяет подругу, пока та в отпуске, и Марта машет её рукой, когда Джуд выходит.
Глоток воздуха, который она с таким удовольствием пропускает в лёгкие, похоже, такие же уставшие, как и всё её тело, вдруг навевает на мысль, что она только что вырвалась из тюрьмы на свободу. Но Джуд не испытывает облегчения. Она заходит в супер-маркет возле больницы, и, купив хлеба, молока и пару сэндвичей к завтраку, садится в машину. Хорошо, что Уилл не в курсе, что она сегодня взяла авто. Будь он в городе, ни за что бы ей этого не позволил. Закатил бы истерику, закончившуюся скандалом.
Она неспешно едет по городу, узнавая, но одновременно не узнавая его. Перед ней Лондон две тысячи семнадцатого года, но в её голове рисуются картины куда более увлекательные, чем навязчивая красота современности: она с милой Мартой Смит в театре «Глобус», который ещё даже не достроен, спорят с Шекспиром о поэзии, а у того невыносимо воняет изо рта. Она, даром, что в облике мужчины, высокого, худенького, похожего, скорее, на мальчонку, чем на взрослого, слушает ворчливый голос Её Величества Виктории, недовольной новым появлением странного пришельца. Она — это Доктор.
Доктор — это она. Тот, кто она есть.
Джуд устало, шумно вздыхает, поджимает губы и мотает головой, приказав себе перестать выдумывать бред. Если так продолжиться дальше, сеансы любого психоаналитика ей действительно не помогут. Потому что она будет лежать в психушке и наблюдать за жизнью из её окна.
Она кое-как добирается до дома, не очень удачно припарковавшись, устало тащится в душ, снимает вещи, и заходит в воду, несмотря на то, что та довольно холодная. Соски тут же становятся твёрдыми, набухают, а кожа покрывается мурашками. Плевать.
Всё равно это тело её не принадлежит. Оно не её.
Интересно, может ли она его когда-нибудь сменить?
Она не знает, сколько времени удалось провести в душе, но вряд ли больше пятнадцати минут — вода слишком холодная. Укутавшись в полотенце, она выходит на кухню и ставит чайник. Впрочем, ещё до того, как закипела вода, Джуд уже решает, что чай пить не будет, и наливает в кружку молоко. Сев, медленно пьет его, глоток за глотком, не особо чувствуя вкус.
Телефонный звонок выводит её из ступора. Посмотрев на дисплей, Джуд устало вздыхает, и не без брезгливости отбрасывает от себя телефон.
Уилл. Уже больше месяца он одержим мыслью, что она его не любит и намерен доказать, что изменяет ему. Ведёт себя как полный придурок — часами стоит перед зеркалом, разглядывая своё лицо, будто оно принадлежит не ему, кусает губы, и гоняет воспоминания по чипу, прокручивая назад и вперёд. Конечно же, он ничего не найдёт, никаких доказательств. Гарри стёр всё, что могло бы их выдать, и, похоже, ни за что не скажет, как ему это удаётся — контролировать чужой разум.
Воспоминания, снова непрошеные, волной захлестывают её, унося в бурное море. Если бы можно было, она бы предпочла от них избавиться.
— Я знаю, ты мне изменяешь. Этот Саксон — не просто друг, Джуд, я вижу, как вы смотрите друг на друга! — орёт Уилл, как девчонка, писклявым, тоненьким голосом, каким он становится, стоит ему сорваться на крик. — И я это докажу.
Он снова и снова прокручивает свои воспоминания, глаза его становятся огромными, стеклянными. Он уходит в чужую память. Он не здесь. Он не с ней.
— Ты опять, Уилл? — устало вздыхает Джуд. — Сколько раз мне повторять, что я тебе не изменяю? Мы с Гарри — просто друзья.
Но ему плевать. Он крутит воспоминания как кино-ленту, пытаясь найти доказательства измены. Когда ты трахаешься с таким чудовищем, как Гарольд Саксон, искать измену — всё равно, что иголку в стоге сена.
Уилл становится злым, сильно трёт виски, нервно стучит кулаком по столу и тяжело дышит. Он согнулся, склонился над столом, глотает слёзы, которые градом льются по щекам, и повторяет, словно испорченный телефон:
— Ты изменяешь мне, Джуд. Я докажу это.
— Ты сходишь с ума, Уилл, — она сидит в кресле и пялится в окно, чтобы скрыть брезгливость, которую теперь испытывает к человеку, ставшему пару месяцев назад её мужем, — ты всё выдумал. Перестань.
— Однажды я уничтожу этот чип, — покачав головой, не без горечи говорит он, — я его уничтожу. Вычеркну всё из памяти, и тебя тоже.
— Если так, — Джуд спокойна, к брезгливости примешалось равнодушие, образуя странный коктейль, — почему бы не сделать это сейчас? Не тяни, Уилл. Нет смысла, раз ты уже всё решил.
Он оборачивается так резко, что она испугалась. Она решила, будто он хочет на неё напасть. Она жмурится, пытается отгородиться руками и вскакивает с кресла.
Но нет. Похоже, он просто хотел её обнять. Схватив за руку, он притягивает её к себе, запускает пальцы в её волосы, и, словно одержимый, повторяет снова и снова:
— Скажи, что это неправда, Джуд, что ты не изменяешь мне. Что я всё себе только придумал. Скажи это, Джуд. Скажи это. Умоляю тебя. Прошу.
— Это неправда, — самым будничным тоном отзывается она, — ты всё себе придумал. Ты всё выдумал, Уилл. Я не изменяю тебе.
Она не изменяет Уиллу. Она изменяет Гарри с Уиллом.
Это то, что ты делала всегда, Доктор. Меняла старого друга на своих ручных спутников. Так было комфортнее. Исключительно для тебя.
Уилл тяжело, шумно дышит, будто его лёгкие смертельно больны, а потом срывает с её руки часы с воспоминаниями, заменяющие чип, и швыряет их в угол комнаты. Ладно. Самые лучшие воспоминания она всё равно хранит в своих мыслях. В чипе — ничего интересного и значимого, Гарри постарался.
Она мягко освобождается из его объятий, снимает платье, надевает халат, и идёт в душ, благодаря небеса, что Уилл не стал идти за ней. Иначе пришлось бы заниматься скучным сексом и имитировать оргазм. Она делает так всегда, когда Уилл рядом. Ничего особого. Скучная пустая жизнь.
Обычная жизнь.
Когда она возвращается в спальню через пятнадцать минут, он лежит в постели и смотрит в потолок затравленным взглядом загнанного зверя. Ему плохо, не нужно быть гением, чтобы понять это. Она ложится на свою половину, обнимает подушку, пытается закрыть глаза, хотя знает, что быстро не уснёт.
— Прости меня, Джуд — без каких-либо эмоций говорит он, и она треплет его по волосам и целует в лоб, словно ребёнка. И они оба знают, что это ничего не изменит. На следующий день всё повторяется снова. Он обвиняет её в измене, кричит, бегает, обещает уничтожить чип, когда ему всё, наконец, точно станет известно, и грозится даже покончить с собой. А её плевать. Она ничего не чувствует. Она совершила ошибку, когда вышла за него замуж. Она его не любит. Они чужие люди друг для друга. Финал.
Джуд вздыхает, только сейчас возвращаясь к реальности. Молоко выпито, но она не заметила, как это случилось. Она тяжело встаёт, опираясь на стол руками, моет стакан, ставит его в посудомойку. Пару минут пялится на струю воды, сильно бьющую из-под крана, ныряет под воду с головой, несмотря на то, что капли почти сразу попадают в уши. Легче не становится — когда она выныривает, лицо всё ещё горит, а она всё ещё опустошена и разбита. Закрыв кран, она плетётся в спальню и раздевается догола. Юркнув в постель, благодарит небеса за то, что Уилл уехал и будет в своей командировке ещё неделю, и снова и снова прокручивает в памяти последнюю с Гарри встречу (как хорошо, что он был взбешен настолько, что забыл её стереть).
Зеркало, в которое она пару минут назад смотрела на своё измождённое тело, распятая на распорках, точно Иисус, разбито и осколки больно ранят его в ногу. Но он не издаёт ни звука. Похоже, он слишком привык к боли, чтобы её чувствовать. Она кричит и пытается закрыть лицо руками, только теперь понимая, что это невозможно. Ей страшно.
— Сопротивляйся мне! Давай, ты всегда любила это! Ты отлично умеешь это делать! Не будь мямлей! Сопротивляйся мне! — кричит он, и ей кажется, что он сорвёт голос, а её барабанные перепонки лопнут. Она вдыхает за секунду до того, как его пальцы больно вонзаются в её горло. Кажется, на шее всё ещё есть следы.
— Господи, почему ты такой жестокий? Ты псих, Гарри! Я люблю монстра! — она плачет и пищит, как котёнок, испуганная, не узнаёт собственный голос. Её бьет озноб.
Он больно бьёт её по лицу, наотмашь.
— Бога нет, Джуд, — с неприкрытой яростью в глазах, чеканит он, и глаза его опасно блестят, — бога нет.
И, приблизившись к самому её лицу, шепчет в воспаленные, полуоткрытые губы:
— Я — твой бог!
Он освобождает её и, пока она рушится на пол, совершенно обессиленная, чиркает зажигалкой — раз, второй. Деревянное распятье на стене вспыхивает.
Ей страшно. Она визжит, боясь собственного крика. Боясь себя.
Он уходит.
Джуд останавливает чип только когда понимает, что по щекам градом льются слёзы. Она смотрит на обгоревший снизу крест на стене у кровати, а потом — на следы верёвок и синяки на запястьях, и, икая, начинает рыдать. Плачет долго, пока сил хватает лишь на то, чтобы через раз дышать. Тяжело засыпает, впиваясь пальцами в часы, хранящие эти ужасные, но живые воспоминания.
Её фальшивая память.
Ночью ей снится Галлифрей и его оранжевая трава, в которой они с Гарри, мальчишки, носятся, радостно крича. Никакого спокойствия. Он прибегает к заветной цели первым и показывает язык.
— Почему ты всегда меня опережаешь? — говорит она и голос её звучит точно как девчачий, звенит, будто колокольчик.
Ей становится дурно.
Поворочавшись, она просыпается от резкого приступа тошноты и несётся в ванную. Но не успевает добежать. Её рвёт на пол, посреди кухни, на новый линолеум, который она только вчера вымыла. Нужно выпить воды, умыться и возвращаться в постель, но ни на что нет сил.
Джуд шумно вздыхает и сползает по стене. А потом долго-долго плачет, сидя в собственных нечистотах.
Ты так низко пал, Доктор. Это конец.
Точка.
