Прости, что так долго

      Не это представлял себе Фёдор, ой не это.       Ему-то, дураку, казалось, что только в России не следуют указаниям врача. Что тут все более менее мирно будет. Ой, если бы он знал!       День только начался, а юному врачу уже хотелось пустить себе пулю в лоб. И никакие методики успокоения не помогали. И если бы дело было в пациентах, он бы, может, был бы рад, аля «какие сложные больные приходят! А как интересно-то!». Но «интересных больных» не было. Был только раздражающий Николай. Феденьке ещё после первого дня их знакомства казалось, что всё это ему аукнется. И не ошибся же! Николай за все годы знакомства не изменился. Тяжело было сказать, хорошо это или нет, но, как пишется в России, «плохорошо». В чем же была проблема? Да в принципе всё было буднично. Николай без умолку что-то твердил, перескакивал с темы на тему и просто бесил Фёдора громким шумом. То по столу постучит, то книги листает нарочито громко! Ну точно гад специально делает! Фёдор в свою очередь пытался не слушать. Никакие просьбы заткнуться не работали. А ты Феденька думал, что все так просто будет?       Достоевский вообще не понимал, как такого человека допустили к пациентам. Как не выгнали с медицинского университета! Точно с ума все посходили. Но вот он, Николай Гоголь, сидит сбоку от него и гаденько улыбается. Сволочь. Вообще главной проблемой этой больницы были врачи, нежели пациенты. Большинство почему-то только раздражали. Не то, чтобы он был таким уж асоциальным, чтоб не найти с ними язык. Но как не хочется! Вот взять хотя бы начальника — главврача Хиду.       Человек, не отличающийся эрудицией, любит говорить об искусстве, хотя не имеет о нём ни малейшего представления! Любит поболтать со своими приятелем о пациентах. У Фёдора он вызывал неприязнь. Не столько как врач, как человек. Хотя и как с врачом он бы с ним поспорил. Ну, вот не мог он с ним общаться. В один день Хиде вызывал у Феденьки отвращение, а в другой уже милосердную жалость как к человеку неспособному быть настоящим. Вторая «яркая» личность их отделения — это один из врачей, тот самый приятель Хиде — Косугэ. Надо сказать, что они — два сапога пара. Как в своей любви к преувеличиванию; в не состоянии казаться интересными, будучи говоря правду; в неспособности к спорам из-за боязни призрения к собственной персоне из-за пустяка; так и в умении вызвать презрение Федора.       Сам Достоевский никогда им этого не говорил конечно же. Зачем рушить их надуманные представления о себе любимых.       Под весь местный колорит Гоголь подходит с отвратительной точностью. Хоть и той самой «неприязни» он и не вызывал, но в картину под названием «что раздражает Фёдора Достоевского» вписывался идеально.       Ну вот за какие грехи ему это?       День тянулся до отвращения медленно. Не так ему виделась эта работа. Но опять же, если говорить честно, сама работа ему нравилась. Иначе он бы тут не торчал. Но как же странно, что общество психически больных ему приятнее, нежели его коллег?       — Так ты все не слушаешь? А я ведь тебе вопрос задал, — с показушной печалью Гоголь качает головой. И не знающий его действительно поверил бы, что тот глубоко опечален.       — Ты наверняка, спросил какую-то чушь. А вообще проваливай, совсем скоро придет мой пациент, — равнодушно протягивает Федор, не поднимая голову со скрещенных рук.       — Какой ты грубиян, Феденька. И как пациенты только терпят.       Ха! Какая ирония, ведь только что это он думал о врачебной несостоятельности своих коллег. Но замечание остается проигнорированным, как и все прочие слова, хотя склонение «Феденька» неприятно колит где-то внутри. Ну что за издевательство? Нет, так-то Фёдор обычно слушает половину из того, что рассказывает товарищ. Иногда там даже попадается нечто интересное. Но в данный момент он слишком хочет спать. Дело было в том, что Феденьку бывает посещает госпожа бессонница и вытягивает все жизненные силы, не давая спать. И вот на днях эта дамочка заглянула к нему снова. Происходит это не часто, но бывает. В такие случаи он берет несколько выходных за свой счёт. Благо может позволить, потому что в обычные дни торчит на работе почти без выходных. Что, пожалуй, является самым худшим, так как в такие моменты слушать проблемы больных становится до боли невыносимо. Бедному Феденьке хочется завалиться в теплую и мягкую кровать, да свернуться калачиком и проспать все выходные. И чтобы чужие трагедии его не трогали. И хоть такого почти никогда не происходило, хотя бы потому что кровать в его квартире была невероятно жесткой. К большому сожалению в этот раз подобного не вышло совсем. Причиной его нахождения в больнице была поступившая около недели назад девушка. У юной особы наблюдалась депрессия, и в отличии от тех, кто этот диагноз путают с обычной хандрой или плохим настроением, её была настоящей. Но сегодня девушка должна была получить заветную справочку гласящую, что она здорова, хороша, прекрасна и многое другое. Небольшой разговор, чтобы удостовериться, что всё в порядке, и Фёдор поставит свою подпись в справке, а в замен получит подпись начальства на пару дней отпуска.       А между тем названный гость снова заговорил.       — Ну ничего, Феденька, я повторюсь, как ты начал общение с соулмейтом?       На этих словах молодой врач дернул головой и резко посмотрел на Николу. Вот что что, а про родственную душу он рассказывать не будет. Нет-нет-нет, это только его, Феденькина вещь, и больше никто о ней знать не должен. По сути детский страх, что кто-то заберет его особенное.       — С чего ты решил, что я начал общаться с соулмейтом? — фиолетовые глаза становятся темными, не выражая ничего хорошего.       — Всего лишь наблюдение!       — Да что ты.       — Ага, просто когда ты делал из дневника записную книжку, твое отношение к нему было другое.       После этого угрюмое лицо стало ещё более недовольным. Ну вот не нравилось Достоевскому, когда его читали как открытую книгу.       — И какое же это «другое»?       — Другое — это то, что теперь ты не чертишь в нём разметку на месяц, не вырываешь листы, не ставишь чашки, даже с собой наклейки для записей носишь! А где это раньше видимо было, м? — Николай смотрит с прищуром, всё хочется Феденьку подловить, да подстебать.       А сам Достоевский только и может, что угрюмо взглядом сверлить, да на Коле не работает. Но он был прав, отрицать нельзя. Из-за возобновившегося общения с родственной душой превращать дневник в ежедневник стало как-то неудобно.       — Не твое это дело, Коля.       — Ха?! Да как это не моё?! Я ведь твой единственный друг!       — У меня ещё Агата есть.       — О, ну конечно, куда мне до английской леди.       Коленька в этот раз по-настоящему, недовольно дуется. Агата у него видите ли есть, так чего она с ним в Японию не переехала? Она что ли ему еду приносит и проверяет, не откинулся ли он, когда тому плохо? Нет, это все Коленька! И звание лучшего друга должно принадлежать ему, а не призрачному силуэту далекой подруги.       — На крайние случаи — Гончаров, — равнодушно пожимает плечами черноволосый, на что Гоголь чуть ли не задыхается от возмущения.       — Нет, ну ты издеваешься! Издевательство над другом! Неужто ты его мне предпочтешь? О, я так оскорблен. Я мог еще понять английскую леди, но не Гончарова.       Резко поднявшись с дивана, Гоголь, подхватив свой халат, громко топая, уходит. У самой двери он разворачивается и в сердцах произносит:       — Я ранен в самое сердце, друг мой! — на этих словах он захлопывает за собой дверь. Фёдору остается только тяжело вздохнуть. Кажется, это им нужен психотерапевт. А ведь день только начался.