in your world no one is crying alone
В Миннесоте всё время непривычно холодно — Джозеф дразнит его, что это из-за итальянской крови, что, может, отчасти, и правда, но и в Штатах Цезарь никогда не был так далеко на севере. В остальном, впрочем, здесь легче, и даже дышится в холодеющем с каждым днём воздухе свободнее. Конечно, о его прошлом наслышаны и новые сослуживцы: по совету Джозефа он пару раз даже рассказывает свою историю сам, пусть и более кратко и сухо. Но в их части немало тех, кому под и даже за тридцатник, и они относятся ко всему спокойнее, не торопясь осуждать. Цезарь не просто благодарен за это, но даже чувствует, как становится в этой атмосфере спокойнее сам. И Цезарь, и, к его удивлению, Джозеф выбирают военную полицию как продолжение своей индивидуальной подготовки. У Цезаря две причины: разумный эгоизм подсказывает, что так меньше шансов оказаться в горячей точке на другом конце планеты, но кроме этого, что-то внутри него убеждено, что лучше пути для исправления он не найдёт. А вот от Джозефа он ждал — и в глубине души боялся — лихорадочного стремления в бой. — Я думал, ты рванёшь в пилоты или ещё что-нибудь безумное, — признаётся он за ужином в первый день. Джозеф с непривычной серьёзностью разглядывает свою тарелку. — Я в детстве тоже так думал, — наконец усмехается он. — Но вырос, хоть по мне и не скажешь, — Цезарь невольно фыркает, едва успев проглотить еду, чтобы не подавиться. — Ну, в полицейские тоже немало мальчишек метит. — В полиции проще, — Джозеф откладывает вилку и смотрит куда-то в сторону. — Чёрт, ведь пообещал себе не идти по пути наименьшего сопротивления, да, как же. Цезарь хмурится, не вполне понимая, почему тот злится на себя. — Джоз, — он доверительно понижает голос. Джозеф продолжает отводить взгляд, и это так на него не похоже, что невольно становится не по себе. — ДжоДжо, — наконец-то поднимает глаза на Цезаря. — То, что ты не рвёшься героически погибнуть в первом же бою у чёрта на рогах — это не трусость. Очень может быть, что в полиции ты принесёшь больше пользы. — Да, — кивает Джозеф. — Вот только я не об этом. Полиция — какая бы то ни было — значит, что я буду противостоять преступникам. — Спасибо, кэп. — Преступникам, — повторяет Джозеф без тени улыбки. — Про которых я точно буду уверен, что они заслуживают наказания… а в случае чего, и насилия. До Цезаря начинает доходить, и он, хоть и чувствует себя из-за этого параноиком, оглядывается по сторонам, проверяя, не слушает ли кто, а потом бросает на Джозефа предупреждающий взгляд: не сейчас, и тот понимает. По-настоящему они разговаривают, сидя на ступеньках своего барака — почему так выходит, что всё важное они обсуждают или при закате, или уже ночью? Все сослуживцы по-разному используют свободные часы до отбоя, и в этом уголке базы довольно пусто. — Думал, я не задающий лишних вопросов патриот, Цезарино? — Джозеф выглядит расслабленнее, чем за едой, но всё равно омрачённым. — Скорее, что ты начнёшь терзаться вопросами морали, только столкнувшись с ними лоб в лоб, — пожимает плечами Цезарь, затягиваясь сигаретой: надо бы, по-хорошему, бросить, но после девяти недель запрета на курение в тренировочном лагере не может не оторваться — совсем немного. — Значит, думал, что я дурак, — к его удивлению, Джозеф не выглядит обиженным и даже хихикает. — Пожалуй, это лучше. Может, ещё лучше было бы, если бы я правда был дурак… — Ты и есть, — заверяет его Цезарь. — Потому… — А теперь ты скажешь «потому что с такими взглядами пошёл в армию». — Проклятье, как ты это всё время делаешь? — Цезарь раздражённо косится на него. — Люблю наблюдать за людьми, наверное, — ухмыляется Джозеф. — Да и чем ближе кого-то узнаю, тем проще это становится. — Так почему? Если ты не согласен с внешней политикой страны… — Я не говорил, что категорически не согласен, — Джозеф предупреждающе поднимает палец. — У меня есть сомнения, только и всего. — Здесь даже сомнения — роскошь. — Знаю. И всё-таки… Ну, не пошёл бы я в армию на радость маме. Выбрал бы обычную полицию или что-то такое — и что? В мире бы продолжались те самые события, из-за которых я сомневаюсь. А я бы… стоял в стороне. — Думаешь, ты можешь что-то изменить изнутри? — Цезарю даже смеяться не хочется. Как, как в Джозефе проницательность и ясность ума уживаются с наивностью? — Может быть, в очень отдалённом будущем. Может, и нет. Но здесь я буду хотя бы… больше понимать? — Тебе правда это нужно? — Ты лучше многих знаешь, как обманчивы бывают поверхностные впечатления, Цез, разве нет? — Цезарь с неохотой кивает. — Так что да, мне хочется понимать глубже. И поэтому я не могу не чувствовать себя малодушным сейчас. Цезарь собирается сказать, что считает Джозефа каким угодно, но только не малодушным, но осекается — не знает, как выразить, чтобы тот поверил, поверил на самом деле, а не решил, будто Цезарь просто его успокаивает. — Не торопи события, — наконец говорит он. — У тебя впереди полно времени на «разобраться», — и, поколебавшись, всё же добавляет: — У нас полно времени, — Джозеф тут же прищуривается и приподнимает угол рта, а Цезарь с напускным равнодушием выпускает дым в небо. — Что? Считай, ты втолковал мне про то, что мы друзья и всё такое. Пожинай плоды. — Я рад, что потащился за тобой сюда, Цезарино, — окончательно расплывается в улыбке. — Ну давай только без серенад и признаний в любви. Джозеф хохочет и, конечно же, назло Цезарю пытается что-то запеть, а Цезарь, пытаясь зажать ему рот рукой, на секунду задумывается: что за внезапное смущение не дало просто ответить, что он тоже рад? Потому что это, несомненно, правда, и когда-нибудь он всё-таки небрежно об этом скажет — то ли чтобы потешить самолюбие Джозефа, то ли чтобы, быть может, смутить в ответ.* * *
scream if you wanna, shout if you need, just let it go (take it out on me)
— Эй, парень, — всё ещё ошеломлённый, оглядывающийся по сторонам и мало что понимающий Цезарь поворачивается к окликнувшему его офицеру. — Ты его друг? — тот показывает подбородком куда-то в сторону, и Цезарь наконец замечает. Джозеф сидит боком на переднем сидении фургона — с растерянным, остановившимся взглядом. Цезарь едва не кидается к нему в эту же секунду. — Да, сэр. — У нас сейчас дебрифинг, но это ненадолго. Поговори с ним потом, ему это нужно. — Да что случилось?! — нервы немного не выдерживают, и он повышает голос, но тут же спохватывается и спокойнее добавляет: — Сэр. Однако офицер, кажется, и не злится. — Первая кровь, — нарочито сухо отвечает он и выразительно проводит пальцем по горлу. — Почти все это близко к сердцу принимают. Цезарь машинально кивает, и офицер, вздохнув, возвращается к толпящейся возле фургона группе. Весь смысл его слов доходит не сразу: слишком уж не вяжется в голове Джозеф и… убийство? Чёрт. Джозеф кого-то убил. Даже в мыслях звучит дико — но по-видимому, правда. Цезарь прослеживает взглядом удаляющуюся группу: Джозеф с его ростом выделяется среди других и вроде бы шагает твёрдо, но его плечи — или Цезарю кажется из-за расстояния? — неестественно напряжены. Сигарета зажигается не с первого раза — у Цезаря тоже, кажется, вдруг онемели пальцы. Он бы соврал, если бы сказал, что у него было плохое предчувствие. Нет, всё шло нормально и логично: подходящий к концу срок обучения, блестящие результаты Джозефа и совсем немного отстающие его собственные (дух соперничества между ними никуда не делся), первые задания: пробные, под бдительным надзором опытных товарищей, но всё же настоящие. На этот раз Джозефу выпало состоять в конвое, сопровождающем преступника к месту заключения. Потенциально опасно — конечно, ждал ли кто-то на самом деле, что у него объявятся сообщники, преданные достаточно, чтобы попытаться организовать побег, — нет. О происшествии в часть доложили по телефону за полчаса до того, как вернулась группа, и Цезарь, услышав об этом и особенно о том, что выживших среди преступников нет, не находил себе места. И всё-таки — надеялся до последнего, что Джозефу не пришлось оборвать чью-то жизнь. Вздохнув и едва не закашлявшись от этого, перебирает в голове дежурные фразы про «не было выбора», «ты исполнил свой долг» и, совсем уж некстати, «первый, но не последний раз». Может, Джозефу на самом деле нужно отвлечься, поговорить о чём-то другом? Но что толку прятать голову в песок, если рано или поздно всё равно придётся посмотреть в лицо своей совести? Джозеф появляется минут через двадцать и выглядит даже не грустно или подавленно, просто устало. При виде поднявшегося навстречу ему Цезаря он слабо, натянуто улыбается. — А у тебя как день прошёл? Цезарь не может сдержать смешка и чувствует себя за это виноватым, но откуда, чёрт возьми, у Джозефа силы острить? — Да уж не так насыщенно, как у тебя, — они стоят, глядя друг другу в глаза, и через несколько секунд улыбки сходят на нет. — Джоз… — Нет и нет. — Что?... — Нет — не в порядке. Нет — не хочу поговорить, — Цезарь уже открывает рот, но Джозеф жестом останавливает. — Не сейчас, Цез, ладно? — голос чуть надламывается. — Я знаю, что нужно, правда, знаю, но… Цезарь с силой хлопает его по спине: Джозеф даже морщится. — Ничего. Когда будешь готов, — Джозеф с промелькнувшей во взгляде благодарностью кивает. — Пойдём в бассейн? — ни с того ни с сего выпаливает он. — Ты не набегался ещё сегодня? — нет, правда, Джозеф выглядит совершенно измотанным. — Может быть. Но не наплавался точно. Цезарь отгоняет непрошеную мысль про смыть с себя кровь и молча кивает, и они шагают к баракам захватить плавки. Джозеф, возможно, думал чуть дальше случайной прихоти: в воде его и правда как будто немного отпускает — Цезарь видит заметно расслабившиеся плечи и прояснившийся взгляд. Вдвоём они на средней скорости раз за разом проплывают дорожку, в кои-то веки не соревнуясь, но двигаясь совершенно синхронно, и не исключено, что даже дышат в унисон, но за плеском воды, гулким эхом отдающимся от стен, наверняка не услышишь. В этом есть что-то медитативное, и Цезарь в какой-то момент, случайно бросив взгляд на часы, удивляется, как долго они уже здесь пробыли. В конце дорожки он останавливается, и Джозеф тоже тормозит, будто наткнувшись на невидимую преграду, и поднимает на него удивлённый взгляд. — Тебе дай волю, ты бы до утра плавал, — усмехается Цезарь. — Жабры отрастишь. Джозеф не отвечает, только встряхивает головой, обдавая Цезаря брызгами и хватается за протянутую руку, вылезая из воды. До конца дня они говорят только о каких-то незначительных пустяках, и то немного: Джозеф непривычно тихий, и Цезарь не пытается искусственно заполнить паузы, пусть повисшее молчание и кажется гнетущим. Только однажды, выждав подходящий момент, предлагает попросить им обоим увольнительные на день. — Который месяц здесь, а города толком и ни видели, — не то чтобы он думает, что Сент-Клауд полон достопримечательностей, на которые обязательно нужно взглянуть, но стóит хотя бы попытаться сделать вид, что предлагает он не из-за случившегося сегодня. Джозеф, конечно, всё понимает, но, наверное, чувствует себя и правда паршиво, потому что соглашается сходу. Начальство тоже им не препятствует: все в курсе ситуации, да и положение у Цезаря, как он вдруг понимает, уже совсем другое: со своими успехами в учёбе он теперь, страшно подумать, на хорошем счету. Даже жаль, что использовать это доводится по совершенно безрадостному случаю. Следующий день выдаётся удивительно тёплым и солнечным для осени, и Цезарь немного меняет своё скептическое отношение к Сент-Клауду: пятна и всполохи яркой листвы тут, кажется, повсюду — каскадами покрывают деревья, аккуратным слоем лежат на крышах домов и машин, шлейфом кружатся, подхваченные ветром, по улице — и выглядит это почти празднично. Да и в целом, мирная, свободная, вялотекущая и ничем не скованная жизнь, впервые за долгое время разворачивающаяся у них на глазах, вселяет бредовое чувство, будто Цезарь вернулся домой. Даже Джозеф медленно, но оттаивает: расстёгивает куртку, несмотря на ветер в лицо, и неуверенно, но уже явно не через силу улыбается. Слегка опьянённые контрастом с армейским бытом, они не знают, куда кидаться: покупают и едят прямо на улице мороженое, хотя всё-таки не жарко, заваливаются в первую попавшуюся кофейню, где Цезарь с жаром критикует совершенно неправильный и не-итальянский капучино (хотя на самом деле смакует каждый глоток), а выйдя на улицу, вдруг пускаются бегом вдоль реки. Когда энтузиазм немного выветривается, они устраиваются на скамейке на набережной и лениво следят за слегка бурным от недавнего дождя течением. Джозеф непременно хочет ещё попозже успеть зайти в книжный, и Цезарь поддразнивает его ботаником, одновременно прикидывая, не взять ли что-нибудь почитать и себе. — Чёрт, я успел забыть, как всё это бывает, — Джозеф неопределённо поводит рукой перед собой. — Я тоже, — Цезарь и вовсе силится воскресить в памяти, какой была жизнь до начала неприятностей у отца. Кажется, это было так давно, что настоящее выглядит куда более нормальным и привычным. — Тяжело будет возвращаться, а? — Да не, не думаю. Походим пару дней, ошарашенные контрастом, а потом снова забудем, что это существует. Не до того будет, — это уж точно. — Я собираюсь обойти тебя на финальных экзаменах, так и знай, — Цезарь толкает его локтем в бок, и Джозеф сощуривается. — Думаешь, отдам лидерство без боя? Размечтался! — Без боя и не принял бы, — усмехается Цезарь, откидываясь на спинку скамейки, и ломает голову, заговаривать сейчас с Джозефом о вчерашнем или лучше сохранить иллюзию, что ничего не произошло, до возвращения на базу, и дать ему развеяться. Решать не приходится. Среди пробегающих туда-сюда людей взгляд Цезаря приковывает шумная семья: явно усталые, но улыбающиеся родители с двумя сыновьями, с воплями носящимися друг за другом. Он уже собирается пошутить, что они с Джозефом тоже так выглядят со стороны, но осекается: у Джозефа — вдруг снова застывший растерянный взгляд. Цезарь непонимающе снова оглядывается на детей — и теперь видит. Они бегают друг за другом не просто так: один сжимает в кулаке нечто, отдалённо похожее на световой меч, у другого, постарше, в руках выглядящая более реалистично модель пистолета. Над их неумелым, но очень художественным звукоподражанием и хаотичными движениями Цезарь бы в другое время посмеялся, но сейчас даже при желании не смог бы. Старший мальчик, лет семи на вид, с воинственными криками подбегает к ним, наставляя игрушечное оружие на Джозефа. — Бах! Вы убиты, мистер! Побледневший Джозеф и впрямь сошёл бы за мертвеца. Мать ребёнка поспешно приближается к ним, хмурясь на сына. — Майкл, не приставай к людям! Извините, пожалуйста, — с неловкой улыбкой она поворачивается к ним и её взгляд соскальзывает на застывшего Джозефа. — Ничего страшного, мэм, — Цезарь выдавливает дежурную улыбку, и она, с облегчением кивнув, снова переключается на Майкла, продолжая ему что-то выговаривать, и их голоса через несколько секунд тонут в отдалении и шуме улицы. — Джозеф, — Цезарь обеспокоенно косится на него: тот так и смотрит в одну точку. — ДжоДжо! — он встряхивает его за плечо, и Джозеф вздрагивает всем телом и переводит на него взгляд, из которого уже пропал малейший намёк на расслабленность и беспечность. — Да, прости, — он с усилием сглатывает. — Я… я слишком… — Я понимаю, — заверяет его Цезарь. Он и правда понимает — понимает умом, что все дети проходят через игры в войнушку, и подавляющее большинство вырастают совершенно нормальными и не склонными к насилию, и понимает нутром, что любого, державшего в руках настоящее оружие, от этой картины всё равно передёргивает. Любого державшего — не говоря уж о тех, кому пришлось его использовать. У Джозефа, вдруг замечает Цезарь, подрагивают руки, и он судорожно сжимает одну другой. Цезарь кладёт руку ему на плечо и проклинает себя за то, что не в силах сделать ничего больше — даже утешительную банальность мешает сказать пересохшее горло. — Мы проехали больше половины пути, — почти механическим голосом вдруг заговаривает Джозеф. — Я до этого был как на иголках, но тут немного расслабился, решил, что уже всё, — он устало трёт ладонями лицо. — И в следующий миг — выстрелы. Я, конечно, понимал, что мы сидим в жестяной коробке, но… Не был готов, что они так оглушат. Потом, кажется, они на машине перегородили нам дорогу, а объезда там не было — малонаселённая местность, узкое шоссе… Все рванули по приказу командира отстреливаться, а меня он оставил вместе с ним охранять заключённого, — Джозеф прерывисто набирает воздух в грудь и на несколько секунд замолкает. — Нас атаковали… Кажется, их было двое. Знаешь, я кинулся отстреливаться, не раздумывая, — как учили. Кругом творился какой-то хаос, но я заставил себя отключиться и чётко пробить в цель. И… пробил. Сначала даже не понял, не был уверен, что это моя пуля попала в него, но когда мы отбились и стали считать, — он на секунду спотыкается, — тела, стало ясно, что с такого угла и расстояния это мог быть только мой выстрел. Командир сказал — чисто сработал, он умер мгновенно, — Джозеф снова жадно глотает воздух и почти на полуслове замолкает. — Джоз, ты сделал всё, как должен был, — Цезарь всё-таки решается на банальность и крепче сжимает вздрагивающее от неровного дыхания плечо. — Он был в маске, но она слетела, когда его… грузили на носилки, — Джозеф, кажется, даже его не слышит. — Молодой парень, совсем молодой, едва старше нас. С удивлённым взглядом — знаешь, у него глаза были похожи на твои — и дырой во лбу, — по всему его телу проходит судорога, а голос срывается, и Цезарь, сам едва сдерживая от этого дрожь, обнимает Джозефа за плечи и притягивает ближе к себе: тот всхлипывает и вцепляется в его свободную руку. Цезарь крепко сдавливает его пальцы в ответ и медленно гладит по содрогающейся спине. И где-то в глубине души совсем немного завидует, что Джозеф умеет быть уязвимым и открытым и позволяет себе таким быть. — Я и правда полез туда, где мне не место, а? — бормочет тот сквозь слёзы. — Думал, если это будут преступники, смогу убить без моральных терзаний, как же. Расклеился с первой же попытки, — он пытается отстраниться, но Цезарь не пускает: настойчиво притягивает за плечо обратно и, отпустив на миг чужую ладонь, взлохмачивает Джозефу волосы. — Было бы очень плохо, если бы ты не расклеился, — тихо, но твёрдо говорит он ему на ухо. — Тебе тяжело не потому, что ты слаб… — А теперь ты скажешь «а потому что ты человек», — Джозеф рваным выдохом опаляет его шею. — Да. Я это знаю. Ты в глубине души это знаешь. Командир группы, который велел мне поговорить с тобой, это знает. Он сказал, никто не проходит через первое убийство легко, — на слове «убийство» плечи Джозефа напрягаются. — Эй, — Цезарь вдруг, наклонившись ещё ближе, прижимается губами к волосам над виском Джозефа, — я знаю, что ты хочешь всегда быть сильным. Но я для того тебя и вытащил с базы, чтобы ты мог хотя бы один день побыть, — он запинается: не хочется противоречить себе и говорить «слабым». — Человеком, — неожиданно подсказывает Джозеф и снова переплетает их пальцы. — Человеком, — кивает Цезарь и чувствует, как тело в его объятиях немного расслабляется. На ворот футболки, кажется, снова падают слёзы, но Джозеф больше не пытается отстраниться. Цезарь, перебирая пряди на его затылке, вдруг думает, что если Джозефу это будет нужно, он не сдвинется с места и даже дышать будет тише — сколько угодно времени. Если он ничем, кроме своего присутствия, не может помочь Джозефу пережить это, то будьте уверены, он будет рядом, сколько потребуется. И похоже, к его неимоверному облегчению, что этого достаточно. — Спасибо, Цезарино, — шепчет он уже более ровным тоном, и Цезарь даже не удивлён, что это прозвище не злит, а напротив, заставляет потеплеть что-то внутри. После недолгой паузы Джозеф вытирает глаза и приподнимает голову, чтобы посмотреть на него. — Книжный? Успеваем? — Целый день у тебя только этот книжный на уме, — с притворным недовольством закатывает глаза Цезарь. Джозеф тянет его за руку, поднимая со скамейки. — Я и тебе что-нибудь возьму, не жалуйся. — Я и сам могу, — бурчит Цезарь, направляясь следом за ним к мосту. — Нет уж, я решил, я подарю тебе книгу, и ты меня не остановишь, — Джозеф ускоряет шаг, будто его и правда собираются останавливать. — Хорошо, хорошо — смеётся Цезарь, догоняя его, и в мимолётном взгляде, которым они обмениваются, видит не только благодарность, но и такую теплоту, что, возможно, стоило бы растеряться. Он не теряется — в его ответной улыбке её ничуть не меньше.* * *
I taste you on my lips and I can’t get rid of you
Цезарь свою угрозу выполняет: курсы подготовки заканчивает лучшим, оставив Джозефа скрежетать зубами на втором месте с ничтожным отставанием. Минут через пятнадцать после того, как они узнают результаты, он, правда, прекращает ломать комедию и только с коварной усмешкой заявляет Цезарю, что праздновать они будут за счёт победителя: после торжественной части всех успешно выпустившихся на одну ночь снова отпускают в город. Цезарь даже не пытается возражать. Неплохо для бывшего уличного преступника, оказавшегося здесь от безысходности, стучит в голове весь вечер, и он прекрасно понимает, что если бы не Джозеф — он не добился бы такого. Может, даже не попытался бы, и уж точно не стал бы гордиться. Последние пару недель ему не давала покоя мысль, что их снова могут назначить в разные места службы, и придётся опять использовать связи Джозефа и просить об одолжениях (на этот раз нет даже тени сомнения, что Джозеф непременно захочет, чтобы они оказались на одной базе), но всё разрешается благополучно: их обоих пока оставляют в Миннесоте. Пожалуй, это отдельный повод праздновать. Как Джозеф ни хвалится, что оставит Цезаря на мели, оторвавшись за его счёт по полной, из них двоих сильнее напивается всё-таки Цезарь: хочется как можно сильнее растянуть момент самодовольства и приподнятого настроения, и алкоголь помогает — он хохочет даже над теми шутками Джозефа, на которые обычно закатил бы глаза, редко отводит от него взгляд и подзывает бармена с каждым разом всё более заплетающимся языком. В Сент-Клауде небольшой выбор приличных баров, поэтому этот, недалеко от центральной улицы, стал на вечер пристанищем большинства их товарищей, и здесь шумно, прокурено и радостно. К Цезарю и Джозефу всё время подсаживаются поговорить, но после нескольких минут неизменно идут дальше: то ли чувствуют, что вторгаются в личное пространство — хотя они вовсе не против компании, то ли в воздухе просто установилась требующая постоянного движения атмосфера. — Цезарино, я не потащу тебя на себе обратно на базу, — с притворным укором качает головой Джозеф, когда Цезарь в очередной раз жестикулирует бармену. — Потащишь, — уверенно кивает Цезарь, и Джозеф фыркает. — Да, наверное. Но буду на тебя злиться. И обдумывать месть. — Я весь вечер тебя угощаю, а ты — месть?! — Цезарь драматически повышает голос. — И за то, что ты всё-таки обошёл меня, тоже. — Тебе стоило остаться в Пенсильвании, если ты боялся серьёзной конкуренции, — ухмыляется Цезарь и только через пару секунд спохватывается, что это могло прозвучать обидно. Но Джозеф, кажется, понимает его и смеётся даже сильнее, чем стоило бы, — его тоже развезло с выпивки. — Умеешь ты сделать комплимент так, что он звучит как оскорбление, — он шутливо пихает Цезаря кулаком в плечо. — Я умею делать нормальные комплименты! — Пьяным точно нет, — Цезарь недовольно фыркает, а Джозеф склоняет голову набок и, кажется, бессовестно наслаждается выражением его лица. — Научить тебя, Цезарино? — Иди ты. — Ничего-ничего, с практикой умение приходит. Смотри, — Джозеф вдруг подаётся ближе к нему и доверительно понижает тон. — Цез, меня восхищают твои сила воли и целеустремлённость, — Цезарь приоткрывает рот, надеясь, что не заливается краской, а Джозеф подмигивает. — А ещё у тебя руки красивые, — а вот теперь он точно краснеет. — ДжоДжо, ты пьян, — он выпрямляется, слегка отстраняясь, и пытается сохранить непроницаемое выражение лица. — Я пьян и хорош в комплиментах, а вот ты просто пьян, — Джозеф лыбится ещё шире и, совсем обнаглев, щёлкает его по носу. Ах, так. Где-то на краю сознания Цезарь знает, что невероятно пожалеет об этом, но сейчас все тормоза у него снесло. Он поднимается — его тут же ведёт в сторону, но равновесие удержать удаётся, — складывает руки рупором и на весь бар кричит: — Джозеф Джостар — самый добрый человек и замечательный друг! — все поворачиваются к нему, и Цезарь слегка тушуется, но решает идти до конца. Помедлив, совсем уж незапланированно добавляет: — Он идиот, но лучший, — и поднимает свой стакан. Бар на минуту тонет в одобрительном гуле, смехе и звяканьи стекла: в такой вечер, когда даже не нужен специальный повод выпить, тост за одного из них, конечно, все поддерживают. Цезарь залпом осушает свой стакан, благодарно кивает и садится обратно. Джозеф прячет лицо в руках, но красные у него даже уши. — Что теперь скажешь, ДжоДжо? — Цезарь тянет его за запястье, заставляя опустить руки. — Иди ты, — во взгляде Джозефа поровну смущения, притворной злости и снова этого необыкновенного тепла. — Мог бы просто сказать спасибо. — Спасибо, — Цезарь отводит взгляд, улыбаясь. — Правда. — Тебе тоже, — бормочет Джозеф. Чтобы куда-то деть себя, они одновременно подзывают бармена, но воздух между ними это менее наэлектризованным не делает. Цезарь, сделав всего глоток, не выдерживает и поднимается. — Выйдем подышать свежим воздухом? На улице нет ни души посреди ночи — бар кажется единственным источником света и звука на мили вокруг. Цезарь не против: едва за ними захлопывается дверь, он вжимает Джозефа в стену, ловит в его мутном от алкоголя взгляде искру желания и, отбросив остатки сомнений, накрывает его губы своими, целует жадно, резко, даже немного торопливо. В голове как будто что-то проясняется, и на душе становится легче: наконец-то приходит объяснение ставшей слишком сильной за такое небольшое время привязанности, оправдание всем случайным касаниям и неслучайным объятиям, понимание, какое место Джозеф занял в его картине мира. Признаться честно, его начинала пугать собственная зависимость от ДжоДжо, но если всё это время это было желание — о, Цезарь очень хорошо представляет, что делать с желанием. Потом — может быть, отпустит, и это слово почему-то отдаёт горечью на языке, но точно станет проще, а может, и нет, и тогда… Тогда они решат — наверное, вместе. Проблемы по мере поступления. Джозеф, тяжело дыша, упирается ладонью ему в грудь, когда Цезарь начинает целовать его шею, заставляя отстраниться. — Цез, — его голос дрожит. — Цезарино, что ты делаешь? — Цезарь не уверен, риторический ли это вопрос. — А на что похоже? — он снова наклоняется к губам Джозефа, но тот отворачивает голову, крепче сжимая его плечи. — Цез, подожди. Мы пьяны. Очень. — Да. И? — Цезарь поднимает брови. — Я совру, если скажу, что не хочу, чтобы ты снова меня поцеловал, — расфокусированный взгляд Джозефа то и дело соскальзывает на его губы. — Но… Я не хочу делать это, когда мы оба едва соображаем. Я должен быть уверен. — В чём? — Цезарь с недовольным вздохом выпрямляется, и рука на его плече сжимается будто в извинении. — В том, что действительно хочу быть с тобой. Что этого хочешь ты. Что всё это не просто потому, что мы ни с кем не трахались полгода и перебрали виски. — Это недостаточная причина? — выдыхает Цезарь, снова наклоняясь ближе, и Джозеф, кажется, едва не подаётся ему навстречу, но сдерживается. — Для меня — нет. — Усложняешь, — качает головой Цезарь. — Большая и чистая любовь — это в романах, — он сам не ожидал, что его пробьёт на красноречие, но слова идут неостановимым потоком. — Ещё и заканчивается обычно плохо. В реальности — два человека, которым хорошо друг с другом. Ни больше ни меньше. — Ну уж прости, — Джозеф мягко, но непреклонно отцепляет его пальцы от своего воротника. — В большую и чистую я и сам, наверное, не верю, но и в секс ради секса тоже. Особенно в таком состоянии, — наверное, Цезарь заметно мрачнеет, потому что Джозеф добавляет, пальцем очерчивая контур его скулы: — Я не говорю тебе «нет», я говорю тебе «не сейчас». Цезарь злится — не может не злиться — на него за упрямство, но в глубине души знает, что пытался выбрать лёгкий путь: списать их взаимозависимость на наваждение, один раз поддаться ему и надеяться забыть, и Джозеф прав, что не даёт ему этого сделать. Бесит — бесит собственная беспомощность и страх перед серьёзными обязательствами, перед чем-то значимым и долгосрочным, перед искренними чувствами, которые кто-нибудь обязательно попытается использовать против тебя. Легко Джозефу говорить про уверенность, когда Цезарь не уверен ни в чём, кроме того, что этим поцелуем — пусть он, наверное, был и неизбежным — только что отрезал себе последние пути к отступлению. — Да, хорошо, — Цезарь отступает на шаг и пытается выровнять дыхание. — Извини. — Не извиняйся. Ты хочешь ещё тут остаться? — Цезарь качает головой. Они возвращаются в бар на пару минут, чтобы расплатиться, и снова выходят в ночь: тишина между ними немного напряжённая, но в целом спокойная. Цезаря клонит в сон от количества выпитого и, видимо, траектория его движения становится всё менее и менее прямой, потому что в какой-то момент Джозеф, фыркнув что-то себе под нос, закидывает руку Цезаря себе на плечо и ведёт вперёд. — Говорил же, что ты меня потащишь, — бормочет Цезарь, и Джозеф тихо смеётся где-то над ухом. — Куда бы я делся… Цезарино? — М-м? — Я бы никогда не решился поцеловать тебя первым, поэтому, наверное, спасибо, но нам всё равно надо проспаться, а потом поговорить об этом. — Я знаю, — со вздохом кивает он: против «проспаться» возражений совершенно никаких, а вот.. — Если тебя это успокоит, я пьян гораздо меньше и поэтому уверен, что ты всё ещё будешь нравиться мне на трезвую голову. В конце концов, мы же как-то до сих пор друг друга не убили. — Чудом, — ворчит Цезарь, сильнее опираясь на него. — И я совершенно спокоен, — но страх перед будущим после слов ДжоДжо давит и правда самую малость меньше.* * *
and now you’re falling away
С утра их поднимают по тревоге, и Цезарь со сна даже не сразу соображает, что не учебной. Ошеломлённые, хлопающие заспанными глазами, не отошедшие от ночного празднования, вместе с остальными сослуживцами они собираются в холле. — В городе нападение на банк с захватом заложников, — но после первых же слов командира сон снимает как рукой. — Полиция попросила нашей помощи. Для поддержки, если придётся штурмовать, и просто на всякий случай, — он обводит жёстким, цепким взглядом застывшие лица. — Те, кто вернулся вчера раньше пяти утра, — пятнадцатиминутная готовность. Остальные — вы не в форме для операции, следуйте обычному распорядку дня. Выполнять. — Есть! — хором отчеканивают они, и Цезарь с Джозефом бросаются готовиться: они-то как раз ночью вернулись одними из первых. У Цезаря от недосыпа и неожиданности слегка подрагивают руки: не страх, но какое-то нервное возбуждение, и стряхнуть его в спешке не удаётся. Джозеф собирается молча и тоже немного дёргаными движениями, избегая его взгляда. — Как думаешь, — бросает он, когда они уже полубегом направляются к выходу, — почему поручили нам? В смысле, это долг, и я готов, но разве в таких случаях не должны посылать опытных и проверенных? — Мы и сами не совсем без опыта, — замечает Цезарь, и в груди неприятно колет оттого, что Джозеф тут же мрачнеет. — Может, опытные заняты где-то ещё и каждый человек на счету. Чёрт знает. На улице у двух грузовиков уже толпятся другие — действительно, вперемешку их товарищи и старшие сослуживцы. Назначенный руководителем группы лейтенант призывает к вниманию и быстро поясняет ситуацию и план действий — Цезарь автоматически запоминает. Нападение произошло около часа назад, в утренний час пик. Заложники — около четырёх десятков клиентов и двадцать три сотрудника. Преступники — не менее трёх человек, по неподтверждённым сведениям может быть пять или шесть. Требования террористов — деньги (сумма в памяти не откладывается — лишняя информация) и безопасный «коридор отхода». Угрожают взорвать здание, проверить, если ли взрывчатка на самом деле, невозможно, сапёров для перестраховки тоже вызвали. Полиция в основном тянет время, пытается добиться освобождения хотя бы части заложников и выгадывает наиболее удачный момент для штурма. Уже залезая в кузов грузовика, Цезарь чувствует руку на плече. — Цезарино, — Джозеф говорит достаточно громко, чтобы перекрыть общий гул, но не настолько, чтобы привлечь чьё-то ещё внимание. — Я всё ещё намерен с тобой поговорить, — он слабо улыбается, но уголки рта тут же опускаются. — Так что будь осторожен, окей? — Ты тоже, — Цезарь напряжённо кивает и, не без сожаления отводя взгляд, забирается в уже заведённую машину. Из-за этой короткой заминки они оказываются в кузове последними и весь недолгий путь сидят рядом, соприкасаясь плечами, но глядя только прямо перед собой: сейчас нельзя позволять себе отвлекаться на лишнее, и хорошо, потому что мысли Цезаря по поводу прошлой ночи всё ещё беспорядочные, неуверенные и противоречивые. У здания банка напряжённо и суматошно: внутри заградительной ленты, протянутой по периметру, кажется, собралась вся полиция города, снаружи напирают журналисты и просто любопытные. Их грузовики останавливаются поодаль: рано или поздно террористы, конечно, заметят прибытие военных, но незачем провоцировать их раньше времени. Лейтенант отправляется поговорить с полицейскими, а они остаются в напряжённом ожидании: в кузове так тихо, что можно, кажется, услышать дыхание каждого в отдельности. Возвращается лейтенант довольно быстро и с ещё более, если это возможно, мрачным видом. — В ближайшие тридцать-сорок минут глава полиции передаст им требуемую сумму. Обещают отпустить большинство заложников, но десять человек собираются оставить для страховки, уехать вместе с ними и высадить, когда будут уверены, что их не преследуют. Разумно действуют, гады. — Какой план, сэр? — спрашивает кто-то в другом конце кузова, и лейтенант сжимает челюсть, прежде чем ответить. — Штурм. Как только отпустят большинство. Никому не нравится этот риск, но и сумма слишком большая, чтобы город мог позволить себе её потерять, — недовольно качнув головой, он разворачивает схему здания и начинает короткими указаниями распределять роли. Цезарь и Джозеф попадают в арьергард вместе с несколькими опытными бойцами — видимо, из новичков только им двоим, как самым лучшим, доверили прикрывать тыл атаки и следить, чтобы никто из преступников не ушёл. Они быстро переглядываются, когда звучат их фамилии, но ничего друг другу не говорят. Честно говоря, Цезарь не может не чувствовать облегчения за них обоих: в задних рядах опасность ничтожно меньше, но всё-таки меньше, чем впереди. Даже немного удивительно: он с недавних пор думал, что в такой ситуации его потянет на самоотверженное геройство, но сегодня, видимо, у него есть чересчур веская причина не умирать. Инструктаж заканчивается, и остаётся только считать медленно тянущиеся минуты. Снаружи какое-то оживление — наверное, сейчас должна произойти передача денег. Цезарь снова косится на Джозефа, задерживает на нём взгляд и случайно ненадолго выпадает из реальности, поэтому резкий (и, возможно, долгожданный) окрик заставляет вздрогнуть. — Начали! Пошли, пошли, ребята! Организовать чёткий строй и ворваться в здание — дело двух десятков секунд. Со всех сторон слышатся крики, пальба и звон разбитого стекла. Цезарь сужает своё восприятие мира до «свой-чужой» и сосредотачивается только на том, чтобы огнём прикрывать первые ряды, держась поближе к стенам и целясь в отстреливающихся людей в масках. Не задеть заложников, не задеть своих, никого не упустить. Троим заложникам в суматохе, кажется, удаётся проползти почти до самого выхода, и Цезарь, поравнявшись с ними, на всякий случай прикрикивает не останавливаться, но эти-то уже почти вне зоны риска. Двое террористов падают — один от его собственной пули, другой — от руки кого-то слева: в следующую секунду он краем глаза видит, что эта рука — недрогнувшая рука — принадлежит Джозефу. Где-то на краю сознания отпечатывается, что Цезарь только что совершил своё первое убийство, но времени останавливаться на этой, как и на любой другой мысли, нет. Все выстрелы вдруг стихают с чьим-то отчаянным криком, и Цезарь резко разворачивается. Один из преступников — кажется, единственный оставшийся на ногах, сжимает в высоко поднятой руке чёрт-всё-таки-пульт-от-бомбы, другой приставив пистолет к виску заложника. — Положили оружие и отошли! Отошли, я сказал! Лейтенант кивает им с подозрительным спокойствием, причину которого Цезарь тут же обнаруживает: с крыши за спиной преступника поблёскивает оптический прицел — снайпер, вероятно, собирается прострелить руку с пультом. На лицах нескольких товарищей тоже мелькает понимание. Они медленно начинают опускать оружие. Вот сейчас, ещё несколько секунд, и всё закончится. Заложник вдруг с истеричным криком дёргается в сторону. Террорист, что-то вскрикнув, подаётся в том же направлении — в ту же секунду окно пробивает пуля снайпера и, кажется, попадает ему в затылок ровно в тот же миг, когда его палец судорожно вдавливает кнопку на пульте. Про бомбу кричат сразу несколько голосов. Рядом с Цезарем нет заложников, поэтому помочь он может только себе — кидается на пол, прикрывая голову руками. После сокрушительного, отдающегося эхом грохота не остаётся никаких звуков, кроме звона в ушах, но боли он не чувствует и осторожно приподнимает голову, оглядываясь. Взрывчатка, судя по всему, была заложена только в дальнем конце зала: там подчистую снесло все стойки сотрудников и, кажется, кто-то лежит на полу. Цезарь, вскочив и не слыша даже собственных шагов, несётся туда вместе с ещё несколькими товарищами. Вроде бы оглушило кого-то из своих, а двоих гражданских сильно приложило об пол, но все живы — у него вырывается вздох облегчения, пока сквозь противный звон в голове не пробивается жуткий треск. Он вскидывает голову — колонна рядом с ним идёт трещинами и вибрирует, видимо, повреждённая взрывом. Он не успевает крикнуть, чтобы все отошли отсюда подальше, — замечает женщину в форме сотрудницы банка. Она стонет на полу, держась за (вероятно, сломанную) ногу, и колонна неумолимо кренится именно в её направлении. Цезарь одновременно срывается с места и выкрикивает предупреждение остальным не приближаться. Опустившись на колени перед женщиной, сильным толчком выпихивает её дальше — она вскрикивает от боли, но это всё, на что у него есть время. Цезарь слышит треск уже прямо над головой и чувствует на лице начинающую осыпаться крошку: он не успевает ни встать, ни даже перекатиться по полу к безопасности. В спину ему сокрушительным ударом что-то врезается, и Цезарь пролетает вперёд, наглотавшись пыли и закашлявшись от этого. Сзади раздаётся гулкий удар и — он холодеет — не предвещающий ничего хорошего хруст и сдавленный вскрик. Дрожа и молясь про себя, он оборачивается, и звуки снова куда-то пропадают. Его взгляд успевает пересечься с взглядом Джозефа за секунду до того, как зелёные глаза закрываются. Ногу и почти всю левую половину его тела не видно под обрушившейся колонной. Цезарь хочет закричать, но вместо этого безмолвно смотрит на начинающую вытекать из-под камня кровь.* * *
everything in its right place, in its right place, right place
Из палаты где-то недалеко доносится мерный писк монитора — не Джозефа, кого-то другого, Джозеф сейчас в конце коридора под горящей тусклым натужным светом надписью «реанимация» — и Цезарь то перестаёт замечать этот звук, то раздражается из-за него. Можно было бы пересесть, чтобы его не было слышно, но тяжело даже пошевелить пальцем. Лейтенант пытался уговорить его вернуться на базу, справедливо заметив, что Цезарь ни в чём не виноват и спал за последние сутки в лучшем случае три-четыре часа, а Джозеф в надёжных руках врачей, но, к счастью, не стал давить и приказывать, получив лишь немое покачивание головой. Уже в больнице, когда улеглась суматоха по прибытии раненых (ни один заложник не погиб — Джозеф будет рад, когда узнает), к Цезарю подходила сочувственного вида медсестра и предлагала кофе — он согласился. Дрянь из автомата походила на настоящий кофе ещё меньше, чем капучино из кофейни, куда заходили они с Джозефом, но сейчас Цезарь ещё не отрубился от усталости только благодаря ей. Мерзкий привкус так и остаётся на языке, как и запах гари и крови — на одежде. Цезарь про себя тихо удивляется, как его ещё не выставили отсюда за антисанитарию. К Джозефу в палату в таком виде точно не пустят. Если он очнётся. Когда он очнётся. Когда он очнётся? Назойливый писк монитора как будто становится громче, и хочется закрыть уши руками и отсечь эту последнюю связь с внешним миром. Где-то не менее раздражающе тикают часы — Цезарь уверен, что полчаса назад их не было, а может, были, но теперь стали громче, кажется, все звуки становятся громче, даже собственное дыхание и сердцебиение, интересно, если подождать достаточно долго, ритм сердца Джозефа он тоже начнёт слышать, что такое достаточно долго, достаточно ли долго он уже здесь сидит, после кофе хочется закурить, но в больнице, конечно, нельзя, а с этого места он не сдвинется, а лучше бы не сдвинулся из-под той колонны, и какого чёрта вокруг такая похоронная тишина, если Джозеф (пока) жив, но при этом от звуков вот-вот взорвётся голова и- — Хэй, — Цезарь вздрагивает и поворачивается: Марк, у которого под глазами тоже круги, присаживается рядом. — Так и знал, что ты где-то здесь. — А ты почему здесь? — моргает Цезарь, пытаясь припомнить: нет, Марка совершенно точно не было в составе их группы. — Вернувшиеся с операции ребята рассказали, что случилось. Я знаю, глупо было срываться сюда, всё равно к Джозу не пустят, но… — он неопределённо пожимает плечами. Отводя взгляд, добавляет: — А каково тебе, я вообще не представляю. Цезарь хмурится: он и в нормальном-то состоянии не знает, как принимать сочувствие, а сейчас и вовсе хочется то ли грубо огрызнуться, то ли впасть в истерику. Стоило, наверное, ожидать, что не только он сам будет волноваться за Джозефа, так легко располагающего к себе людей, но если Марк и за него решил переживать — нет, спасибо. — Я в порядке, — цедит он сквозь зубы. — Джозеф очнётся, — голос чудом не срывается, но вот равнодушное лицо сохранить не удаётся, и он быстро отворачивается. — Очнётся, — эхом отзывается Марк. — Цез, какая у тебя группа крови? — от удивления он снова оборачивается и даже на секунду задумывается, вспоминая. — Вторая. Наверное. Да, вторая. А что?... У Марка на секунду расширяются глаза. — Я говорил с медсестрой, и она сказала, что Джозу повезло, что у них оказалось достаточно крови для переливания, — Цезарь продолжает сверлить его непонимающим взглядом, и Марк вздыхает. — У Джозефа третья группа. А второй, она сказала, у них было недостаточно, и пока бы нашли донора, могло уже быть слишком поздно. Я не говорю, что тебе от этого должно стать легче… Но будь там ты, — он неопределённо кивает в сторону реанимации, — скорее всего, не спасли бы. — Да уж, мне не легче, — с сухим смешком выдавливает Цезарь и с трудом подавляет дрожь во всём теле. Чёртова случайность, про которую никто не знал и не мог знать и которая ни капли не оправдывает произошедшего, потому что Джозеф и так сделал для него слишком много, а Цезарь… Цезарь вспоминает свой страх перед обязательствами прошлой ночью — это и правда было так недавно? — и ему хочется врезать себе из прошлого по лицу за то, что посмел чуть не разозлиться на ДжоДжо за желание осознанности и определённости. Наверное, Цезарь идиот, не умеющий приходить к правильным выводам иначе как в критической ситуации, но сейчас он готов честно говорить о чувствах и намерениях хоть часами напролёт — только бы Джозеф мог и хотел слышать. — Это немного странно, — о присутствии Марка Цезарь успел забыть и снова вздрагивает. — Мы не очень общались друг с другом, но Джозеф так много о тебе говорит, что я как будто хорошо тебя знаю. Извини, что навязываюсь, если что. Последнюю фразу Цезарь пропускает мимо ушей: его вниманием полностью завладевает другое. — Много говорит обо мне? — Постоянно, — Марк усмехается. — Я так понял, у него всегда была куча приятелей, но не было лучшего друга. До тебя. — Такой себе из меня лучший друг, — вырывается невольно, и Марк хмурится, пытаясь заглянуть ему в глаза. — Это ты из-за сегодняшнего?... Брось. Если Джозеф решил вытолкнуть тебя из-под той колонны, его и танк не остановил бы. А потом, разве ты сам не спас его? Ещё в Пенсильвании, в смысле? — Цезарь открывает рот, чтобы возразить, что при этом он не пострадал сам, но Марк продолжает: — И ещё он мне сказал недавно — как-то расплывчато, не похоже на него — что ты его в чём-то там здорово поддержал. Прекращай самобичевание, Цез, правда. Приведи себя лучше в приличный вид, — на колени ему опускается пакет. — Что это? — Захватил тебе чистую одежду, — пожимает Марк плечами. — Наверняка тут где-то и душ можно принять. Давай, десятиминутная готовность, — довольно похоже передразнивая их командира, он толкает Цезаря локтем в бок, и Цезарь не сдерживает слабой улыбки. — Можно хотя бы пятнадцатиминутную? — Да хоть час. Если что-то станет известно, я тебя найду, — он снова косится на дверь в конце коридора. Цезарь кивает и поднимается. Невидимые отсюда часы, кажется, снова тикают с нормальной громкостью. — Спасибо, Марк, — тот кивает и отмахивается.my heart has grown right next to you
В свежей одежде и после душа голова немного проясняется, хоть тревога и продолжает скручивать внутренности. Марк ловит его почти сразу же и, не отдышавшись, выпаливает, что состояние Джозефа стабилизировалось и его перевели в обычную палату, но пока он остаётся без сознания. Посреди накрывающего с головой облегчения Цезарь вдруг спохватывается. — А его семье кто-нибудь сообщил?... — Естественно. Командир ещё до того, как я ушёл, звонил его матери. Она приедет, — успокаивает Марк. Чёрт, конечно, — чем дальше, тем меньше Цезарь вспоминает о «золотом» джостаровском статусе и всём, что ему сопутствует. Удивительно, что пресса ещё не сходит с ума — может, начальству удалось временно скрыть сенсацию, а может, она и сходит, просто в стены больницы никого не пускают, и Цезарь изнутри об этом даже не догадывается. В любом случае, им остаётся только ждать: доктора не знают, когда очнётся Джозеф, но Цезарю довольно уже и того, что речь идёт о когда, а не если. Медсестра, предлагавшая ему кофе, снова возникает в поле зрения, и Цезарь почти без угрызений совести решает воспользоваться её сочувствием — просит пустить его в палату и добивается своего почти подозрительно легко. У Джозефа лицо заметно бледнее, чем обычно, царапина, рассекающая бровь, много бинтов на теле и нога в гипсе, но грудь размеренно поднимается и опускается, и Цезарь не может оторвать взгляд — будто без присмотра Джозеф перестанет дышать. В его палате часов нет, а на писк монитора Цезарь перестаёт обращать внимание уже через пять минут и слышит только размеренное дыхание да отдалённо доносящиеся через закрытое окно звуки с улицы. Солнце светит сквозь плотные шторы по наклонной: полдень уже миновал, но до вечера ещё далеко. Что ж, день невыносимо долгий, но он переждёт, думает Цезарь, и устало откидывается в кресле. Переждёт и будет продолжать ждать, пока Джозеф не откроет глаза — вот только всего на одну секунду прикроет свои… Он вздрагивает, дёргается вперёд и ошалело оглядывается по сторонам: за окном уже сгущаются сумерки, хотя сколько времени прошло точно, сказать невозможно. Переводит растерянный взгляд на Джозефа — и встречает ответный, и на секунду перестаёт дышать. — Хэй, — хрипло бормочет Джозеф, и Цезарь вскакивает, едва не опрокинув кресло, и неуклюже приседает перед кроватью так, чтобы их лица были на одном уровне. — ДжоДжо, — вырывается у него дрожащим шёпотом, и никакие больше слова в горло не лезут. — Цезарино, — тот приподнимает угол рта. — Ты в мои телохранители записался? А я надеялся, что это теперь моя привилегия… Цезарь набирает воздух в грудь, готовясь с неизвестно откуда взявшимся жаром высказать всё, что он думает про Джозефа, и его шутки, и его наглость, и привилегии, и самоубийственные действия, и- — А теперь ты выложишь все ругательства, которые знаешь, на двух языках, и скажешь, что я идиот и что ты сам меня прибить готов. — Ты иди… — Цезарь обрывается на полуслове, потому что в горле что-то мешает, сбивая дыхание. Ещё несколько секунд он тщетно пытается вдохнуть поглубже, чтобы всё-таки заговорить, но слова не выходят, и он опускает голову на край кровати и впервые за чёрт-знает-сколько-времени плачет — не сдерживаясь, потому что сил на это не осталось, и не стыдясь, потому что отрицать, что Джозеф вытащил из него наружу всё глубоко запрятанное уязвимое и искреннее, давно поздно. Джозеф удивлённо выдыхает где-то над головой, но уже в следующий миг его ладонь мягко опускается Цезарю на затылок, а пальцы начинают перебирать волосы. — Цез, — его тон теряет напускную лёгкость и становится немного растерянным. — Прости. Что заставил так волноваться. Цезарь качает головой и хочет сказать ему не извиняться, но голос всё ещё не возвращается, поэтому он нащупывает руку Джозефа, сжимает в своей и на секунду приподнимает голову, чтобы коснуться губами костяшек пальцев. Сквозь слёзы снова встречается взглядом с Джозефом и дрожащими губами криво, но искренне улыбается. — Ты всё равно идиот, — наконец получается сказать. — Но лучший? — Джозеф, гримасничая от боли, тем не менее, упорно поднимает руку, продолжая сжимать ладонь Цезаря, пока не подносит к своим губам и не возвращает поцелуй. Цезарь бормочет что-то утвердительное и снова прячет лицо — из горла рвутся одновременно смех и рыдания. Когда ему удаётся успокоиться и позвать медсестру, вокруг Джозефа начинается закономерная суета, которую он пережидает у окна, подавая как можно меньше признаков жизни, чтобы его не прогнали, но то и дело ловя взгляд ДжоДжо и улыбаясь, наверное, как помешанный. Марк, сумевший пробиться только после ухода докторов, тоже на время теряет дар речи, и Джозеф шутит про свою популярность, но Цезарь видит, как он слегка краснеет и начинает чаще моргать. Марк, придя в себя, сообщает, что командир их части намеревается приехать завтра, и тогда же до Миннесоты наконец доберётся и мать Джозефа, и Джозеф немедленно бледнеет и восклицает «о боже!» так громко, что Цезарь и Марк на него шикают. Уже поздним вечером Цезарю начинают мягко, но неумолимо намекать, что по правилам он не может остаться здесь на ночь, и он, пустив в ход всё возможное и отчасти подсмотренное у Джозефа обаяние, договаривается на последние пятнадцать минут. Из которых секунд тридцать проходят в не то чтобы неуютной, но намекающей на неразрешённый вопрос тишине. — Мы так и не поговорили, а? — бормочет Джозеф, усмехаясь в потолок. — Как те ребята умудрились выбрать настолько неподходящий день для своего ограбления? — Я хочу настоящих отношений, — выпаливает Цезарь, пока не растерял решимость, и Джозеф переводит на него слегка ошарашенный взгляд. — Ты мне нравишься, и тот комплимент, на который ты меня развёл в баре, был правдой, и… Чёрт, сегодня я чуть не поседел, окей? — он запинается, но взгляд Джозефа придаёт сил продолжать. — На нас, может быть, будут из-за этого косо смотреть, но мне наплевать. Так что, если ты тоже… Он осекается — Джозеф прикрывает ладонью лицо, но скрыть прилившую к щекам кровь у него не получается. — Чтоб тебя, Цезарино. Когда ты научился говорить о чувствах лучше меня? Цезарь чуть не отвечает, что вот буквально сегодня, пока сам чуть не свихнулся от неопределённости, но вовремя сдерживается. — Чёрт, — Джозеф опускает ладонь. — Ты мне тоже нравишься. И всё остальное, что ты сказал. Кроме седины, — он демонстративно выдыхает с облегчением, и Цезаря так и тянет напомнить ему, кто из них непременно хотел этого разговора, но он только улыбается и снова берёт Джозефа за руку. — Когда тебя выпишут, придётся снова идти праздновать. — Начальство не одобрит. Боюсь, даже мне. — Тогда можем прямо сейчас, — Цезарь с ухмылкой поднимается и идёт к двери под непонимающее «с ума сошёл?!». Когда через пару минут он возвращается с двумя стаканчиками кофе, Джозеф фыркает и закатывает глаза. — Не очень празднично. — Вполне, — качает головой Цезарь, протягивая ему стаканчик. Джозеф нюхает его содержимое и неодобрительно кривится, но прищуренный взгляд выдаёт сдерживаемый смех. — За нас? — За нас, — эхом отзывается Джозеф и, они, беззвучно чокнувшись пластиком, одновременно делают большой глоток. Пока Джозеф на все лады возмущается, что в этом стакане что угодно, но кофе оно называться не имеет права, Цезарь смеётся над его горячностью, не замечая противного вкуса, отпивает снова и со всей ясностью постепенно осознаёт, что, начиная с завтра, жизнь станет другой — и он готов встретить перемены с радостью. А может быть, начиная даже с этого момента. А может быть, она изменилась уже давно?...