Отпуск

По самому верху леса мягко проходится звук океана. На мгновение могло даже показаться, что ты находишься возле простора воды, но стоило открыть ослеплённые утренним солнцем глаза и всё тут же становилось на свои места. Ранние лучи ещё не нагрели землю, и местами на траве можно было заметить иней. Впрочем, причиной прохлады являлось не только это: ветер сегодня разгулялся. Видимо, ждать дождя осталось не так-то долго. Почти бездвижно сидя на ступеньках, Германия смотрел, как бесконечная листва колыхалась на вершинах деревьев, тёрлась друг об друга и создавала тот самый звук. Разумеется, в этом не было ничего удивительного, однако он не мог прекратить наслаждаться всей этой умиротворённостью, пусть и не всё было столь приятным. За последние десять минут от холода его кожа уже несколько раз становилась «гусиной». Не спасала ни толстовка, ни объятие собственных рук, и тем не менее он продолжал оставаться на месте. Смотря на него со стороны, могло возникнуть впечатление, что он не покидал это место ни разу за всю ночь (он даже сидел на той же ступеньке, что и вчера вечером), но это было не так. Германия проснулся практически с первыми лучами. Поняв, что уснуть не сможет, тихо направился в ванную, а затем на кухню, где, совсем не заморачиваясь идеями, сделал себе кофе и бутерброд, да так скромно, что Рейх бы и не заметил, что в холодильнике хоть что-то убавилось. Сейчас триколора мало волновал голод или другие чувства, ведь уснуть ему не дала новая уйма вопросов, которую теперь он пытался разобрать и найти ответы. На удивление, не встретившись с Рейхом и даже не слыша, как тот встал, единственной компанией немца оказался Вольф. Пёс оглядывался по сторонам, вслушиваясь в каждый шорох и щебет птиц. Периодически он скрывался с поля зрения, пока ходил из стороны в сторону, словно не в силах решить, какую часть леса проинспектировать первой. Его вид всячески высказывал то, что хозяином здешних территорий он считает именно себя, но Германия полагал, что ружьё в руках его отца — аргумент против всяких инстинктов. Ему всё не укладывалось в голове, что последовало бы за тем, если бы он таки выстрелил в оленя? И что его ждёт сегодня? Придётся ли ему снова убивать? Если «да», то действительно ли дело в самой охоте? Или Рейх всё же пытается проявить в нём наследственную жестокость? Если так, хорошего от этого ждать не стоило. Отчасти ариец стал бы прав. В Германии что-то есть. Но, дело в том, что он не волк в овечьей шкуре: он таки добродушная овца, которая, чувствуя крайнюю угрозу, раздирает на себе шкуру в попытках достать того самого волка, по итогу чего выходило создание не менее страшнее, во всяком случае, ему хотелось в это верить. И это работало. Иначе быть не могло. Просто раздирать овцу не всегда удавалось. Германия не хотел казаться злобным, не хотел походить на своих предшественников, потому прятал это внутри, предупреждал, а некоторые особи, тем не менее, пользовались его добротой и в конце концов вынуждали его сменить улыбку гневом. Тогда его глаза виднелись не приятным небесным цветом, а холодным до боли жгучим льдом. Что-то в нём было безумное. Может, напоминающее Рейха или даже ГИ. Возможно, сам Рейх нашёл бы этому ответ, но ему не приходилось даже слышать о такой повадке сына, и — Боже милостивый! — если так пойдёт дальше, Германия не мог обещать, что тот не увидит это собственными глазами уже в ближайшие дни. «Нет… — думает триколор. — Я не страшнее своего отца» В голову тут же приходит молчание, которым Рейх ответил на вопрос о том, хотел бы ли он вернуть прошлое. Отчасти это пугало, однако утром Германия понял, что спрашивать об этом было совершенно глупо, ведь какая страна, да ещё и свергнутая насильно, которая была мощна и знаменита, скажет, что не хочет вернуть свои лучшие годы? Нет ему оправданий, но чёртовы проделки судьбы, он его отец! Отец, который не давал знать себя с плохой стороны, который постоянно пропадал, заставляя скучать за собой, который умер… И взгляды на которого теперь кардинально изменились. От беспрерывного потока мыслей Германию отвлекает странный шорох. В какой-то момент послышался даже хруст ветки, на которую словно наступили и не где-то отдалённо, а всего в нескольких метрах от него. От этого тело вдруг окатило жаром и утренний холод быстро ушёл в забвение. Германия осторожно провёл взглядом по ближайшим кустам в надежде, что его опасения напрасны. Первые несколько секунд, к своему счастью, он слышит тишину и даже успевает поверить, что ему лишь причудилось, однако не успел он и вздохнуть, как резких шорох листьев возобновился, стал чётче и с каждой секундой отрывисто приближался. Что-то бежало и это был не сон, не иллюзия. Он рефлекторно схватился за перила, вцепивши пальцы мёртвой хваткой, ноги упёрлись в землю, но окоченевшее от ужаса тело не двигалось с места. Впрочем, это всё равно не имело бы смысла, ведь всего через мгновение чёрный силуэт выпрыгнул из зарослей. Германию панически передёрнуло и мимо него пробежал — кто бы вы думали? — Вольф! Скачет себе такой, язык свесил, весёлый. Отходя от пережитого, Германия с ошеломлённым взглядом прикладывается к перилам виском. Такой ненависти к этому псу испытывать ему ещё не доводилось и он нашёл бы, как его назвать, будь у него на то силы. Хотя на одно слово он таки удосужился. Постепенно собирая мысли обратно, он вдруг вспомнил, что, когда шорох повторился, ему в голову тут же стрельнула какая-то фраза, но понять её он смог лишь когда его глаза полностью дали мозгу убедиться, что угрозы нет и фраза, которую он получил, звучала довольно спокойно. Это была уверенная констатация: «Меня сейчас убьют», и его поражал факт того, что он получил это сообщение из какого-то вне сразу, но узнать его суть смог лишь позже. От этого ему подумалось, что люди не далеки от компьютеров, раз уж изначально даже мысли имеют зашифрованную форму. Его это слегка озадачило, но долго размышлять над этим он не стал. Сердце всё ещё не давало ему покоя и, обвинительно поглядывая на Вольфа, он приложил ладонь к левому боку, чтобы проверить, сколь быстро оно стучит, а когда опустил руку, смотря только на пса, он с долей призрения ни с того ни сего спросил: — И что ты вообще делаешь? И действительно. Что он здесь делает? Здесь — в мире живых. Вольф, вероятно, и не знает, как ему повезло в сравнении с другими питомцами. Как повезло с хозяином. Практика показывала, что по каким-то причинам спутники стран живут дольше обычного. Словно их относительное бессмертие могло передаваться на близких, кто бы то ни был, и в данном случае этим «близким» был Вольф. Что правда, жизнь только продлевалась, но никак не становилась вечной и даже с подаренными годами Германия подозревал, что большую часть своего пути Вольф уже прошёл и в ближайшие года должно было начаться то, чего стоило ожидать ещё давно. Подумав об этом, немец ощутил глубокую печаль. То ли за пса, то ли за то, каково бы пришлось его отцу, когда он остался бы совершенно один. Может, Швейцария привёз бы ему нового щенка, но суть-то не в том. Этот пёс стал чем-то вроде символа его отстранённой жизни. Он появился ровно в ту ночь, когда Рейх «воскрес» и с той самой поры был рядом изо дня в день. В чём-то Вольф раздражал Германию, но в целом он был ему благодарен за то, что тот составлял его отцу компанию, не давая сходить с ума и дальше. Он видел, Вольф стал ему хорошим спутником и несомненно верным, пускай и не идеальным. Вновь почувствовав холод, Германия задумался о своей собственной верности, о упущенных годах, о том, что сыном он был не плохим. Впрочем, и сейчас… Не плох? Или… Нет. Наверное, сын из него уже не очень-то внушающий надежды. Этот триколор добился своего признания в обществе, но далеко не во всём стал согласен с отцом, не способен выстрелить, не способен понять его или даже заставить себя замолчать о том, что тот совершает ошибку. Всякий новый протест не только доказывал его взрослость, а и обличал его перед Рейхом каким-то незнакомцем — давно переученным на демократичный лад правителем, — в котором от сынишки жестокого арийца осталось, по правде, не так уж и много. Именно на этого «незнакомца» нацист и был вынужден злиться, его держал за воротник у стены в гараже и на него кричал, однако одновременно с тем тот самый «незнакомец» был влюблён в Рейха и именно он подтолкнул Германию не думать о родственности, выхватить сигарету и поцеловать его. Если такое будет продолжаться, а это точно будет, дело усугубится. Руки развяжутся не только у Германии, но и у Рейха, и это вело за собой определённые риски. К «незнакомцу» ариец не питал жалости и, поймав его, Германия имел неосторожность быть наказанным не по своим меркам. Если же говорить о такой вероятной роли, как «любовник», то ему одинаково не хотелось испытывать грубость в свою сторону. Так что, если он собирается получать от Рейха отношение в уже привычной аккуратной и заботливой форме, ему придётся помнить, что тот его отец абсолютно постоянно, — даже когда будет происходить что-то совсем с тем не сходное. Странность этого утра заключалась не только в том, что Рейх проснулся позже. Полностью очнувшись, он не стал вставать сразу, не стал даже просто подыматься, как делал обычно. Да, иногда он мог задержаться в постели, но в этот раз причина была не в желании растянуть удовольствие, а в тягости от сильной озадаченности. Тот поздний визит Германии в архив или то, каким взглядом он смотрел, когда зашла речь о прошлом, о том, хотел бы ли он его вернуть. Всё это казалось Рейху сложным, ведь в жизни ему практически не приходилось думать о чьих-то чувствах. Ещё и то предложение вернуться, как назло, впилось ему в голову. Это не мучило его, во всяком случае, сейчас, но и не оставляло равнодушным, и какой-то десяток минут, прежде чем всё-таки встать, он снова разбирал, что к чему, а когда под конец добрался до идей, которые заставляли Германию краснеть, сидя на подоконнике, и фраз, что вызывали у того улыбку, немного успокоился. В целом, задержался ариец ненадолго. Их встреча с Германией произошла, как только триколор решил вернуться в дом, и первое, чем он удосужил отца, — это неловкое «Привет». Рейха уже не удивляло видеть сына в неожиданное для себя время или местах, и, спускаясь с лестницы, вместо того же «Привет» он чуть было не приобнял его, — будто это действие являлось давней и хорошо закрепившейся привычкой. А может так и было. Маленьким Германия всегда встречал его объятиями, вот в нём и мог проснуться отзвук прошлого. И всё же, остановился нацист вовремя: он подумал, что сейчас это было бы не совсем уместно, пусть это и перечило его желанию. Германия даже не заметил, что какое-то такое намерение только что просто пронесли мимо него, ровно как и не знал о том, что его отца тоже могут нагнетать мысли о родственности. Прийти к этому, неверное, было бы логично, но вид Рейха всегда был таким уверенным, что самым слабым здесь триколор считал только себя. — Да-да. Привет, — ответил ариец, уже обходя сына. Его голос звучал так задумчиво, что Германии показалось, что обладать таким может лишь человек, пытающийся выбраться из завала каких-то вопросов или предстоящих на день дел. — Какие-то планы? — Ну… Это зависит от того, что мне скажет Швейцария. — Вместо вопроса, Германия слегка нахмурено глянул на Рейха. Тот продолжил: — Я так и не перезвонил ему, помнишь? Но сейчас буду это исправлять и может быть так, что он приедет сюда на днях, а, может, и сегодня. Поэтому я не могу сейчас говорить о чём-то наверняка. Светлые глаза немца опустились сами собой, заприметив в руках арийца телефон, — тот самый, который ну ни как не связался с его образом, — и это невольно вызвало у него улыбку. — Ясно. Тогда буду ждать. Но только не думай об охоте снова. Или не рассчитывай, что я принесу с неё что-то большое. В этот раз улыбнулся и сам Рейх. — Не могу обещать. Они оба уже собирались закончить этот незатейливый разговор и делали шаг, чтобы развернуться и продолжить путь каждый в своём направлении, но тут Рейх остановился. — Давно ты не спишь? Тот слегка в недоумении пожал плечами. — Не так уж и давно. Выяснять что-то ещё мужчина не стал и, получив в ответ отчасти правду, отчасти ложь, со спокойной душой отправился на улицу. Почему-то Германия не хотел говорить, что не спит с рассвета. Будто его кто-то мог за это наказать. Хотя на собственном опыте он знал, что иногда правда действительно бывает лишней и ему как-то не приходило в голову, что такого же мнения может быть и сам Рейх. Впрочем, мелкие тайны бывают у всех. Всегда находятся детали, которые, как кажется, не имеют никакой важности, хотя иногда они могут нести большую роль. Как там Шекспир писал? «Тогда лишь двое тайну соблюдают, когда один из них её не знает». Да? «Папа, наверное, победил бы и в соревновании по количеству тайн…» — думает триколор. Поднимаясь на второй этаж, он на мгновение останавливается и оборачивается к входной двери. Он вдруг подумал: а безопасны ли методы, которыми его отец поддерживает тайну своего существования теперь? И как знать, что способы связи с Швейцарией достаточно надёжны? Хотя они же не идиоты. Чёрт, это же Рейх. Ему ли не знать о том, как следует скрывать информацию? Или Швейцария. Не был бы он так осторожен, смог ли бы сейчас находится среди остальных действующих стран и это при его-то сотнях лет? Эти двое знают, что делают. Германии точно не следует об этом беспокоиться. Если ему и нужно о чём-то задуматься, так это о мощностях собственных служб и систем безопасности, раз уж всё то время просто перед ним был сговор двух стран, оба из которых, к тому же, тесно с ним связаны. Эта слепость время от времени огорчала Германию и он всерьёз решил, что по своему возвращению уделит отделу безопасности больше внимания, а Швейцарию, когда тот приедет их наведать, поприветствует сильной пощёчиной, но это если обходиться без кулаков. Конечно, по правде, он вряд ли его ударит или хотя бы замахнётся, однако такое желание имелось и Германия полагал, что даже сам Швейцария не стал бы отрицать того, что заслужил подробной «благодарности» за годы верного хранения тайны. Единственная жизнь, отнятая так же по причинам секретов их семьи и за которую немцу было обидно ещё в детстве, это жизнь их экономки. Ей пришлось пожертвовать всем, чтобы иметь шанс служить в доме Рейха и находится рядом с Германией. При том, поначалу нельзя было сказать, что она была рада удостоенной чести и тому, что смогла доказать своё превосходство на фоне остальных, но когда воспоминания о трудных тестах и отборах таки оставили её, всё начало налаживаться. Неспешно обходя второй этаж, Германия подумал, что в этом доме Рейху тоже не помешала бы помощь. Но никаких служанок в этот раз. И не потому что в сегодняшнее время рассчитывать на честность всё сложнее. Причина была в мгновенно возникающей ревности и сомневаться в её наличии теперь не приходилось совершенно. Но вопрос о помощи так же оставался на месте, и в самом очевидным его решении немец видел себя, намывающем полы. «Не царское дело», — сказал бы кто-то, однако в своём доме Германия зачастую делал всё сам (чтобы как можно меньше с кем-то связываться), поэтому особых эмоций эта идея у него не вызывала. Разве что мысль о том, как Рейх посмотрит на него, пока он будет тянуться ко всяким трудно доступным местам. Вероятно, они оба сделают вид, что не замечают друг друга, но вряд ли так было бы на самом деле. А даже если бы Рейх не скрывал своего взгляда, Германия не собирался отказываться от задуманного. Всё равно большую часть дня он страдает от скуки, так почему бы и не потратить время с пользой? Скука донимала его и сейчас. Он медленно ходил со стороны в сторону, надеясь, что у его отца точно есть на сегодня какие-то планы или хотя бы на то, что тот не станет смеяться, услышав об его желании убраться в доме. Ушедшие минуты не имели для Германии никакого значения: он решил, что не будет искать Рейха и скажет обо всём, как только тот сам вернётся в дом, и хоть он не знал, сколько на это может уйти времени. Пока этого не произошло, он продолжал неспешно ходить по коридору, перемещая взгляд с одной двери на другую. Так следовал уже шестой круг, и как каждые предыдущие разы, в особенности его внимание привлекала лишь одна комната — кабинет Рейха. Словно намеренно оставленная приоткрытой, дверь выглядела крайне соблазнительно, и, продолжая отказываться идти на поводу искушения, триколор развернулся, чтобы начать новый круг. Несколько неторопливых шагов он делает, ни о чём не задумываясь, но скоро желание повернуться становится сильнее. Он почти останавливается, однако быстро, как может, пресекает это действие, вслед за чем одолевает ещё пару метров — жалкое расстояние перед тем, как замедляется ещё больше, задумывается и, в конце концов, останавливается на месте. Если в этом доме где-то и был большой склад старой документации — с годов войны, — то вероятнее всего, он находился в архиве или пылился где-то на чердаке, однако Германия предполагал, что с самыми памятными для себя событиями Рейх не расставался и хранил поближе к себе, то есть, в кабинете. Разумеется, под «памятными» имелись ввиду самые жестокие, и немец начинал сомневаться, что действительно хочет о них знать. Но если бы дело только и заключалось в желаниях… На самом деле, он чувствовал, что должен знать о прошлом, нравится оно ему или нет. В определённый период своей жизни Германия (он был ещё слишком молод к началу восстановлений послевоенных разрух и ему помогали опытные страны) занимался подъёмом всего павшего в жуткие годы войны. За это время он наслушался много историй, сотрясающих разум и заводящих внутри неприятное чувство, на ряду с усиленным сердцебиением. Парень тогда — не зависимо, верил он в Бога, судьбу или не верил вообще ни во что — благодарил в пустоту немереное количество раз за то, что ему не довелось оказаться в центре этих событий. Маленьким Германия знал, что отец его от чего-то прячет и наоборот, прячет это «что-то» от него, но как же его воротило, когда он таки узнал, когда ему пришлось выйти в свет, извиняться за не свои грехи и с того же дня начать путь беспрерывной трудоёмкой деятельности. Ещё с тех времён он начал терять улыбку, и хоть он ни разу не величал себя фениксом, знал, что поднимается из полного краха своего предшественника. Триколору тоскливо это вспоминать. Тяжёлые времена были… Так… За столькие старания разве он не имел право знать больше правды и не сомневаться в её подлинности? Конечно, да! Точно, как Рейх, имел право знать, что его любимейший сын намеревается пробраться в его кабинет и копаться в его вещах. Вот только говорить об этом отцу Германия, похоже, не собирался. И почему? Боится отказа? Или хочет, чтобы в его списке «несказанного» появился ещё один пункт? И это при том, что им стоит ещё много работать над доверием. Германия путается в собственных мыслях. «Да… Я должен спросить разрешение, — думает он. — Так будет лучше». И говоря себе эти правильные слова, он, почти сам того не замечая, уже разворачивался в сторону двери, вслед за чем совершил шаг, затем другой, прислушался, а после и вовсе с какой-то лёгкостью направился к кабинету. Но лёгкость длилась недолго. Стоя уже у самой двери, Германия начал волноваться. Он подумал, как было бы глупо зайти туда и уже через минуту вздрогнуть от вопроса Рейха о том, что он здесь делает. «Но он ведь даже не в доме сейчас…» Такими словами разбрасывался точно не ангелочек совести на его плече, и он сполна ощущал оплошность всей этой идеи. Он не хотел рисковать. Не хотел, но в тоже самое время клал ладонь на дверную ручку, где-то подсознательно моля о том, чтобы Рейх сейчас же зашёл в дом и спугнул его своим присутствием, однако этого не происходило. Молчаливая атмосфера в доме лишь подталкивала на совершение задуманного, позволяла и дальше слушать собственные убеждения в том, что никто об этом не узнает. И Германия легко повёл рукой вперёд, заставляя дверь полностью открыться. Вместе с кабинетом, немец открыл для себя ещё большее волнение. Перед ним находился всё тот же стол, те же шкафы, тумбочки, флаги — это был всё тот же нацистский кабинет, который без самого Рейха почему-то выглядел даже устрашающе. Может, от того, что с годами Рейх изменился, а внешний вид этой комнаты — нет. В любом случае, она невольно нагоняла далекие воспоминания о прошлом и Германии казалось, что её порог он пересечёт тем самым не ведающем о большинстве кошмаров внешнего мира мальчишкой. Он сжимает дверную ручку чуть сильнее, словно собирается оставить свою затею, вернуться в коридор, и на какое-то мгновение он даже сам в это верит, однако вместо этого он продолжал стоять на месте, пока его пронзительный светлый взгляд уже высматривал варианты того, где Рейх мог хранить остатки своей прошлой истории. И вариантов было немало, но интерес Германии зациклился на неприметной старой тумбочке, где днями ранее Рейх искал ключи и где теперь лежал револьвер. В отчаянных проблесках совести он вновь пытался убедить себя, что ему это не нужно, что хорошего его затея ничего не принесёт, а даже если он что-то найдёт, то всё равно будет вынужден об этом молчать, и, мысленно повторяя себе все эти слова, он с бездвижно нацеленным на тумбочку взглядом перешагнул порог отцовского кабинета. Скучая в ожидании, Рейх пинает небольшой камушек прочь от двора, от чего тот залетает в траву, теряясь из виду, что, собственно, Рейха устраивало. Он позвонил Швейцарии ещё десять минут назад, прослушав одни лишь гудки, и теперь ждал ответного вызова. И пусть желание делать это оставило его уже на шестой минуте, он продолжал ждать, обещая себе, что совсем скоро оставит это и уйдёт. Если Швейцария отвлечён какими-то серьёзными рабочими моментами, что, скорее всего, сейчас и происходило, тянуться это могло ещё довольно долгое время. Раз так, куда полезнее было бы затеять с Германией какое-нибудь дело или подумать чем на следующем выезде заменить охоту (чего он на самом деле не хотел совершенно), и когда он решил, что всё же может вернуться в дом, телефон внезапно зазвонил. Нужды задаваться вопросами не было. Разумеется, это Швейцария, но Рейх никогда не избавлялся осторожности сначала смотреть на экран и лишь затем снимать вызов. Свою готовность слушать нацист оповещает коротким «Да?». — Неожиданно, дружище, — быстро отвечает тот. — Обычно ты так рано не звонил. — Возможно. Я тебе помешал? Не сбавляя шага, Швейцария оглядывается, убеждаясь, что у проходящих мимо стран не возникает интереса, с каким же таким «другом» он общается. — Я был на небольшой презентации. Не столь важно. Всё равно мы ни к чему в итоге не пришли. Пока что могу с тобой поговорить. — Если бы я ещё и знал, о чём. Я ведь позвонил просто потому, что обещал. — А ты тактичен, как и прежде. Рейх скромно усмехнулся. — Чтобы я без тебя делал? — Я бы не хотел об этом думать, — Швейцария заходит в свой кабинет и замыкает дверь. — Я помогаю тебе не из-за процента, который получаю. — Не сомневаюсь, поверь. — Что ж. Раз уж речь зашла о взаимопомощи, может, хочешь что-то мне поручить? Вчера ты не проверил отчёты. Конечно, ты не просил, чтобы я их присылал, но уже конец недели и… Рейху становится неловко. — Ох, точно. Спасибо. Никак не могу собраться с мыслями. Надеюсь, ты понимаешь. — Особенно зная Германию… Так что насчёт поручений? Может, нужно что-то купить? — Вот с этим ты метко. Было бы неплохо пополнить некоторые запасы. — Пытаясь по памяти сложить перечень недостающих продуктов, Рейх неспешно направляется к дому. — Мне записывать? — …Не нужно. Я ещё проверю, что нужно, а что нет. Потом сам пришлю тебе список. Думаю, так будет удобнее. — Ариец поднимается к двери. — Подойдёт? — Ну хорошо. Постараюсь не затягивать с этим. Так что, если успею, то справлюсь уже сегодня. — Будто это плохо, — с этими словами Рейх заходит в дом и закрывает дверь. Все звуки, как и его голос, разносясь по просторным посещениям, становились словно громче и с прежней точностью добирались до второго этажа. Узнать, что кто-то пришёл, находясь даже в самой отдалённой его части, наверное, не составило бы сильного труда и Рейх, прожив здесь, считай, в одиночестве все эти годы, смог бы услышать, даже если бы к порогу дома пришёл проголодавшийся Вольф: тот обычно скулил, когда его миска оказывалась пуста невовремя; но Германия… То ли от жизни в постоянной спешке и неумолкающей рабочей суете, то ли от погруженности в дело до полного забытия об осторожности, не слышал ни прихода отца, ни его разговора. — Кстати, ты вовремя насчёт запасов, — продолжает Швейцария. — Мне вчера позвонили и сказали, что деталь готова. Хорошо, что мой статус позволяет избегать вопроса о том, на кой чёрт мне запчасти для всеми забытой модели Мерседеса. Рейх отвечает почти с возмущением: — Не такой уж он и старый. — Расскажи это нынешним правилам о владении транспортом. Выражая недовольство лишь визуально, чего Швейцария как раз не мог знать, нацист остановился перед выбором вернуться наверх или задержаться внизу. Спустя пару секунд нетрудное решение было сделано и он направился на кухню. — Ты говоришь так, будто у меня есть другие варианты. — Можно подумать, ты воспользовался бы ими. — Они недолго молчат. — Не обижайся. Я знаю, что тебе важна эта машина. — Не буду. Есть много и других важных дел. — Славно, — в голосе Швейцарии слышится облегчение. — Не возражаешь, если я приеду завтра? — Нет, — Рейх разглядывает обнищавшие за неделю запасы холодильника. Он всматривается снова и снова, надеясь найти что-нибудь такое, что поможет ему скорее просто скоротать время, чем утолить голод, а потому, не найдя ничего интересного, закрыл дверь обратно. «Подвал тоже нужно проверить», — думает он, не забыв подметить тот факт, что хоть теперь растраты и увеличились (из-за появления Германии), продержались они довольно неплохо. — Если не лень, можешь приехать в любое время, но позвони перед тем, как отправишься сюда. Без всякого интереса Рейх идёт к обеденному столу. Здесь его внимание привлекла небольшая стеклянная банка. Не обычная, круглая, а слегка прямоугольная, в каких хранили печенье. Во всяком случае, когда-то об этом любил спорить Швейцария и он не отступал до тех пор, пока Рейх не прекратил возражать. Обычно она стояла в одном из настенных шкафов и нацист точно знал, что, если бы брал её, то обязательно вернул бы на место, ведь это давно вошло в привычку. Возможно, Германия забыл её спрятать обратно. Или же оставил специально. Знать этого ариец не мог и, даже не намереваясь найти настоящий ответ, безо всяких тяжких мыслей потянулся к банке. — Как и все предыдущие сотни раз. Рейх, я прекрасно это знаю. — Я тоже знаю, — незамедлительно отвечает тот, без особого аппетита смотря на взятое печенье. — Но теперь ситуация у меня несколько изменилась, так что предупреждения не помешают. Швейцария задумывается над его словами и вскоре пытается сдержать улыбку, хоть и знает, что сейчас его всё равно никто не видит. Он понимает, что отношения Рейха и Германии довольно личностные, но что такого можно замышлять, чтобы дать запрет на неожиданные приезды? Наверное, ему и не стоит об этом думать. — Ладно. У меня через двадцать минут ещё одна встреча, так что… Скоро нужно будет идти. — А что по нашей части? — Всё нормально. Контролирую. Рейх склонен думать, что Швейцарии всё же не нравится чувствовать себя в роли личного секретаря, пускай они и знали, что так будет. Даже в нынешний век технологий, как руководителю, ему мало что могло помочь, потому физическую часть слежения за порядком приходилось выполнять ввязавшемуся в это всё из-за своего милосердия Швейцарии. Рейх продолжил: — Теперь многое изменилось. Может быть, Германия тоже подключится и тогда не придётся так скрываться — уже легче. — Возможно. Но тогда придётся рассказать ещё многое и неизвестно, как он на это отреагирует. Одно дело — семейные недосказанности, а другое — обман и использование его земли в своих целях. Ариец, наконец, кусает взятое печенье. — Он всё равно узнает. Уж лучше я сам стану тому причиной. — Ну… Если рассуждать так, наверное, ты прав. Но осторожность не помешает. — Швейцария замолкает, припомнив себе то ужасное чувство вины в день, когда Германия ушёл. — Раз так, будь с ним повнимательнее. Он спокойный, но он твой сын, плюс, теперь мы оба прекрасно знаем, что он способен на всякое. Особенно, если его не видно поблизости. Долгая пауза, затем Рейх спрашивает: — У великого детектива есть подозрения? — Ничего такого. Просто не хочу, чтобы с ним снова что-то стряслось. Конечно, теперь это твоя забота, но… Мне всё ещё неспокойно насчёт Германии. Будь начеку. — Обязательно. Уже из кухни для второго этажа их разговор звучал заметно тише. По громкости он не уступал шёпоту, но всё же был вполне слышен, — если только не находиться в комнате за закрытой дверью — там звуки терялись и для того, кто скрывался в ней прямо сейчас, было трудно понять, сколь близка опасность. Впрочем, шанс уйти ещё оставался, но возможность его использования сокращалась с каждой секундой. Тем же временем, в кабинете царила практически полная тишина, и, веря в её нерушимость во всём доме, Германия вдруг понял, что затаил дыхание. Он шумно выдыхает, но словно забывает набрать воздух обратно и продолжает бездвижно сидеть на полу в окружении старых бумаг, от содержания текста которых по его коже иногда проходился холодок. Он считал, что пришлось отдать многое для восстановления и уничтожения последствий жутких деяний Третьего Рейха, и из-за этого часто забывал, что для их остановки пожертвовано было гораздо большим. Однако, заглянув в записи, он хорошо себе об этом напомнил. Неудивительно, что поначалу многие страны смотрели на него, как на своего должника, а некоторые, в их числе был Россия, продолжали делать это по сей день. В одной из обнаруженных папок, в которой, в свою очередь, находились документы, Германия нашёл, что искал. Ему даже показалось странным, что эта победа досталась ему настолько легко, но он пытался оправдать её случайной удачей или верным умозаключением, что подобные записи могут храниться конкретно в этой тумбочке. В крайнем случае, такими бумагами мог быть заложен весь кабинет. И зачем тогда Рейху столько книг, когда он мог про одни только свои достижения читать каждый день? Если он был не против этих проектов и отчасти желал вернуться в то прошлое, то, вероятно, гордился ими. Но точно не так, как раньше. Когда только загораешься какой-то идеей, она кажется правильной, насколько бы безумной не была на самом деле, и иногда одержимость такой идеей закрывает глаза на цену, которую требует взамен. И в том прошлом Рейх посмел поступить ещё хуже: он не только следовал своей идее, он смог внушить её правильность другим. Что не лист — всё только ужас и ужас. Другими словами, Германия просто не мог это описать. Чтобы сохранить прежний порядок, он брал документы в их изначальной последовательности и в частности в его руках оказывались приказы по взведению каких-то сооружений, проведению исследований, распоряжения относительно того, что делать с пленными в зависимости от групп и прочих характеристик. В таких ведомостях Германия нередко наталкивался на упоминания про Аушвиц — тот самый Освенцим, какое название ему дали со стороны Союза. Конечно, не обходилось и без других лагерей: Бухенвальд, Дахау, но особое внимание уделялось именно первому. Аушвиц, если можно так сказать, был популярен, и найти о нём какие-то заметки не составляло труда. Германия уже как-то читал о нём, но не вникал так, как делал это, когда речь шла о его собственных территориях, и, возможно, он поступил бы так снова, если бы не чувствовал важность отделённого сейчас на это времени и, чтобы не тратить его на поиски других записей, отчёты из Бухенвальда он продолжил очередным упоминанием Аушвица. Из прошлых документов стало ясно, что судьба большинства, кому предстояло туда попасть, была предрешена довольно просто и быстро: с основными зданиями, в первую очередь, были установлены крематории и морги, а уже в скором времени один лагерь перерос в целый комплекс и всё для того, чтобы иметь возможность в кратчайшие сроки разбираться с как можно большим количеством людей. Там же, будто не без гордости, заявлялось о первом испытании газовой камеры, читая о которой Германия вновь заметил, что не дышит. В тексте, который он держал перед собой, сейчас шлось про «Аушвиц ll», где за период деятельности число жертв переваливало за миллион. И как могло быть иначе, если больше половины пленных, которых привозили туда целыми поездами и не только, просто убивали? А главное, за что? Отчасти, этот отбор триколор понять мог: в категорию «непригодных» входили больные, старики, инвалиды, но… дети? Это имело определённый смысл, однако его понятие выходило для него за рамки дозволенного, если не общими правилами, то личными моральными принципами. И он долго упоминал бы об этом преступлении, если бы не мысль о том, что, возможно, такой вариант был даже лучше за то, что предстояло испытать тем, кого оставили в живых, ведь делали это в основном лишь из двух причин: либо отправляли на изнурительные работы, либо отдавали таким же безумным врачам для их опытов. Запросы таких уникумов на предоставление недостающих препаратов, оборудования или же самих подопытных, что было не редко, поражали обыденностью и спокойствием, с которыми были написаны и это при том, что порой их требования могли вызывать чувство тошноты. Сейчас Германию не тошнило, однако чувствовал он себя не намного лучше. Не помогало даже то, что по большому счёту чего-то нового или крайне особенного он здесь не увидел. Быть может, в папках лежащих ниже имелось что-то пострашнее, но тут немец знал уже наверняка: «На сегодня хватит». Несомненно, ему было известно о том, что творилось во имя Третьего Рейха, ещё очень давно, но напомнить себе об этом теперь, когда он уверенно, пусть и безуспешно, решил оставить эту историю в прошлом, а Рейх вдруг оказался и не мёртв вовсе — было совсем не тем, что прежде. Он увидел это новым осознанным взглядом, хорошо расценивающим, как много боли и страданий было принесено стараниями армии его отца. «Эта работа была ношей», — где-то подсознательно повторились слова арийца и Германия тихо спросил сам себя: — Как мне в это верить? И к чему тогда вообще все эти споры о возвращении Рейха? Если триколор знал, что на него смотрят с осуждением, то на что надеяться при одном только упоминании об этом преступнике мирового масштаба? Какой же глупостью было позволить себе саму эту мысль. Но ведь, с другой стороны, Германия выдвинул предложение своему отцу. Диктатор и отец были разными ролями — всё так. Для него они даже не пересеклись. Но, чёрт побери, какая разница? Ведь всё равно это одна и та же личность и Рейх прав: такого не прощают. Ну… Может, сотню. Может, даже тысячу. Но не миллионы жертв. — Надеюсь, я получу объяснения. Германия мгновенно вздрагивает, чуть не помяв лист, который держал в руках. Он уже хотел было его откинуть на пол, но понимание того, насколько это бессмысленно, опередило действия и он с опаской повернулся в сторону двери, где теперь, смотря на него полным непонимания взглядом, стоял его отец. По телу немца тут же пришёлся и холод, и жар, и всё одновременно. Все мысли смешались напрочь и первые несколько секунд он сидел, не зная, что сказать. Оправдания, самозащита — то, что приходило в голову первым, но давить на жалость — было не тем, чего бы он действительно сейчас хотел, потому он искал другой вариант и, к его счастью, одного спешного взгляда на лежащие рядом документы стало достаточно, чтобы подать идею, как в грядущем разговоре не оказаться жертвой. Он начинает осторожно: — Это всё правда? Всё, что здесь написано. — Ты не должен был копаться в моих вещах, а тем более, в моём прошлом. — В голосе нациста слышится раздражение. Германию это настораживает, а когда тот вдруг начинает идти к нему, то и вовсе пугается. — «Правда». Можно подумать, ты сам не знаешь. — Он наклоняется и собирает разложенные сыном бумаги. — Знаю. Но мне трудно поверить, что когда-то это было реальностью. — Любая победа стоит жертв! — Мужчина выпрямляется, складывая всё обратно в папку. — Может, но я не думал, что ты… — Германия собирается сказать, что не ожидал такой нечеловечной завзятости ради одной цели, но Рейх не дожидается его и с возмущением начинает расспрос: — Жестокий? Ненормальный? Тиран, что устроил геноцид? Я лишь хотел вернуть честь нации и нашей семьи! «Дело дрянь, — думает Германия. — Зря всё это начал…» Он торопливо отодвигается от тумбочки, когда Рейх направляется к ней и, не без злобы, кладёт папку на место. — Пап… Вместо слов в ответ раздаётся грюканье с силой закрытой дверцы. Краснея от стыда, немец решил остановить отца, может даже посадить рядом с собой, чтобы побыстрее успокоить (скорее, самого себя), но в последний момент струсил и позволил тому уйти к столу. Оставаясь стоять к нему спиной, ариец опёрся об холодную лакированную поверхность, в попытках погасить эту непроизвольную вспышку гнева, за которую он так же по-своему испытал стыд. Он подумал, что это даже не смешно, что Швейцария сказал ему быть с Германией внимательнее ровно в то время, когда он совершенно выпустил его из виду и даже не думал, что это может иметь какие-то последствия. Хотя, на самом деле, наибольше его сейчас раздражало то, что он сам не мог понять, от чего вдруг так вспылил. — Почему ты так? — неожиданно спросил Германия. Рейх разворачивается и он встает. — Ты же гордишься тем временем. Если бы это было не так, ты бы не продолжал надевать форму. На удивление обоих, отвечает Рейх достаточно спокойно: — Некоторые вещи держишь лично для себя. Я, может, этим и горжусь, но я точно знаю, что этим не гордится никто другой. — На мгновение он задумывается. — Со временем многое изменилось и мне пришлось поменять свои взгляды, чтобы жить дальше. — Да. Прости… Рейх вздыхает. Отчасти к нему приходит осознание, что в случившемся наполовину, если не больше, есть его вина. Если бы он сам рассказывал о себе, возможно, этого не случилось бы. А, может, и нет. По большому счёту, о Германии он знал не намного больше, чем тот о нём, и судить о его действиях Рейху было сложнее, чем понимать, на кой чёрт обезумевшие медики его лагерей проводили бессмысленно жестокие опыты. Всего несколько секунд молчания кажутся Германии невыносимо долгими. Дожидаясь ответа отца, он начинает думать, что тот всё-таки усомнился в том, что может ему доверять, и с печалью опустил голову, всё ещё поглядывая на того, чтобы узнать, насколько плохи его дела. Рейх не говорил ничего. Лишь пристально смотрел, не давая понять, какая эмоция преобладала в нём в этот момент. Так властно… Когда голос нациста зазвучал вновь, напряжение немца смешалось с малой долей облегчения. — Интересно… — Он уже собирался спросить «Что?», но Рейх продолжил: — Ты ведь легко мог подойти к моему столу и взять одну из папок, что там лежат. Мог взять даже любой лист, что находился рядом. Уже не говоря о том, что что-то такое ты мог сделать, ещё когда сидел в библиотеке. Но ты решил залезть в старую пыльную тумбочку, в самый дальний забытый её конец, и всё это только для того, чтобы увидеть то, что ты уже видел. Германия не совсем понимает, к чему тот клонит, и озадачено опускает взгляд к столу. — А что изменилось бы? Рейх явно не проявлял желания говорить об этом, но он чувствовал, что должен. Почему-то он считал, что так будет правильно и его замешательства было не скрыть. — Скажем так, между прошлым и новым, ты выбрал прошлое… Ты же понимаешь, что от просто так этого всего не было бы, — мужчина разводит руками, указывая на весь дом и его содержимое в принципе. — Я думал об этом. Но когда ты сказал, что Швейцария помогает… Не знаю. — Сидеть у кого-то на шее — унизительно. Особенно среди нас. И я не собирался этого делать, поэтому, как только оклемался после своего свержения, мы с Швейцарией начали думать над тем, чем я буду занят дальше. Что правда, мне нужны были не столько деньги, сколько чувство того, что я всё ещё чем-то владею, пускай даже это «что-то» было просто мизерным в сравнении с тем, что я имел прежде. Волнение триколора практически полостью заменилось на интерес и он внимательно вслушивался в каждое слово, от чего Рейха посетила мысль: «Он относится к этому с пониманием или просто ждёт когда я закончу, чтобы завалить меня всеми вопросами сразу?». Угадывать было бессмысленно, потому он отстранился от стола и сел в рабочее кресло, где, наконец, перешёл к сути: — В общем, я не строил чего-то нового. Когда всё немного утряслось, на часть сбережений я выкупил относительно небольшую, но внушающую надежды компанию. Так, со всеми её правами, она стала моей личной собственностью. На второй половине сбережений я пытался её улучшить. Было время, когда мне даже казалось, что я совершаю ошибку, но тогда я уже потратил слишком много, чтобы просто взять и отказаться от начатого. А ещё через несколько месяцев пошли заметные изменения. Дела начали идти куда лучше. Уж не знаю. Может, это был общий подъём экономики, а, может, и мои старания, но мне предстояло ещё многому научится. — Полагаю, если она выжила в современных реалиях, то сейчас она вполне успешна. — Что-то между тем, чтобы держаться на плаву и в то же время не быть слишком известной. — Это на тебя не похоже. Если только это не очередная твоя хитрость. — В том и суть. Немец задумывается. Ведь рассказ Рейха имеет отношение, если не к его жизни, то к работе, и даже, если он не знал об этом прежде, он знает об этом теперь, и ему следовало учитывать полученную информацию в будущем. Однако её было недостаточно и ему это не нравилось. Его вид и голос вдруг прибавили холодности. — Надеюсь, это только на моей территории? — Только там. — Как называется? — Германия спрашивает с присущей ему деловой серьёзностью. — Ты можешь узнать это и сам. — Внимание обоих вновь падает на бумаги, лежащие на столе. — Могу сказать лишь, что она фармацевтическая. Триколор чуть не подавился. — Что?! — Не веря в услышанное и бессвязность прошлого с новым, он был готов начать отчитывать Рейха, будто они и не родственники вовсе. — Нет. Нет. Погоди. Быть не может. Боже… — Начав разве что метаться со стороны в сторону, он на секунду закрыл лицо руками, за чем неотрывно наблюдал его отец. — Кто-то умер? Скажи! Хотя нет, я же знал бы… Чёрт. Но о компании я ведь не знал! — Люди всегда умирают, — спокойно говорит Рейх. Германия замер, глядя на него. — Но я их не убиваю, если ты об этом. Чтобы жить в тайне, мне пришлось больше не создавать проблем. Это привлекло бы нежеланное внимание. Германия уже собирался поверить, но, зная прошлое Рейха, мысли сомнения сами вторгались ему в голову. Он пошёл к столу и, опёршись об его поверхность ладонями, слегка наклонился вперёд. — Заметят сотню. Но не десяток. Не выдавая ни одного признака волнения, Рейх смотрит в его серо-голубые глаза. — Я понимаю твоё недоверие и то, к чему ты клонишь, но я никого не трогал. Я не намерен портить репутацию того, на что были возложены мои последние силы. — Но я её знаю, да? — Слышать о ней тебе точно приходилось. Германия выравнивается. За всё время его правительства, проблемы возникли лишь с одной компанией (если выбирать из тех, что имеют отношение к медицине), но по итогу она была закрыта, разорена и вскоре перепродана, так что к Рейху с его стабильно тихим успехом это никак не относилось и, возможно, Германии действительно не было, о чём переживать, с каким бы трудом ему в это не верилось. Он подумал, что хоть всё это и было в тайне от него, всё же хорошо, что оно оставалось на его территории, а не разошлось до международных масштабов, — что он ещё собирался проверить. Погружённый в эти мысли, он замолчал и скоро Рейх решил, что вопросы вновь пора задавать ему. Над первым долго думать не пришлось. — Так почему же ты сюда зашёл? С ночи задуманный план? — Перестань. Ничего я не задумывал, — Германия слегка обижается за такое обвинение, но знает: сам виноват. Временно уняв свои подозрения к отцовской деятельности, он начинает объяснять: — Я тебя ждал… Потом увидел, что дверь открыта. Я знаю-знаю, так неправильно, но я подумал, что здесь может быть что-то, о чём ты мне не говорил и не сказал бы никто другой. Вы же с Швейцарией столько скрывали от меня. Я просто пошёл на поводу своего интереса. — Ну, что ж, ты был близок. Но промахнулся. Как тебе? Германия опускает виноватый взгляд. Прочитанные тексты вновь всплывают в памяти представлениями о том, как это всё выглядело, будучи реальным, и он малость кривится. — Как в диких фантазиях какого-то безумца. С манией величия. Он догадывался, что отца совсем не оскорблят такие слова, потому стыда за них не испытывал; только держал одну мысль: «Чем же закончится этот разговор?». Рейх слегка усмехнулся. — Да, не вышло с арийской нацией. Уж прости, что у тебя такой отец. — Он смотрит на триколора. — А для чего ты меня ждал? Теперь тому неловко, если только не смешно: вот он — Рейх, тот самый безумец, который, тем не менее, многого добился, а с нового времени владелец престижной компании, о которой он только что говорил и тут же Германия со своим низким предложением убраться в доме. Хотя он ведь тоже весьма значимая личность. Если на то пошло, он давно значимее самого Рейха, но при этом сам моет пол, посуду, вытирает пыль. Разумеется, всё это случается исключительно по появлению желания, но факт в том, что это происходило и чего-то необычного для Рейха, который живёт один в чёрт пойми какой глушине, в этом не должно было быть. — Просто ходил, смотрел и появилась мысль, что можно прибраться. Я на самом деле думаю, что ты справляешься с этим довольно неплохо… Но вдвоём это точно будет быстрее. — Может, — бесстрастно отвечает нацист. Ему эта идея так же не представляется странной, но её исполнение кажется ему не столь полезным, сколько забавным, и от непонятной для Германии причины, на его лице появляется улыбка. Продержалась она, правда, недолго, и всё из-за мыслей о послушном сыночке, который тайком зашёл в его кабинет, брал, что не принадлежало ему. Интерес — это оправдание тому, чтобы копаться в чужих вещах? Нет… Рейх так не считал. И, как родитель, он испытывал внутреннее недовольство. Германии стоило лишь поверить, что всё наладилось, как вдруг голос отца заставил его в этом усомниться. — Это был не очень-то хороший поступок — лазить по моим документам. — Наверное, ты бы меня уже убил, будь я кем-то посторонним. — То, что ты мой сын, не избавляет тебя от факта наказания. — Триколор бросает на того настороженный взгляд. — А вот твой возраст возраст почему-то допускает. Было бы странно, если бы я сейчас сказал тебе пойти и стать в угол или что-то такое. Хотя… На твои года ведь тоже можно что-то придумать. — Надеюсь, не в том же стиле, который прописан там? — Немец указывает на тумбочку с теми самыми документами. Вопрос звучит почти шутливо, но никто не смеётся. — И что ты ещё хочешь узнать? Или мне стоит ждать, пока ты снова куда-то проберёшься тайком? — Опережая недовольство Германии, Рейх добавляет: — Я серьёзно. Триколор молчит. Обычно у него было много вопросов. Они крутились у него в голове, считай, постоянно. И вот, когда у него напрямую поинтересовались, что он хотел бы знать, он вдруг осознал, что сейчас из мыслей у него только неверенье в идею Рейха насчёт наказания. Многого смысла это не имело, ведь он полагал, что до дела это точно не дойдёт, пускай даже с тем же успехом кто-то мог не верить в то, что однажды Рейх не станет массово убивать. В любом случае, лучше было бы ему ответить и Германия принялся вспоминать первые дни своего нахождения здесь. Тогда странными казались многие вещи и объяснения не стали бы лишними, однако, сместив внимание с мелких деталей на крупные, он мигом вспомнил один из своих потерянных вопросов: «Что находится под лестницей?». Дверь. Неприметная, обычная дверь. И всего лишь непроглядная тьма за ней. Он мог предположить, что там просто какая-то подсобка, да и подозревать там было нечего, но он хотел быть уверен. — Я видел, под лестницей есть дверь. Куда она ведёт? — Я уж думал, будет что-то пострашнее. Это обычный подвал. — Да. Обычный нацистский подвал. — Он действительно обычный. Ты, кстати, и сам можешь в этом убедиться, если согласишься кое с чем мне помочь или хотя бы просто составить компанию. — И что это? — немец немного отступает, когда Рейх встаёт. Вид нациста, в сравнении с его, был по-прежнему спокоен. — Швейцария хочет приехать завтра и заодно привезти чего не хватает, а для этого нужно проверить запасы. Что скажешь? Или есть ещё вопросы? В его словах Германия не предвидит какой-то угрозы, однако заметно осторожничает с ответом, побаиваясь, как бы то не переросло в целую паранойю, и, всё же поднабрав в голос смелости, он сказал: — Решим их по мере поступления. Пошли. Выходя из кабинета, Германия продолжает обдумывать имеющиеся к отцу вопросы. В этот раз он обращает отдельное внимание на то, как тот прикрывает дверь, — не закрывает. Он не знает: считать ему это за разрешение на посещение кабинета или Рейх делал так обычно, но большого значения это и не имело, точно как и то, знает ли Рейх, как он на него сейчас смотрит. Подозревающий взгляд холодно вцепился в мужчину, словно выискивая ещё какие-то доказательства секретов, которые Германия мог просто не замечать все эти дни, однако результатов это ожидаемо не принесло и он по прежнему спрашивал себя, насколько сильно ему стоит волноваться. Ариец отходит от двери. — Идём? — Вопрос ненадолго возвращает триколора в реальность. Он слегка кивает и Рейх отвечает тем же, после чего разворачивается, направляясь к лестнице, без слов указывая следовать за ним. Убедившись, что так и происходит он добавил: — Уборку затеем, как-нибудь потом. Не думаю, что это «развлечение» нам к спеху. «Конечно», — мысленно согласился немец и запросто повторил бы это в голос, но с его уст вдруг срываются иные слова: — И как у тебя только это получается? Рейх почти останавливается. — Что именно? — Следить за порядком, контролировать. — Когда Германия приближается, они продолжают идти вместе. — Я о компании. — Разумеется, без Швейцарии не обходится. Меня это, по правде, иногда напрягает, но мы в этом деле уже слишком давно и, вроде как, привыкли к такому порядку вещей. На расстоянии можно контролировать только исполнение. Касательно сотрудников, переговоров для новых контрактов или чего-то такого Швейцария решает сам. Точнее, он делает всё соответственно тому, какое решение было принято мной, и потому он всегда держит меня в курсе тамошних новостей. Сосредотачиваясь на ступеньках, Германия опускает взгляд. — Неужели ты всё время возишься с бумагами? — Это не стоит тех усилий, которыми Швейцарии каждый раз приходилось бы сюда добираться. Я лишь храню копии необходимых документов, а прочее, только не смейся, приходит мне в ноутбук. Триколор уже обходит факт наличия такой вещи у своего отца. После современного телефона этого просто стоило ожидать. Тем более, для того, кто владеет чем-то большим. — Я настолько слепой, раз его не увидел? Рейх молчит, но скоро находится с ответом. — Он лежал в углу, ты туда не смотрел. Собственно, ты и не его искал. — И что, ни у кого ни разу не возникало вопросов, кому же всё это принадлежит? — С правительством обычно видятся редко. Для таких дел есть немало заместителей. Несколько раз с этим возникали трудности, но мы быстро всё наладили. Интересно, что больше всего лишних вопросов было не от потенциальных партнёров, а от налоговой. Им так обязательно хочется знать каждую цифру и имя. Будто они что-то чувствуют. — Может, есть какая-то причина? — Может, и есть, — Рейх отвечает, уже ступая на пол первого этажа. — Иногда мне кажется, что моя компания так быстро поднимает доход, потому что я не живу в вилле на берегу моря с домашним бенгальским тигром. Хотя это не в моём стиле даже при возможности. Триколор слегка улыбнулся, однако внезапная мысль исправила это. В голове вдруг прозвучал вопрос: «Моя?». Да, разумеется, все права на компанию делают Рейха собственником всех её зданий, вплоть до каждой травинки на прилегающей к ним территории, однако одновременно с тем Рейх не может использовать своё имя, исходя из чего получается, что он не имеет ни одного юридического доказательства, что компания действительно его собственность. И даже если у Рейха есть нужные поддельные документы, суть оставалась прежней. Задумавшись над этим, Германия привлекает внимание отца затянувшимся молчанием. Тот осторожно начал: — Ты расстроен? — Я зол, — без запинки ответил немец. — Ещё час назад я винил свои службы безопасности в том, что они не в состоянии ничего прослушать, а теперь я узнаю, что от тебя зависит здоровье, как минимум, трети всего моего народа. Честно сказать, меня это даже пугает. — Но я же говорил, что уделял внимание фармацевтике. Это имеет смысл и не только потому, что это однажды мне помогло. Пусть и таким странным способом… Жизнь, дарованная смертью. Забавно… Германия немного хмурится и не замечает, как сбавляет темп, но это увидел Рейх. — Ты чего? — неоднозначно поинтересовался нацист. Забота всё же преобладала в его голосе в тот момент и это слегка смутило Германию. Он думает, что Рейх мог бы сейчас взъерошить ему волосы или протащить к себе, но такой вариант был более возможен, если бы они находились в далёком прошлом, и исходом их недолгого взгляда друг на друга стали слова триколора: — Я просто хочу быть уверен, что всё в порядке, а для этого мне нужно всё контролировать. А тут я только и делаю, что узнаю о своих промахах. Это факт. И они оба это знали. Из всё-таки имеющейся вежливости, Рейх хотел озвучить для Германии новые оправдания. Он мог даже просто соврать, что тот не виновен, что так происходит, однако к нему никак не приходили идеи того, как бы он это доказал. Чем же сменить тему — он нашёл быстро: голова, считай, сама собой повернулась в сторону двери подвала, расстояние к которому теперь составляло всего несколько шагов. Рейх вновь посмотрел на сына. — Но ты узнаёшь обо всём теперь. Вряд ли это промах. Так что? Пойдём? Германия кивает и направляется к двери. Он не помнит, была ли она закрыта и проверял ли это, когда был здесь в прошлый раз, но чтобы открыть её, теперь Рейху понадобилось всего лишь легко толкнуть её вперёд. Сначала она тихо скрипнула, затем следовала тишина. Проём плавно вырастал перед странами, открывая вид на бетонные ступеньки, что растворялись в подвальной темени. Оттуда чувствовался холод. Ничего удивительного в этом не было и всё же Германия не мог не подумать о том, как это символично, что после тех жутких историй из прошлого Рейх решает пойти в подвал. От этой мысли ему отчасти было даже тревожно и он часто поглядывал на отца в ожидании его дальнейших действий. Первым из них стало включение лампы над самой дверью. Она располагалась с внутренней стороны, но её тусклого света хватало лишь на то, чтобы осветить лестницу и небольшую часть пола, что по-прежнему оставляло немца в неведении. Тем не менее, поведение Рейха не вызывало никаких сомнений и Германия без лишних слов последовал за ним, когда тот начал спускаться, и чем ниже они оказывались, тем всё больше ощущалась прохлада. — Здесь и простудиться запросто. — Это правда. Но это то, что нужно для хранения чего-то такого, что может испортиться, но не требует холодильника. Хотя половина того, что здесь есть — это обычные вещи. — Ну да. Обычные. Ступая на пол, ариец поворачивается к сыну с ненавязчивой улыбкой. — А ты прям так и хочешь что-то найти. Может, тебя приковать? Ну, чтобы сомнений не было. Триколор улыбается в ответ — ничего не может с собой поделать. — Пожалуй, откажусь. Рейх уже не стал озвучивать, что Германии стоило бы радоваться: он мог и не интересоваться его мнением. Во всяком случае, он чувствовал, что однажды такое может произойти. А, возможно, он просто хотел этого. И почему нет? «И почему нет?» — мысленно спрашивает Рейх. Закончив спуск, немец не думает о чём-то подобном. Всё его внимание было направлено на оставшуюся перед ними тьму. Лишь редкими местами он видел, как что-то отражает свет лампы — таинственные тусклые точки и линии, что выделялись на фоне чёрного полотна, — это не оставляло его в покое. Впервые за все эти дни они стояли в подвале — месте, где Рейх бывал не чаще нескольких раз в месяц (в прошлый раз он спускался сюда около двух недель назад). Только ему было известно, что скрывается за этой тьмой и потому он не испытывал никакого волнения, чего нельзя было сказать о его сыне. Какой-то наивный детский страх захватил Германию, когда в ход пошла фантазия и ему возомнилось, что перед ними сейчас располагался длинный коридор — как в одном из его снов. Глупо это всё, но он сам не заметил, как сделал пару шагов, чтобы стать к Рейху поближе. Там он и заметил ещё один выключатель. Продолжая размышлять о своём, нацист привычно для себя нажал на него и в ту же секунду синхронно с загорающимся белым светом, подвалом зазвучали тихие щелчки постепенно включающихся диодных ламп. Всего их оказалось четыре. Возвращая себе покой, Германии подумалось, что что-то такое он мог видеть и слышать в собственном офисе, но на том «приятные» воспоминания из повседневной жизни закончились и уступили место открытию чего-то нового. То, что увидел немец, было не тем, что он ожидал, однако в выборе между коридором с чем-то неизвестным и тем, что он получил, безусловно, побеждало второе. Впрочем, даже как подвал, в его представлениях это имело немного другой вид, но от того реальность и была интереснее. Теперь уже в голове Германии не было ни коридоров, ни воображаемых тварей: он смотрел на содержимое полок, где секундами ранее видел лишь подозрительные блики, напоминал себе, насколько что-то странное может быть вполне объяснимо, а затем первым направился вперёд. Осторожно делая шаг за шагом, он шёл, словно считая, что всё это происходит не на самом деле. Он редко спускался ниже уровня первого этажа и по возможности избегал причин появляться в подвале даже собственного дома. Почему-то ему не нравилось находится во всех этих подземных постройках, хотя многое зависело всего лишь от их вида: если конструкция выглядела надёжно, он мог провести там какое-то время, и подвал этого дома казался ему именно таким. В свете четырёх белых ламп располагались где стеллажи, где обычные шкафы, у одной из стен стоял старый стол, а его дополнительным продолжением послужила такая же помученная жизнью тумбочка — наверняка, спущенные сюда вскоре после окончательного переезда Рейха. Для завершения образа оставалось притащить сюда лишь стиральную машину, пускай это и является чисто американской темой. Хотя, кто знает. Экономия места в доме и уверенность, что в случае протечки пол не пострадает имели свой смысл. Не обошло стороной Германию и наличие здесь ещё одной двери. — А там что? — Когда он оборачивается, обнаруживает, что Рейх стоит уже возле стола. Мужчина открыл верхний ящик и достал небольшой лист бумаги; ручку он взял ещё будучи в своём кабинете. — Где? — Он поднимает голову. — А, ты про это. Там генератор и то, что может для него понадобится. Германия немного удивился: обычно такие вещи довольно шумные, здесь же была практически полная тишина. Он хотел было сказать, что генератор не работает, если он там действительно есть, однако прислушался и заметил слабое мерное гудение. Старый точно не стал бы на это способен и Германия подозревал, что тот, который находится там, был приобретён сравнительно недавно. Такая версия вполне удовлетворяла его любопытство и он вернул взгляд к полкам, лишь мимоходом подумав о том, что теории следует проверять. Как Рейх и говорил, здесь хранились и обычные вещи. В частности, среди них были жестяные банки краски и лака (видимо, оставшиеся с последнего ремонта), неподалёку на перегородке висели верёвки. Вещи были всякие, от мелких до больших, вроде стремянки. В общем-то, подвал, каким он должен быть, если только не задумывать сделать из него ещё одно жилое помещение или использовать для других целей. К тому же, его размеры вполне позволяли так поступить и в какой-то момент Германии даже подумалось, что это не просто дополнительное место, а целый тайный этаж, который при включённых лампах вновь становился полноценной частью дома, где и мысли не возникало, что основную часть времени оно отрезано кромешной тьмой. Рейх улыбнулся, подняв взгляд на сына. Тот почти две минуты стоял, ничего не говоря. Нацист даже успел внести в список несколько пунктов, решив оставить его наедине со своими раздумьями. Здесь у триколора не было причин задавать нежеланные для него вопросы и он наконец мог ощутить покой. Взгляд вновь опускается к листу. Германия не видел Рейха, но он словно почувствовал, как тот на него смотрел и это отчасти изменило ход его мыслей. Секреты… Его отец очень любит хранить секреты, создавать, чтобы иметь собственные. С таким успехом и навыком к сочинению историй он, наверное, мог претендовать на одну из премий. Думая об этом, Германия продолжил неспешно идти вдоль полок. Он был согласен с тем, что ложь в жизни всё же нужна, но он считал, что родственники и некоторые друзья могут быть исключением. Такие люди просто обязаны знать правду, как минимум для того, чтобы суметь помочь в случае чего и неважно, что правда эта окажется совсем не слаще за биттер, но Рейх по-прежнему водил дела лишь с Швейцарией, и Германия всё больше признавал, что ему от этого довольно-таки неприятно, как и думать о том, что они провели друг с другом гораздо больше времени и имеют общие достижения, — вот что являлось для него по-настоящему горькой правдой, и только сейчас он начал вспоминать, как Швейцария говорил о каких-то поставках, договорённостях и старался сделать это как можно более тайно. Но чёрт с тем. Германия сколько себя помнит, даже хорошее получал только ценой чего-то менее приятного. Вот и очередное доказательство. И это его уже нисколько не удивляло. Кстати о горьком. Рейх не упоминал, что среди его «запасов» есть немалая коллекция всяческого алкоголя. Она просто не могла не броситься в глаза. В доме Германии, разумеется, тоже имеется что-то подобное, но всего-то четыре бутылки и изредка — на праздники — их количество могло увеличиваться до шести, в то время, как здесь их было почти в три раза больше (и это он ещё не знал о бутылке вермута на кухне и Егермейстера в самом кабинете Рейха), но, с другой стороны это, не вызывало у него какого-то беспокойства. Всё-таки наличие всех этих напитков никак не значило, что Рейх часто употребляет их. Это, конечно, зависело от того, что подразумевать под словом «часто», однако Германия ещё нигде не находил пустых бутылок и не чувствовал от Рейха характерного запаха, а быть к нему чуть ли не лицом к лицу у него последнее время получается очень даже неплохо. Надеясь, что тот на него не смотрит, Германия не задумываясь подходит к полке и тянется к одной из бутылок. Такое намерение было вызвано не более чем интересом к этикетке и он вернул взятое, как только прочёл название. Скромно, но, на самом деле, он не мог отрицать того, что имеет желание попробовать что-то из этого домашнего бара, причём не наедине, а в компании Рейха и, может, он даже осмелился бы сказать об этом, если бы не всё ещё мучившая его мысль. Он отошёл от шкафа. — Пап. — Что? — Ариец почти не отвлекается от своего дела, но Германии это было лишь на руку: серьёзный отцовский взгляд точно сбил бы его с толку, потому он мог спокойно начать: — Раз уж я теперь знаю о компании, может, мы, наконец, освободим от этих забот Швейцарию? — Он понемногу подходит ближе, несмотря на то, что теперь всё внимание Рейха сосредоточилось на нём и его словах. — Я возьму его обязанности на себя. Я думаю, это более правильно. Всё-таки, компания на моей территории, а не его. Рейху становится заметно неловко. Он пытается скрыть это за улыбкой. — Оно-то, может, и так, но это не легко изменить. Тем более, Швейцария ввязан в это с самого начала и знает всё в совершенстве. — Не легко или ты не хочешь? — Германия пытается держать голос в как можно более мирном тоне. — Сузить правление компании до близких родственников было бы удобно. Я думал об этом, но для такой должности нужно знать многие нюансы, соблюдать правила, плюс опыт. Я не могу доверить судьбу компании, а тем более, теперь, кому-то, в ком ещё не уверен. — Я изучу всё, что необходимо. И не думаю, что какая-то компания сложнее за правительство страны. — Возможно, но они имеют разницу. — Швейцария, если что, всегда рядом. Он подскажет в случае чего. Нацист вздыхает. — Надеюсь, обойдётся без всяких «случаев». — Конечно, у нас не получится сделать это сразу. Мне понадобится стажировка, чтобы во всё вникнуть. Ты и сам знаешь, что только так мы сможем прийти к какому-то результату. Но для начала мне следует хотя бы ознакомится с правилами. Так что? Дашь мне шанс? Первые несколько секунд в подвале слышится лишь тихое гудение генератора. Германия даже подумал, что кроме отказа ему в этом вопросе ничего не светит и успел разочароваться от собственной неубедительности, однако Рейх не считал, что всё безнадёжно. Это было не простое решение и всё же он рассматривал его уже не впервые и, как и прежде, он придерживался одной мысли. — Хорошо, — неожиданно произнёс ариец. Германия поднял изумлённый взгляд. — Правда? — Да. Думаю, это будет честно. Но не знаю, как отреагирует Швейцария. Триколор улыбается, всё ещё не веря в услышанное. Он хорошо понимал, что это добавит хлопот и взвалит на него дополнительную ответственность, но он был готов платить такую цену за то, чтобы быть с Рейхом ближе. Само собой, не обошлось и без собственнического момента, но а какой бы стране понравилась, что на части её или его земли контроль держит кто-то другой? Такое неприятно даже при наличии всех договорённостей, и чего уж тогда говорить, когда это происходит без единого данного на то разрешения? Если бы не весь их сговор, Германия потребовал бы от Швейцарии объяснений, но замена его кандидатуры своей вполне устраивала его и он чувствовал, что готов приступить к делу прямо сейчас. — Я рад. Хоть какое-то дело будет. — Страшно подумать, что ты делаешь на выходных, — Рейх возвращается к списку. — Я посмотрю, что могу сделать, когда поднимемся в кабинет. И это наказание за то, что он пробрался туда и лазил в документах? Если так, то Германия начинал верить, что это один из лучших дней, которые с ним здесь случались. Хотя называть его так с утра было бы довольно поспешным решением: настрой ещё мог измениться и не раз; и Рейх, несмотря на то, что действительно хотел, чтобы Германия знал о компании, сомневался, что пустить его настолько близко — хорошая мысль. «Я не смогу раскрыть ему всё. Во всяком случае, не сразу, — думает нацист. — Нужно много времени, чтобы убедиться, что ему можно полностью доверять». И прежде, чем всё-таки приступить к проверке запасов, триколор словно услышал его слова и, так же держа свой голос в голове, сказал: «Он не раскроет мне всех своих секретов. Я могу разве что искать их со стороны. Может быть, кому-то повезло больше, чем мне, если уже говорить об этой его компании. Нужно узнать, не возникало ли с ней проблем… Но как? Здесь даже связи почти нет… Попросить кого-то?»