Отпуск

Всё же сумев уснуть после того полуночного кошмара, Германия таки не пожалел, что послушал отца. Конечно, он не испытывал желания вновь увидеть весь тот ужас, но против слабости в теле у него не было никаких шансов, и, как только он перебрался на свою кровать, его мозг мигом отключился, погрузив всё во тьму, и ничего, кроме неё. Ещё когда-то давно он слышал, что, когда такое происходит, это значит, что сознание действительно отдыхает и так правильно. Однако сам Германия по сей день считал, что здоровый сон — тот, где есть сон. Не такой мрачный, но всё-таки. Тем не менее, ему удалось отдохнуть, и это было потрясающее чувство. Правда, для него в нём было как-то уж слишком много свободы: исчезла постоянная утомлённость, причина появляться на работе, вставать пораньше, а ведь так он начинал практически каждый день. Теперь же никаких обязанностей не было и он попросту не знал, чем себя занять. Глупая принципиальность не позволяла ему заговорить с Рейхом, ведь он по-прежнему ожидал от него ответов. Но какой-то злобы он не испытывал. На свежую голову думать стало гораздо легче. Та якобы обида, которую он поддерживал ночью просто из-за того, что был убеждён, что так должно быть, уже практически отпустила его и этого было не изменить, хотя он и не возражал. Наслаждаясь и одновременно жалея о своём одиночестве в этот момент, Германия сидел на подоконнике одного из окон в коридоре второго этажа — место видное, но Рейха этим утром он встретил лишь спустившись на первый, что вновь заставило его задаться вопросом о том, спал ли тот вообще? Однажды он прочёл, что одним из способов уснуть является холод — нужно, чтобы в комнате было немного прохладно и тогда желание зарыться под одеяло точно возникнет, а за ним сон не заставит себя ждать. По крайней мере, так обещалось в той статье. Германии не доводилось проверять этого на личном опыте, однако этой ночью температура понизилась и, возвращаясь из библиотеки в комнату, он хорошо это ощутил. Стоит заметить, сейчас было не намного теплее, но, даже если бы на нём не было этой толстовки, которую он взял с собой из дома, ему всё равно было бы жарко, а причиной тому — его мысли. Обратил бы он внимание на своё состояние, то предположил, что у него что-то не то со здоровьем, но он был слишком отвлечён, чтобы заметить свой пыл или волноваться тем, что его увидят сидящим на подоконнике, к тому же, они были здесь довольно крепкими — достаточно, чтобы выдержать большие нагрузки — это сейчас, кстати, было близкой темой. Поначалу Германия думал и о работе, но теперь все его мысли целиком и полностью занимал лишь один — Рейх. Не детство, не ссоры или постоянные обманы. Он думал о их близости, во всех возможных её проявлениях, и это при том, что ещё вчера он старался держаться отстранёно. Германия вновь позволил себе признаться: как отдельное государство, пусть и из прошлого, для него Рейх был неимоверно красив. Да, жесток, но он же знал его с другой стороны. Несомненно, их интересы отличались, но невидимая тяга друг к другу не прекращала своё действие, а мысль, что они родственники как сближала, так и отталкивала одновременно. Ну где это видано, чтобы сын так привязывался к отцу, да ещё который всё время уходил из дома? Хотя, может, в том и заключалась причина? Может, да, а, может, и нет. Германия просто знал: этот когда-то циничный и ненавистный всеми негодник вызывал его интерес и совсем не исключено, что, если бы они являлись сотрудниками одного офиса, Рейх нередко ловил бы на себе его взгляды; напрямую триколор никогда бы не признался в своих чувствах и арийцу оставалось бы лишь догадываться, чем это он был удостоен такого внимания. В любом случае, он лишал Германию покоя, и даже сейчас тому было доказательство. Находясь в каком-то безмятежном состоянии, немец неизвестно уже сколько времени проводил за воображением самых, казалось, странных вещей. Взгляд его был неподвижно уставлен в стену напротив, лишь изредка меняя своё положение. По серьёзному выражению лица, как у человека, которого лучше сейчас не отвлекать, каким бывает его вид на работе в особо ответственные моменты, можно было мало чего понять, а уж тем более определить то, о чём он думает и какие эмоции это вызывает. Он нисколько не был зол за вчерашнее — что-то было, но оно ушло тем же вечером, — сейчас с ним происходило нечто другое и, пока под холодным, не замечающим окружающий мир покровом, триколор сидел на подоконнике уже второй час, внутри него бушевало невообразимое пламя. Приятное тепло разливалось по всему телу и его сознание словно временно отключилось, полностью отдавшись фантазиям и возникающим из-за них реакциям тела. Сам того не замечая, Германия кусал свою нижнюю губу и держал руки скреплёнными — точно как Рейх вчера, и тоже для самообладания, которое было ему крайне необходимо, учитывая, какие мысли он сейчас видел. Он слышал, что классическая миссионерская поза всё ещё является самой «правильной». Ему не приходилось бывать внизу, он не знал, будет ли для него подходящей эта роль. Собственно, он никогда даже не пытался этого узнать. В случаях необходимости удовлетворить сексуальную потребность, его более чем устраивало доминирующее положение и вряд ли бы он согласился его променять (однажды он прямо дал понять, что не позволит этого), но сейчас почти неосознанно он сделал это — он отдал свою роль «верхнего» и лёг под того, кого посчитал удостоенным этого — того единственного, кто заставил его предать собственные принципы, а это было довольно нелегко. Весь раскрасневшийся, Германия представлял, как Рейх умеренно без всяких резкостей… Как он его… Прямо здесь и сейчас. У него и в голове не получилось бы это произнести, но по внутренним ощущениям он был не далёк от того, чтобы действительно начать постанывать, лишь бы добавить своим фантазиям большей правдоподобности. Его дыхание было глубоким, неравномерным, иногда оно прерывалось, а уже через пару секунд возвращалось, начиная трудным вдохом, которому препятствовало удушающее возбуждение. Германия сидел, поджав к себе одну ногу, другая помогала удержать в равновесии всё тело, упираясь в пол; расстояние между ними было вполне достаточное и он видел, как Рейх прижимается к нему, настойчиво обращает к себе, входит до упора, до боли заполоняя собой, и продолжает давить, попутно оставляя на его шее засосы, а то и укусы, что заставляли бы его стонать почти на весь дом, — грубая мысль, но довольно возбуждающая, и Германия чуть приподнимает голову, изнемогая от съедающего его блаженства. Он знает, что эти чувства поддельны. Вероятно, они даже не совпадали с настоящими, ведь у него нет соответствующего опыта, однако прилившая к члену кровь и сопутствующее тому ощущение внизу живота, как и учащённое сердцебиение, были вполне реальны. Неспокойно было не только впереди: симулировало практически всё его тело, но ниже пояса чувства становились куда ярче и более требовательны. Реальное возбуждение нуждалось в реальных действиях и, вжимаясь затылком в стену, Германия пытался подавить желание пустить руки к застёжке штанов, а затем и к тому, что она удерживала под собой. Интересно, что даже при этом глаза триколора были открыты. Взгляд стал обеспокоен, возможно, даже беспомощен, но он старался не подавать виду, хоть и соблазн был велик. Рейх, его форма, касания, его властное поведение и грубость. Наверняка, здесь в одиночестве он сдерживает себя уже долгое время, и Германия уверен: попадись он отцу в нужном состоянии — мало бы не показалось. Рейх уже загонял его в тупик, когда ни на миг не позволял ему отстраниться и с нескрываемым пристрастием углублял поцелуй. Ему это явно нравилось. И чего же тогда можно от него ожидать, если он вдруг решит загнать сына с куда более серьёзным желанием? На самом-то деле Германии тоже безумно нравилось вспоминать их поцелуй, да и то, как Рейх стал позади во время охоты. Теперь реакция была менее отвергающей, но тут ему стало интересно: испытывал бы такое же удовольствие, если бы его отец вновь лишил его выбора и на этот раз не у стены балкона, а на кровати? — Да что со мной?! — вдруг спросил он себя и отвернулся к окну. До этого он уже выплывал из своих размышлений. Это были короткие передышки, вслед за которыми он тонул снова. Но в сей раз он сделал это окончательно. Он вернулся к реальности и, пусть мысли частично прояснились, он не мог быть спокоен, пока многие вопросы оставались без ответов. «Идиот. Нельзя даже думать о таком, — указывает ему внутренний голос. — Нельзя!» Германия слегка хмурится. Казалось, он зол на себя, но он не прекращал кусать нижнюю губу, даже когда начал ощущать отдалённый привкус собственной крови. Что-то схожее на вирус для компьютера — разве что с этим он мог сравнить положение, в котором оказался. Несомненно, именно Рейх был тем, кто взломал его и ввёл в сознание чуждые до этого данные. С каждым новым днём они всё больше полонили его собой и вот, что с ним сейчас. Да, его отец стал причиной многих изменений, однако, стоит признать, их основу возвёл сам Германия: никто его насильно не тянул лечь на Рейха или смотреть на него, сидя на берегу реки. По его памяти, Рейх всегда был принципиален и чрезмерно требователен к соблюдению поставленных им норм. Он всегда карал непослушных, но был ли послушен он сам? Это вряд ли. Он делал, что считал нужным и никто не смел сказать ему слова против, а значит, он легко мог пойти по угодному ему пути, будь то убийство тысяч людей или особая любовь к собственному сыну. Но Германия так не мог. Он нехотя пытался сопротивляться, хотя знал, что шансы ничтожны, ведь это уже слишком глубоко засело в его голове. Нахождение с Рейхом меняло его, и это факт. Это было с ним совершенно впервые: никогда прежде он не желал и думать не смел о том, что его кто-то возьмёт. Это было непозволительно, нежеланно, к этой опции доступ всегда был закрыт, но вот появился Рейх и вся его система получила грандиозный сбой. Германия хотел чувствовать касания его горячих рук, хотел чувствовать его всего. Ему нравилось думать об этом и он печалится, вспоминая невозможность того, чтобы Рейх вернулся к нормальной жизни. Но он не верил, что это нельзя исправить. — И что ты натворил?.. — тихо спрашивает он, перебирая в мыслях известные ему преступления Третьего Рейха, но их было слишком много, а знал он о них, считай, ничего, и это при том, что неоднократно пытался найти ведомости и прочую информацию. Причина заключалась в нём самом, поскольку, находя их, он либо откладывал дело на потом, либо не имел сил дочитать до конца. Направляясь к лестнице, чтобы подняться на второй этаж, Рейх пытается подобрать нужные слова. Ночью он обдумал всё повторно. До того, как уснул. Он осознал, что в некотором был не прав и уж точно не должен был грубить Германии, но это не значило, что теперь он согласен вернуться во внешний мир. Уж слишком страшные вещи он совершал. Тогда он гордился этим — теперь это создавало одни проблемы. Сегодня Рейх был чуть меньше похож на себя. Для этого ему было достаточно всего лишь променять свою форму на обычную одежду или даже просто снять пиджак, что он и сделал. Сегодня действительно было немного холоднее, но он чувствовал себя вполне комфортно, если бы только не мучающая совесть из-за вчерашнего и молчания Германии, что было для него просто невыносимо. Задумавшись об этом, он неспешно взбирается наверх, смотрит под ноги, на ступеньки, которые одна за другой терялись где-то позади и, когда они становятся более освещёнными благодаря свету из окна второго этажа, он поднимает взгляд. Рейх полагал, что Германию придётся искать и почему-то считал, что снова найдёт его в той комнате с балконом, но быстро обнаружил, что в этом нет необходимости. Триколор неподвижно сидел на подоконнике и смотрел за окно, но не в небо или лес, а куда-то вниз. Рейху стало легче. Он был не из тех, кому трудно о чём-то говорить или признаваться, потому он сразу же начал: — Наверное, я должен извиниться. Словно по щелчку, немец мигом очнулся и обернулся к отцу с некоторой обеспокоенностью. Он надеялся, что на его лице нет ни следа от смущения, но вспомнив о возбуждении, кинул взгляд и на свой пах, после чего немного успокоился, ведь место около ширинки было слишком тугим, чтобы его смог поднять даже очень хорошо возбуждённый член. Тем временем Рейх уже подошёл к нему. — Я не в обиде, — отвечает триколор, поднимая к нему взгляд. — Честно. Нацист стал совсем рядом и положил правую ладонь на край подоконника и пока их обоих настигло неловкое молчание, решил рассмотреть Германию до мельчайших деталей, но, после общего обзора, первое же, что он заметил, — искусанные до крови губы. Свежие следы от зубов привлекли его внимание особо сильно и на лице появились нотки удивления. — Тебя что-то сильно взволновало. — С чего бы это? — немец явно побоялся, что Рейх каким-то образом узнает о тех его мыслях. Он даже хотел сесть по-нормальному, но посчитал, что это сделает его поведение ещё более подозрительным. Ариец спокойно продолжил: — Ну-у, ты себя хорошо так погрыз. — А, ты об этом. — Германия, если я… — Нет. Всё нормально, правда. Рейху трудно в это верится. Он недолго молчит. — Что ж, ладно, — он отстраняется, отходит к другому краю подоконника и немного присаживается, прислонившись к стене плечом, за чем Германия внимательно наблюдает, но вмиг оживает, получая новый вопрос: — И… О чём же можно так усердно думать, чтобы настолько себя искусать и не заметить? Ты начал часто уходить в себя. Насколько мне известно, раньше ты так не делал. Немец отчаянно пытается скрыть свою растерянность, однако, к собственному же изумлению, быстро находит равносильный тому ответ. — А насколько мне было известно, ты мёртв. Не получив объяснений, Рейх кое-как улыбнулся: внутри появилось что-то схожее с чувством поражения. — Снова делаешь меня виноватым? — А это не так? — Значит, ты покусал себя из-за меня. Интересно, как же это всё связано? Германия слегка кивнул и, сложив руки, как-то снисходительно произнёс: — Вот тебе и ответ. Как бы печально не было, мы мало знаем друг о друге. Мне жаль, что тебе пришлось терпеть долгий приход смерти к Империи, а после и своё падение. — Ты и не представляешь, насколько это было мучительно… — Да, я не представляю, — всё так же спокойно говорит немец. — Ведь я не знаю твоей жизни. Они встречаются взглядами. Германия уже почти и забыл о былом возбуждении, но взволнован, когда смотрит на нациста, а тот на него. Вскоре мужчина вновь поворачивается в сторону коридора. Он задумывается. Его сын снова прав. Они не смогут сблизиться, если не начнут говорить правду. В его жизни случилось многое, Рейх бывал не в одной роли и хотя бы пару из них могли ему помочь. Он чувствует это. Он был диктатором, отцом, пытался быть другом, а ещё он был сыном и он помнит каждый из этих образов. Рейх, вспоминает свою жизнь, которая была до того, как ему пришлось начать править. Кажется, ни один из её периодов не был сладок: отовсюду он помнил лишь масштабные проблемы или что-то такое, что было принято хранить в тайне от посторонних. Его жизнь сплошь была серым, как осеннее небо, полотном, откуда чаще раздавался гром, чем пробивались солнечные лучи. Однако она не была столь безнадёжна. Порой лучи всё же появлялись. Это были всякие мелочные либо непримечательные вещи, которым мало кто стал бы уделять внимание. Но он уделял. Ведь они ему нравились. Они помогали ему не погрязнуть в печали или нагнетающих мыслях окончательно. ГИ то и дело был зациклен лишь на дисциплине и прочих необходимых в их время вещах, что требовали слишком много усилий и моральной устойчивости, и выдержать это у Рейха получалось далеко не всегда, но Империя всё говорил: «Просто так счастливыми не становятся, сначала для этого нужно помучиться». Ариец ненавидел эту фразу, он ненавидел все те поучения и тренировки, иногда ненавидел самого ГИ, а уж тем более не мог терпеть Пруссию, который настаивал на ещё больших нагрузках, но спустя время он всё же признал, что его мучения были не напрасны. По крайней мере, некоторые. Счастливым он не стал, но он стал сильнее, а вещи, что его радовали, остались в прошлом. Рейх всё ещё помнит каждую из них, а некоторые так же хорошо, как тот день, когда стал сотрудничать с Швейцарией — единственным государством, рядом с которым он не чувствовал себя обязанным или встревоженным. Германию слегка беспокоит молчание Рейха. Он хочет спросить, всё ли в порядке, но решает не делать этого и почти в ту же секунду нацист начинает говорить. Немец вновь успокаивается. — Знаешь, когда мой отец был жив, в то время придумали такую штуку — граммофон. Точнее, где-то за десять лет до него был фонограф, но после его усовершенствовали и получился сам граммофон. Быстро становился популярным, особенно в девятьсот втором. Так Империя говорил. У них и звук был качественнее. Стоит признать, сначала они всё равно были не очень, но постоянно шло улучшение и… Я помню, это было под конец его жизни, мне нравилась одна пластинка, — Рейх усмехнулся, сдержав тихий смешок и лицо Германии, что выражало искренний интерес, приобрело слегка недоуменный вид. — Хотя, учитывая, какое у вас, «современников», сейчас мнение об этом всём, вы бы нашли в ней что-то вроде создающего жуткую атмосферу. Вы считаете, что усадьбы и всё такое с тех времён пугающее и загадочное, насколько мне известно. Но в некотором я мог бы с этим согласиться. Рейх вернул взгляд на Германию, но тот продолжал смотреть на него всё с тем же удивлением или непониманием, сложно сказать, что именно. — Что-то не так? — Нет, всё замечательно, просто… Ты никогда не рассказывал мне о своём детстве или о чём-то подобном. Рейх вновь усмехнулся. — Детство. А было ли оно у меня? На его лице появилась какая-то фальшивая улыбка. Она должна была бы говорить: «Всё прекрасно», но, глянув на сына, что явно ей не поверил, глаза арийца с честностью опустили взгляд к полу. «Ты не должен грузить себя этим… и я тоже», — думает он. Германия понял всё без лишних слов, а на замену его удивления пришла лёгкая грусть. — В моём детстве ты был почти таким же, как и сейчас. Я так думаю. — Ну… На самом деле, если бы я дожил до того времени, когда ты подрос, моё отношение к тебе заметно изменилось бы. Я уверен в этом. Я бы многому тебя заставлял. Моментами ты бы даже ненавидел меня, поверь. Но я пропустил этот период твоей жизни, потому твоим обучением занимались другие страны, вот их ты иногда и ненавидел, — воссоздавая в памяти некоторые события тех времён, Германия вспомнил, что именно тогда он впервые встретил Польшу. Из всех стран он чаще всего вставал на его защиту, хоть и был моложе их, а чтобы проявить к немцу привязанность, поляку понадобилось ещё и побороть страхи, засевшие в нём после предшественников Германии. Рейх продолжает: — Но теперь ты взрослый. Я вижу, что ты поумнел и ты выбрал свой путь. И я больше не в праве осуждать тебя за него. Ты давно уже самостоятелен. Знаешь, если честно, в каком-то смысле, я тоже вырос без отца. Он был со мной, но… Его дело было для него куда важнее. Пруссия часто ловил меня за тем, как я прогуливал уроки. Можешь считать, что в твои годы обучение было изматывающим и грубым, но представь, что творилось в мои. Конечно, тогда мне влетало, но так Империя хотя бы замечал меня, как своего сына, а не только наследника, тогда он меня выслушивал. Я понимаю, Германия, для тебя я был не лучше. Меня тоже почти не бывало дома, но у меня особо-то и выбора не оставалось. Я спешил к тебе, как только мог, а после того как умер, долго боролся с этим желанием вернуться. — Ты его поборол? Рейх бросил на того взгляд, словно для самопроверки и его подозрения подтвердились. — Не особенно, — без всякого удивления, ответил он, что вызвало у триколора смешанные чувства. — Думаю, добрый отец лучше строгого, даже если он на расстоянии. Услышав это, Рейху стало немного легче и он поддался на улыбку. — Империя просто делал, что считал правильным. Но это далеко в прошлом. Я не злюсь на него. — У тебя остались те граммофон и пластинка? — Граммофон есть, а где та пластинка — чёрт её знает. Может, на юго-западе в третьем доме — хотя, по счёту взведения он первый. Самый старый из всех… Там никого не было уже более половины века и, если он всё ещё цел, это уже чудо. — Я помню, ты ещё и рисовал. — Это помогает отвлекаться, — Рейх перевёл взгляд на Германию и его голос приободрился. — А не сидеть себя грызть. Немец заметил, что это прозвучало очень по-родительски и, как обиженный ребёнок, отвернулся к окну. — Ты не знаешь, о чём я думал. Может, это было очень важно. Тот вздыхает. — Что ж, посвятишь своего отца в эту тайну? — Это… личного характера. Ариец сразу заметил, как тот замешкался и смутился, подбирая слова. Он немного наклонил голову в бок, высматривая его неловкость во всех деталях и совсем скоро кивнул, вернув голове ровное положение. Вид у него был человека, что явно догадывался, какие это мысли могут иметь личный характер. Он бы не подозревал в таком Германию просто так, но румянец на щеках предательски его выдал, уж не говоря о глазах, что не могли сдержать такой правды. Естественно, что триколор всё равно не выдаст своих мыслей. Неожиданно возникшая идея устроить допрос, могла бы к чему-то привести, но Рейх не особо хотел это проверять: легче было сменить тему. Пусть уж допрос останется на тот случай, если он действительно понадобиться или станет очередной фантазией Германии. Может, хотя бы тогда он привыкнет к близости, а пока что у Рейха был перед ним ещё один должок: — Если уж разговор зашёл о прошлом, я ведь обещал тебе рассказать от том, как остался жив. Верно? — Да, — немец сам не верит, что говорит это, но раз уж его отец расщедрился на некоторые ведомости о прошлом, почему нет? — Как ты заставил поверить в свою смерть даже Союза? Ведь это он тебя убил. Он был рядом. — Что ж, я не буду раскрывать всё и сразу. Расскажу вкратце. И, да, он был рядом, но не постоянно, и это стало для меня спасением. На то время я пытался по полной развить фармацевтику. Было много препаратов и большинство из них — тестовые. У некоторых замечались сильнейшие побочные эффекты: потеря сознания, кратковременная кома, замедление сердцебиения или дыхания. Мы добивались совсем другого, но потом я подумал, что и такая вещь может стать полезна в определённых условиях. И вот я попал в эти условия. Нацист должен быть готов ко всему, хоть к жестокой расправе, хоть к своей смерти. Меня ждало и то, и другое. Союз долго истерзал меня, держа в плену. У него не было ни желания, ни времени тягаться со мной, потому он появлялся, когда мог, пытал меня, но он никак не доводил дело до конца. Мне уже и самому хотелось помереть из-за его неудачных попыток что-то выбить из меня, но этого было недостаточно. Я понял, что это продлиться ещё долго, если я не схитрю сам, потому однажды спровоцировал его — заставил сделать необдуманный резкий удар. Он бы не стал разбираться куда и как сильно ударил. И когда я, закашлявшись, уже почти лежал на полу, он вдруг сказал, что пристрелит меня. Нужно было действовать немедленно и, как только он ушёл, я принял те таблетки. Я не был в них уверен, было боязно, но когда моё сознание начало куда-то тонуть, мне стало просто всё равно и скоро я оказался во тьме. Мне оставалось лишь надеяться на то, что Союз не сделает контрольный выстрел, хотя по большому счёту к тому моменту я был уже без сознания… Не знаю, через сколько я очнулся. Но мне крайне не хватало воздуха, когда я сделал свой первый вдох, и тогда я понял, что нахожусь под землёй. Рейх говорит об этом с бесстрастием, но Германии становится тревожно, хоть он и понимает, что, случись бы с его отцом что-то действительно непоправимое, они бы здесь не находились. — И как ты выбрался? — Полагаю, моя жажда жить была слишком сильна, чтобы позволить мне медленно задохнуться где-то под поверхностью. К тому же, после всего того, что мне пришлось перенести у Союза, выбраться из-под земли было для меня вечерней прогулкой. К счастью, рядом никого не было, а рыть пришлось немного. И, видимо, Союз туда не возвращался, ведь моей пропажи так никто и не заметил. По крайней мере, до меня эти слухи не дошли. — Будь это кому-то известно, новость точно бы рассекретилась. Тем более столько времени прошло. — Наверное, так. Я бы сказал, что с тех пор Швейцария по-дружбе начал мне помогать, но на самом деле он делает это гораздо дольше. Можно сказать, с самого начала. — Я здесь всего несколько дней, но за это время выясняется столько, сколько мне не приходилось знать за всю свою жизнь. Точнее, в той части, в которой мне пришлось остаться одному. Рейх сожалеюще вздыхает. Ему стыдно, но не только по причине того, что однажды ему пришлось оставить своего мальчика, сколько теперь он жалеет о том, что посмел их разлучить. Хотя, кто знает, может, тогда они не стали бы так зависимы друг от друга. И раз уж это их судьба, он вполне не против такого сценария. Ариец отстраняется от стены и направляется к сыну, из-за чего тот вновь теряет покой. — Германия, мне правда жаль. Я постоянно думал о том, что потерял тебя… — он становится совсем рядом. Немец вновь загорается мыслью сомкнуть ноги, но продолжает бездействовать и взволнованно бегать взглядом, даже после того, как Рейх приложил ладонь к его щеке. Голос нациста становится немного тише. — Я всегда тебя любил. Я знал, что это не просто так, а теперь, когда мы снова вместе, я лишь больше убеждаюсь в этом. — Пап… — Германия вновь краснеет (он догадывается об этом, однако контролировать не может). Прикосновения Рейха вызывают мурашки по коже. — Я люблю тебя. Особенно. Как никого и никогда. Ты можешь не верить мне, не понимать, но я должен был уйти и я действительно счастлив, что ты, наконец, избавил меня от причин молчать об этом. Дыхание Германии заметно затруднилось (испытывать это было куда мучительнее). С некой опаской он смотрел на отца, не зная, что ответить: в его голове не находилось ни одного подходящего или понятного слова, но лишь потому, что их блокировали более сильные, навязчивые идеи, возникшие всего из-за одного желания. Триколор и сам с трудом признаёт такое, но это случилось — ему снова хочется поцеловать Рейха, и теперь даже не в качестве извинения, а потому, что он просто этого хочет. Их близость слишком искусительна и вариант её использования был столь очевиден, что вид Германии даже не пытался этого скрыть, вот только думать и делать — это совсем разное, и, в отличии от того случая на балконе, сейчас думать он не прекращал. Одаривая сына взаимным взглядом, Рейх увидел, что тот чего-то ждёт, но одновременно с тем сомневается. Он был бы лишь рад, если бы тот дал себе волю на совершение желанного, однако подталкивать его не собирался: он сделает это, если почувствует, что готов. Рейх слегка поглаживает его, а затем опускает руку. Взгляд Германии также опускается вниз. Он немного успокаивается, но его лицо ещё какое-то время будет выдавать состояние смущения — такое же, в каком ариец успел застать его до того, как начал этот разговор, а такие реакции не возникают просто так. «И о чём же таком он думал?» Хотел бы Рейх знать. Он всегда любил Германию как сына. И сейчас как сына, правда, чуть иначе. Он любит его по-родному, но с такой силой, что позволила бы им перейти ту грань дозволенного. Конечно же, начиналось это не сразу. Рейх видел, как его мальчик — единственный свет его жизни, которому он почти всегда отвечал тем же светом — растёт, и со временем любил всё больше. Он понимал, к чему это может привести, однако всё шло постепенно и гладко, соответствующе самому возрасту Германии. Тот тоже испытывал привязанность, но по-детски, как к отцу — то, что он тогда и должен был ощущать, а если кто-то осмеливался его обидеть, Рейх приходил в ярое бешенство. Ариец думал, что просто слишком заботлив, пытался не вдаваться в подробности. И всё же, от правды было не скрыться, и скоро он понял, что всё гораздо сложнее; и вот, спустя годы, когда они снова встретились, увидев Германию с дулом у виска, он не поверил своим глазам: раньше ему приходилось вставать на колени, чтобы сравняться с ним в росте, а теперь это уже давно взрослая отдельная страна. Отдельная, но по-прежнему принадлежащая ему и никому более. В тот день, обняв триколора, ему всё не верилось в реальность происходящего, в какой-то степени он был рассержен из-за того, что тот собрался покончить с собой, но он чувствовал, как разорванная когда-то связь вновь восстановилась и скрепилась в этот раз так сильно, что её последствий было не избежать, а уровень «отец и сын», соответствующе новым показателям Германии, взошёл на тот самый запретный уровень, и теперь они оба это знают. Германия уже давно не тот оставленный мальчик, это делало его для Рейха ещё более притягательным, зато самому немцу это дало осознание: не просто так они смогли найти друг друга. Так должно было случиться, пусть и не без жертв. Их привязанность была всегда, она была и будет до тех пор, пока существуют они сами. FLASHBACK Окраины Освенцима. Теперь, благодаря Рейху, эти места стали знамениты своими лагерями смерти. Собственно, сейчас, во время постоянных войн, такие сооружения имеются, считай, через каждые несколько миль, а чтобы наткнуться на какой-нибудь ужас вовсе и не обязательно куда-то ехать, а уж тем более в этом городе и пока он находится под контролем нацистов. Кому уже никуда не деться, так это Израилю. Он, как говорится, уже приехал. Он считал, что его путь окончен и он умрёт, но почти в последний момент, вовсе не из добродушия, Рейх вернул ему шанс на жизнь и, как только он пришёл в сознание (чего уже совсем не хотелось), вручил билет в это адское место, где ему в полной мере ожидалось терпеть всякие пытки. Когда Израиль услышал об этом, (а это произошло всего в пол минуты после того, как он очнулся с перевязкой из-за пулевого ранения), он едва открывал глаза, не то, что мог поднять голову или ещё что-то. Он был безнадёжно бессилен, ведь рейховские медики ухватили его, когда он балансировал между жизнью и смертью, но Бог свидетель, эти самопровозглашённые бесчеловечные твари знали, какими препаратами нужно его напичкать, чтобы вернуть в свой жестокий мир, а после и заставить найти силы встать на ноги. В тот момент, лёжа на кушетке, Израиль жалел, что вообще очнулся, но не ему это было решать и его беспощадно разъедала душевная боль. Вскоре его всё-таки смогли реабилитировать, однако ничего хорошего для него это не предвещало. Лечение, если его можно так назвать, было и без того полно боли, а когда оно окончилось (явно преждевременно), его быстро перевели в какой-то карцер, где к нему наведывался в основном лишь Рейх, хотя иногда были и другие — тем, кому ариец мог доверять без сомнений, в числе которых имелись, конечно же, страны-союзники. С каждым разом отношение становилось всё хуже, действия более жестокими и делал это Рейх совсем не для того, чтобы раздобыть информацию, — в этом не было необходимости, — он просто развлекался. Ему доставляло удовольствие видеть, как какая-то страна находится в его полном подчинении. Израиль хорошо это знал и мысль эта была так же противна, как и воспоминания о том, что творили с ним и его народом, а ещё отвратительнее и страшнее было понимать, что это не конец. Он не знает где он, сколько он здесь. Он называл это место тюрьмой, однако оно несомненно являлось чем-то другим. А, может, это и вовсе клиника, ведь когда его забрали из… палаты? — они просто спустились на пару этажей ниже и прошлись по коридорам. Впрочем, угадывать бессмысленно. Для него это тюрьма, место для мучений, Ад, — что угодно, куда он точно не должен был попасть. Почти всё тело Израиля было в ссадинах, ранах полученных самыми различными способами, кое-где имелись даже ожоги. Кстати, множество орудий, которыми их наносили, находились прямо здесь, а, значит, постоянно были на виду и внушали собой страх, даже когда бедолага оставался наедине. Многие из тех вещей давно помогли бы ему совершить попытку бегства или хотя бы дать шанс для самозащиты, но все они (было их не так уж и много, но в умелых руках — достаточно) находились от него на расстоянии, а сам Израиль был прикован возле одной из стен. В его голове всё ещё отчётливо прокручивается тот проклятущий день, когда Рейх пришёл за ним, и ни о каких договорённостях здесь не говорилось: он и его нацистская армия шли напролом. Израилю было всё равно, станут его называть трусом или нет, он просто хотел жить, ему было страшно и он начал бежать, что есть сил, но Рейх стал удостоен той чести заметить его, и незамедлительно взялся за оружие. С хладнокровием глядя на свою жертву, он попросил у одного из солдат винтовку и уже скоро она была в его руках. Израиль чувствовал, что вот-вот ему настанет конец, но он не позволял себе останавливаться, несмотря на жуткую нехватку воздуха. Он бежит, спотыкается, снова бежит и тут внезапно грохочет выстрел — один из самых громких, ведь его источник был ближе остальных. Израиль мгновенно валится на землю. Лишь в течении пары секунд к нему приходит осознание о том, что произошло, и дрожащая рука сама собой тянется к боку, который начал изнывать от сковывающей, пронизывающей боли. Он хочет скрутиться, чтобы перетерпеть, но обнаруживает, что вовсе не может пошевелиться. Даже обычный вдох теперь приносил ему неимоверные мучения и единственное, что не даёт ему сейчас кричать или рыдать в истерике — нехватка воздуха. Внутри всё словно окаменело. Он стонет, стискивает зубы. Испуганный, беспомощный взгляд быстро наполняется слезами. Израиль был слишком слаб, чтобы выдержать такие пытки и он даже кое-как обрадовался, когда мир вокруг вдруг начал темнеть и отдаляться, хотя усиливающееся тепло около ранения и просачивающаяся между пальцев кровь лишь больше нагоняли на него страх. Он знал, в этот самый момент, упиваясь своим величием, Рейх неспешно направляется к нему. Этот подонок необычайно осчастливился бы, увидев его труп, и он был уверен, что жизнь покинет его к этому моменту. Он тонул и тонул. Последнее, что он услышал, это шаги того, кто совершил выстрел, а после лишь тьма и тишина, вот только бедолага Израиль тогда ещё не знал: Рейх не позволит ему умереть. Не так быстро. И когда Израиль очнулся, то понял, что находится даже не в Аду, но ждёт его далеко не спасение, а это место, наверняка, уступает немногим своему нижнему загробному прототипу. С того дня Израиль и пребывает здесь. Он потерял счёт дням, но он уверен, что прошло больше одной недели, — это с учётом лечения; правда, по ощущениям казалось, что около месяца. За период одиночного заключения в этом карцере, Рейх наведывался к нему всего-то пару раз, хотя его приходы вполне компенсировали всё пропущенные дни. «Если Бог с тобой, не важно, кто против тебя», — он помнит, как эти слова взбесили арийца, за что в итоге получил от того неслабый удар по лицу — его первый удар. После этого с ним было что-то ещё, ему что-то говорили, но он этого не помнит — только то, что было жутко больно, а после он потерял сознание. «Лучше бы я умер от того выстрела», — в который раз думает Израиль, сидя на полу, и вздрагивает, когда раздаётся звучный щелчок замка на железной двери. Всё-таки он боялся смерти. И боли боялся. Хотя с первого дня своего пребывания здесь он был вынужден испытывать её почти беспрерывно каждый чёртов день, и он приходит в ужас всякий тот раз, когда кто-то наведывается, даже если не с целью насилия. Но не сейчас. Это Рейх. Израиль вмиг узнаёт его по голосу, однако пугается ещё сильнее, слыша, что сегодня он пришёл не один. Понимая, что у него нет никакой возможности даже просто спрятаться, он чувствует, как его тело невольно напрягается, ведь точно знает, что вскоре его ждёт что-то плохое, но, независимо от того, прикован он или нет, резкие движения, как и мольбы с попытками скрыться, насколько бы нелепо они не выглядели, ему строго запрещались. Выбор был совсем невелик и Израилю нисколько не хотелось провоцировать Рейха, потому он через силу заставлял себя сидеть на месте. Сдерживая себя во всевозможные, пленник наблюдал за своими поздними визитёрами, которых оказалось трое: на этот раз Рейх решил привести не только Италию, но и Ватикан. Отношения с последним были довольно неоднозначны. Ариец редко виделся с ним, и всё же, такое случалось. И кто знает, о чём они договаривались, но в этот вечер Ватикан не воспротивился весьма необычному приглашению, пусть даже, заходя вслед за нацистом, его лицо выражало одну мысль: «Что я здесь делаю?». Обычно Рейх предпочитал действовать в одиночку, однако сегодня у него закрадывалась новая идея. Сам исполнять её он не особо желал, но он хотел видеть или просто знать, что Израиль мучается, насколько это возможно, а тут к нему как раз наведались эти двое и в конце их разговора он понял, что не может упустить такую возможность. На кануне того выстрела, у Израиля был очередной небольшой конфликт с Ватиканом: как известно, они оба были довольно набожными, но это и являлось причиной расхождений в их мнениях, и именно поэтому Ватикан всё же решил глянуть, как тому в новой роли заключённого. Рейх сразу озвучил свою идею, но в отличие от Италии, город-государство сказал, что не готов давать ответ не обдумав его, как следует, хоть и отказываться тоже не спешил. Италию Израиль видит здесь уже не впервые: в свой первый приход тот просто наблюдал и бывало подавал что-нибудь Рейху; с Ватиканом всё отличалось. За всё время о нём не появлялось ни одного намёка и, честно признаться, его присутствие абсолютно не радовало заложника. Он не знал что, но что-то в Ватикане было просто омерзительным, в его характере, а точнее, в его личности и всей той скверности, что он скрывает. Не обязательно быть с ним лично знакомым. Бывает, что лишь при одном взгляде на незнакомого человека можно чётко ощутить, как от него отталкивает. То же самое испытывали и Израиль, и некоторые другие, но все об этом предпочитали молчать. Конечно, многие говорили о том, как он отдан своей вере, как хорош и человечен, однако в то же время он являлся очень загадочной, двуличной персоной, что порой вызывала одним своим взглядом самый настоящий страх. Израиль никогда не верил в его чистивость, и сегодня, к своему же несчастью, оказался прав. Пока далеко не святая троица стран что-то обсуждала, Израиль притих, как никогда. Поджав ногу к телу, он почувствовал в прострелянном боку пару резких уколов боли. Заживать эта рана будет ещё долго, но регенерация происходила бы быстрее, если бы Рейх не использовал её во время пыток. У Израиля проходится мороз по коже, когда ариец бросает на него взгляд. Всего секунда и он снова возвращается к своей компании. Обсуждали они проделанную ими работу, да с таким восторгом, словно жестокое завоевание какой-нибудь страны было для них не более за победу в соревновании. Ватикан преимущественно молчал, но его задумчивость пугала ещё больше, и не зря, ведь думал он о предложении Рейха, и он уже представлял себе, как это происходит. Присев на край стола, Италия тем временем заканчивал говорить: — …некоторые просто удивляют. Но тем и легче. Он бы ещё на колени упал. — Боже, напомнил, — посмеиваясь, начал Рейх. — Дания так легко сдался, что и делать толком ничего не пришлось. Было просто стыдно смотреть на его бессилие. Ватикан отвлекается от своих размышлений. — Ну-ну. Дания ведь сохранял нейтральное отношение ко всем. Надеялся, что это его спасёт. Очевидно, что он не расположен к поединкам, — его слова звучат в своей привычно спокойной манере и Рейх, словно сам себе, напомнил: — Да уж. Позорнее только с Францией получилось. — Слышал, Британия теперь сильно бесится из-за этого, — вставляет Италия и его взгляд плавно смещается к сидящему у стены пленнику, затем возвращается к нацисту. — Ну, так что? Ты ведь позвал нас не для того, чтобы поболтать. Израиль смотрит на них, сохраняя молчание. Его сердце стучит так быстро, что, кажется, скоро не выдержит, однако оно выдержало многое прежде и вряд ли сдастся сейчас. Он вновь жалеет, что остался жив. Ариец отвечает: — Хм, мне нравится твой настрой. — Не пойму я только одного: почему ты просишь нас? Неужели нашему «Великому Рейху» надоела его деятельность? — Не дождёшься. Мне надоело однообразие, но тягаться с ним у меня уж точно нет желания, к тому же, я ещё с Польшей и Румынией не до конца разобрался. Эти негодники так выматывают мои силы, — Рейх поворачивается в сторону заложника. — А с этим придумайте что-нибудь сами. Впрочем, можете делать с ним, что хотите, — он заметил, что Ватикан кое-как возбуждён и смотрит на Израиля с скрытой агрессией. Это радовало его нацистский нрав, ведь это то, чего он ожидал; проблема оставалась в том, что тот до сих пор не согласился. Он сомневается, что тот изменит свой выбор, но не может не спросить: — А что насчёт тебя, Ватикан? Зачтёшь такой грешок на свою совесть? Ты постоянно остаёшься в стороне. — Я обещал сохранять нейтралитет, вы это знаете. — Неужели причина лишь в этом? Знаю, у тебя свои заморочки, но разве тебе не хотелось бы сделать небольшой взнос в сегодняшний вечер? Ты согласился придти сюда, это ли не странно? Ватикан задумчиво опускает взгляд. Италия так же ждёт ответ, но, теряя терпение, с интересом направляется к Израилю, из-за чего тот мигом выровнялся в спине. Паника чётко читалась в его глазах, ещё немного и они наполнились бы слезами от одного лишь понимания, что его ждёт, но он по-прежнему молчал. — Что ж, тогда развлечёмся, — самодовольно произносит фашист. Подойдя совсем близко, он вынудил еврея стать на колени, поднять голову, а после прислонил его к себе. Пах упирался в шею — это можно было воспринять за намёк, однако, когда Италия завёл ногу между его и провоцирующе провёл там, все сомнения развеялись. — Велено делать с тобой всё, что вздумается. Взгляд Израиля жалостливо устремлён вверх, около бёдер появляется слабая и совсем нежеланная им дрожь. — Я согласен, — внезапно прерывает их Ватикан и абсолютно все обращают к нему своё внимание, а особенно Рейх, и он холодно добавляет: — Я займусь им. На лицо арийца возвращается улыбка, но для Израиля это был ещё больший кошмар. — Хорошо, — кивая, отмечает нацист. — Но его нужно отвязать. Италия. Названный без лишних слов понимает, чего от него требуют, и отходит, давая Рейху возможность приблизиться к пленнику, чтобы снять с его ног кандалы, относительно длинная цепь которых была привязана к трубе отопительной системы. Скоро цепь звучно падает на пол, однако Израиль этому не рад. Скованные наручниками руки тоже начинают дрожать, поводов хватало: страх, слабость из-за ран и прочего, да и помещение это было не особо тёплым. — Рейх… — очень тихо произносит Израиль. Он и не рассчитывал на то, чтобы его кто-то услышал, но когда тот становится во весь рост, явно собираясь заставить его подняться на ноги, не выдерживает и, наконец, проявляет голос. — Рейх, не нужно. Тот сначала даже удивляется, но быстро возвращает себе привычные безразличие и надменность. Раздаётся короткий смешок. — Глянь, что он творит, — Рейх обращается к двум гостям одновременно и ни к кому конкретно. Он смотрит на еврея, в полной мере демонстрируя, что в его взгляде, как и в словах, нет ни капли сострадания. — Ты ничего не перепутал? Он тянет руку к его плечу, чтобы всё-таки заставить его встать, однако Израиль вновь становится на колени. Не без опаски он берётся за ногу арийца, что несказанно того бесило, и по новой начинает его упрашивать. — Рейх! Рейх, прошу. Внезапно по одной из рук Израиля поступает резкий удар, от которого бедняга слегка вскрикнул (раз тысячный, наверное, за время здесь). На коже тут же появился жгучий красный след и Израиль прижимает руку к себе. Впрочем, на другую реакцию он мог и не надеяться. Ватикан хмурится, подавляя в себе малые проблески жалости. Он не получает удовольствия, наблюдая за подобной картиной, но, как и прежде, от идеи Рейха не отказывается, потому сжимает ладони, снова и снова убеждая себя в том, что он сделает это. — Ничему ты не учишься, — спокойно говорит Рейх. Жжение немного утихает и Израиль собирается с силами для новой попытки, пусть и чувствует, как его голос снова слабеет. — Рейх, умоляю. Вы знаете, как на мне это скажется? Смотря свысока сверкающими тёмными глазами, ариец слегка наклонился и, грубо схватив того за воротник выданной ему рубашки, приподнял к себе. Хватка была столь сильной, что практически душила бедолагу, но это никого не волновало. — Да мне всё равно, что с тобой будет, — почти с рычанием отвечает Третий Рейх. Вновь проявляя нетерпеливость, Италия так же равнодушно спрашивает: — Чего он там тебе скавчит? — Сейчас, подожди. — Рейх, я сделаю всё что угодно, — слёзно добавляет Израиль, уже начиная изнемогать от нехватки воздуха, но нацист, что неудивительно, был непоколебим. — Сколько мне приходилось это слышать… И я, как всегда, скажу: ты и так будешь делать всё, что я захочу. — Но вы не… — его резко перебивают. — Всё. Надоел. Рейх хорошо знает, как сильно его беспокоит пулевое ранение, знает, что тот до сих пор, бывает, скручивается от боли, потому не упускает возможности воспользоваться этим. Взявшись за воротник ещё крепче, он в пару секунд находит нужную точку и смело надавливает на неё, из-за чего Израиль мигом вздрагивает и вскрикивает, упёршись в Рейха руками, лишь бы как-то избавиться от этих мучений. Палец продолжает нажимать на рану и Израиль затихает исключительно из-за нехватки воздуха, потому крик переходит в рычание, скулёж. По щекам потекли слёзы. Заметив лёгкие конвульсии, нацист всё же отпускает его. Как бы странно не было, но ему вовсе не хотелось, чтобы у того пошло кровотечение, как уже было, и он сразу поднял тому рубашку, чтобы глянуть, не появилось ли на перевязке пятно крови. Тем не менее, ни о какой заботе здесь не шлось и, как только Рейх убедился в целостности шва, оттолкнул Израиля. — Надеюсь, этого тебе хватит. Трудно дыша, тот только и успел взяться за наболевшее место прежде, чем ариец грубо схватил его у плеча. — Не волнуйся, дальше не так больно, — убеждает он и буквально бросает пленника под ноги Ватикана, который тут же поднял к нему взгляд, а затем сместил к Италии, что, сложив руки, ожидал его дальнейших действий. «Нечего ждать», — думает он, слыша, как внизу начинают раздаваться тихие всхлипы, и наклоняется. — Что ж. Начнём. Полагаю, это будет не больнее порезов и всего, что делал Рейх, — с этими словами Ватикан сжимает ткань его рубашки и, попутно заставляя встать, так же толкая, отправляет его вперёд спиной к пустому столу. Израиль чудом не теряет равновесие и останавливается, когда врезается. Ватикан неспешно направляется к нему и его непринуждённый вид не может не пугать. Он напоминает Израилю Рейха, когда принимается закатывать рукава. Он поглядывает на ножи и прочие вещи, что находились всего в нескольких метрах от него, однако понимает, что в этом нет никакого смысла и его надежда остаётся лишь на собственные слова. — Ватикан, хотя бы ты пойми, что это неправильно! Ты ведь знаешь это! Без доли сомнения названный валит того на холодную металлическую поверхность стола и закрывает рот ладонью. — Заткнись, иначе, клянусь, я лично прослежу за тем, чтобы эта ночь стала самым ужасающим кошмаром твоей жизни. Израиль в силах ответить лишь шумным сбитым дыханием и испуганным взглядом, что растерянно изучал своего разъярённого обидчика. Спустя несколько секунд, Ватикан немного успокаивается. Убедившись, что Израиль будет молчать, по крайней мере, пока вновь не закричит от боли, он убирает руку и принимается расстёгивать пуговицы его рубашки. Делал он это без особого на то желания, но когда его взору всё больше и больше открывалось само тело пленника, пусть даже в ссадинах, он менялся в лице. Самого же Израиля это крайне беспокоило, по большей мере ему было противно осознавать происходящее, но он держал руки по обе стороны, чтобы не мешать. — Видимо, мне придётся ждать своей очереди, — с слабой улыбкой говорит Италия, однако Рейх не отвечает. Ариец внимательно следит за парой стран и постепенно меняет своё мнение о Ватикане. Всё-таки, был бы Ватикан таким правильным, каким пытается выглядеть, то в жизни не согласился бы на такое, но он здесь и, кажется, ему это нравится. Рейх не был «за» этого, но и не против. Ему действительно было всё равно, что и как там будет происходить, — лишь бы его дальнейшим планам ничего не мешало. К тому же, сейчас он думает совершенно о другом и слова Италии пролетели где-то мимо его внимания. Уйдя в себя, нацист сошёл с места и направился к ещё одному столу, что стоял в самом неиспользованном и малоосвещённом углу карцера. Он проходит рядом с Ватиканом и Израилем, игнорирует взгляд второго, а когда добирается, выдвигает стул и садится. Италия не отказался бы от такого, но остался стоять и, опёршись об стену, следил за каждым действием своего попутчика. Рейх даже не смотрел: его взгляд был опущен куда-то к полу. Он всё ещё слышал, что происходит вокруг, однако его голова была занята всякими мыслями о том, что он делает, что происходит в самих лагерях, о том, почему он не позволяет Израилю умереть и в конце концов о том, как хорошо было бы сейчас оказаться дома, где его ждут. Не закончив с рубашкой, Ватикан перебирается к штанам заложника. С этой частью одежды он справляется куда быстрее и, когда начинает стягивать вещь вниз по ногам, Израиль снова показывает свои ничтожные попытки как-то воспротивиться: — Н-нет. Ты не можешь так, — упрекает он. Штаны падают на пол и Ватикан нависает над ним с таким видом, словно готов сейчас же выгрызть ему глотку. Израиль весь напрягается, чувствуя, как холодная ладонь прижимается чуть выше перевязки на талии и поднимается аж к ключицам, попутно задирая рубашку и вызывая мороз по коже. Бедолага отворачивается и кривится. — Прекрати. — И не подумаю. Ватикан хватает Израиля за плечи и, развернув того к себе спиной, так же грубо возвращает на гладкую поверхность — оголённой грудью к местами холодному металлу. Израилю становится крайне не комфортно, но, стиснув зубы, он продолжает лежать, задумавшись о том, действительно ли это лучше за порезы и побои. Нехотя его зад оказывается выпячен навстречу паху Ватикана и тому становится всё сложнее отказать себе в таком удовольствии. Отдавшись возбуждению, он взял пассива за бёдра и подозрительно нежно провёл ладонями к его ягодицам, но вся нежность вмиг исчезла, когда он развёл их, что вызвало резкое неприятное, по меркам Израиля, ощущение, из-за которого его голос норовил вырваться наружу, но сквозь закрытый рот послышалось разве что мычание. Ватикану хватало и этого. Теперь ему доставляло удовольствие даже сбитое дыхание пленника. Он чувствовал, как его член уже возжелал войти внутрь и настойчиво упирался в застежку штанов, но, глядя на ту щёлочку между ягодиц, вдруг кое что вспоминает. — Ох, не завидую я твоей чувствительности, — он переводит взгляд на притихшего в углу арийца. — Рейх, здесь не помешала бы смазка. Тот поднимает голову, смотрит так, словно не сразу понимает, о чём речь, но совсем скоро таки даёт ответ: — Не могу помочь, — его голос так же создаёт впечатление, будто его мысли были где-то очень далеко отсюда. Это было удивительно, но не в случае Рейха. Мужчина недолго думает, а затем добавляет: — Да плюнь ты на это. — Пауза. — Буквально. Понимая, что помимо этого совета рассчитывать больше не на что, Ватикан возвращается к пассиву и нацист вновь опускает голову: он сделал, что мог, как для человека, который не собирался участвовать в происходящем. С некоторым сомнением, Ватикан составляет для себя некую стратегию и, когда принимает это, как должное, неохотно смачивает пальцы слюной. Израиль вздрагивает, почувствовав, как что-то капает на особо чувствительное место, противиться этому, но с открытой неприязнью терпит, издавая лишь недовольные шумные выдохи. — Ох, в самом деле? — тихо комментирует Италия. Между тем, Израиль начал ненавидеть своё тело и то, что оно столь легко поддалось возбуждению из-за действий Ватикана. Ему противно даже думать об этом, однако все мысли разлетаются прочь, когда в его анальное отверстие входит первый палец — резко и с полным безразличием к тому, как мышцы сопротивляются ему. Израиль срывается на болезненный стон: по определённым причинам он действительно был очень чувствителен, и теперь это играло с ним злую шутку, и он не в состоянии это прекратить, когда Ватикан начинает действовать. Каждое движение даётся с неимоверным трудом и карцер быстро наполняется скулежом и прочими звуками. — Нет! Ватикан, — восклицает Израиль. Он упирается в стол руками, пытается подняться, но его тут же толкают обратно. Свободной рукой Ватикан берёт его за шею и прижимает к поверхности, но и эта грубость не сравнилась с ещё одним пальцем, входящим внутрь. Израиль не ожидал, что всё будет происходить так быстро — его мучитель знал, что растяжка упростила бы задачу, но он делал это лишь ради того, чтобы хоть как-то смазать промежность, потому всё было наспех. Ноги несчастного с силой упираются в пол, из-за чего тело прогинается в самых податливых позициях и, если бы не пелена слёз, появившаяся на его глазах, можно было бы подумать, что он и правда хочет этого. Вместе с всхлипами слышались повторяющиеся просьбы о том, чтобы Ватикан вёл себя хотя бы не так резко, но чаще Израиль просил всё-таки, чтобы тот остановился, — что, естественно, было проигнорировано, но не скучающим в стороне Италией. — Интересно, сколько ещё фраз он успеет перебрать, прежде чем ты ему вставишь? Может, скорее проверишь это, а? Ватикан отвечает лишь самодовольной улыбкой, а затем и стоном Израиля, вырвавшемся у того в то же мгновение, когда он вталкивает пальцы, намерено вдавливаясь в плоть, без разбору попадёт он на простату или нет, но, судя по чувственному возгласу пассива, что-то ему таки удалось. (Рейх почти не реагирует и продолжает задумчиво смотреть в пол). Может, кому-то это и понравилось бы, но для Израиля это было словно электрический разряд, что заставил его дёрнуться в бёдрах и, будучи прижатым к столу, одной щекой он лежал в луже собственных слёз. Всё тело горело от жара и он забыл о холоде, забыл о всём. На этом Ватикан решает закончить. Убрав руку с шеи и переместив её на поясницу пленника, он вынимает пальцы и тот выдыхает с некоторым облегчением. Ватикан наклоняется. — О, тебе рано расслабляться, — после его голос становится холоднее. — Просто впусти меня, — внезапно поступает сильный шлепок — да что там — удар. Израиль рычит, ощущая, как его правая ягодица начинает просто гореть от боли. Он не сомневается, что теперь там появилось новое красное пятно, однако сейчас его беспокоила другая боль, заявившаяся где-то в животе и это вовсе не от возбуждения — это он понимает, когда его начинает подташнивать, из-за чего дыхание в который раз поддалось изменению, став чуть ускоренным и более глубоким. Он закрывает глаза и по его мокрым щекам вновь скатываются слёзы. — Ватикан, — умоляюще произносит он. Названный выравнивается обратно. — Ну что? Проверим, сколько у тебя ещё фраз? — То, откуда в нём столько грубости, понять сложно, но то, что он хочет отыметь Израиля (как бы потом это на них не сказалось) — это несомненный факт. Он крепко берёт того за бёдра и, приспустив свои штаны, прислоняется пахом. — Нет, нет. Ватикан, — измученно протягивает заложник. В страхе он не сдерживается от дрожи и попыток отстраниться, и Ватикан позволяет ему это сделать, однако для того, чтобы упереть головку отвердевшего члена в нужную точку, после чего хватка вновь становится неподвижной. Тут Израиль чувствует резку острую боль, но — нет — не внутри и не от проникновения: боль была вызвана пальцами Ватикана, которые тот сжал так сильно, как никогда, уже не говоря о том, что он нарочно процарапал кожу бедолаги, и уже скоро на красных полосах образовались маленькие вкрапления крови. Израилю становится трудно вдохнуть, не то, что произнести слово. Ему казалось, что он угодил в какой-то капкан, — средство пыток неплохое, но далеко не лучшее (особенно, беря во внимание, чего только не придумывали подопечные Рейха). Ватикан знал, что вполне мог бы воспользоваться более изощрёнными способами, использовать находящиеся здесь инструменты, предметы практически без всякого ограничения. В конце концов, большая часть тела Израиля была абсолютно не задействована сейчас, а ведь с самого начала ему можно было закрыть рот, сделать что-то с его членом или другими частями — вариантов достаточно, однако Ватикан просто хотел; к тому же, приступив к делу, Италия точно примется экспериментировать над бедолагой — такие у него интересы, потому Ватикан чуть ли не величает своё дело благородным, после того, как осознаёт, что, по сути, просто подготавливает Израиля к более страшным вещам. «Он ещё должен быть мне благодарен», — думает Ватикан, пока внизу продолжали раздаваться жалкие всхлипы. Он чувствует ладонями его дрожь, его страх, слабость. Чувство власти дурманит и возбуждает ещё больше. Он всё думает, готовится, а затем так же резко входит внутрь. Рейх даже не содрогается, когда раздаётся первый крик, вызванный самим процессом. Боковым зрением он видел, что Израиль еле удерживает нижнюю часть тела на отнимающихся от боли ногах, но, вцепившись в него, как хтивое хищное животное, озверевшее из-за долгого воздержания, Ватикан накрыл того собой и, накрепко держа при себе, в наглую продолжал углублять свой орган, пока всё-таки не насадил пассива до полного упора. Всё внутри и снаружи напрягается от чувства заполненности. Израиль изнемогает в протяжном отчаянном стоне. Он всё ещё упирается в стол руками, кое-как подаёт попытки столкнуть с себя насильника, но это всего-лишь остатки рефлексов и инстинкта самосохранения, которому так же не остаётся ничего, кроме как смирится с происходящим. Сквозь плач Израилю чудом удаётся вдохнуть и это оказывается не лишним, ведь после этой совсем недолгой остановки Ватикан начал двигаться. Сначала толчки были слабыми и сравнительно аккуратными, но это быстро менялось. По мере проходимости, Ватикан увеличивал темп и силу, с которой вбивался, хотя и её было недостаточно для полного удовлетворения, что лишь сильнее раззадоривало в нём того зверя и заставляло становиться ещё грубее. В какое-то из мгновений Ватикан понимает, что теряет человечность. Ещё не так давно он мог спокойно заговорить с Израилем на саммите или личной встрече, по-дружески дать совет, а теперь он имеет его, как последний подонок. Но Ватикан не может не признать: тело Израиля с его белой мягкой кожей слишком притягательная приманка и теперь он с удовольствием вбивается внутрь, игнорируя вызванные болью плачь и моления. Его утешало знание того, что, даже если Израилю каким-то образом удастся отсюда выбраться, он всё равно не расскажет о том, что над ним сотворили, а особенно, если станет известно, что во время «этого» он был абсолютно не связан, однако ничего не предпринял. Сам же Израиль ни о чём не думал. Внутри всё словно было разломано и разбито вдребезги. Тело невыносимо ныло, бесконтрольно дёргалось в самые резкие и нестерпимые моменты, судорожно тряслось. А ведь это только «первый в очереди». Он знает, что Италия обязательно что-нибудь придумает, и он надеется, что всё-таки не выдержит и успеет потерять сознание, прежде чем Ватикан кончит. Пока где-то рядом разворачивались ужасные сцены и доносились крики, Рейх продолжал думать о своём. Казалось, он спокоен. Частично так и было, но волноваться ему было о чём, и он, наконец, поднял взгляд к сведённым его силами странам. Он ловит на мысли, что это не совсем его методы, но равнодушно вздыхает: главное, чтобы действовало. Израиль мучается, так что его всё устраивает, однако это вовсе не то, что может радовать и, как и Израиль, он задавался одним вопросом: «Когда это закончится?». Как только каждый из гостей получил, чего хотел, Рейх оставил свои дела и отправился домой. Ватикан и Италия были проведены, Израиль спит (он, кстати, продержался до «развлечений», устроенных Италией, и совершенно нехотя дотерпел их до конца, после чего ариец ввёл ему тестовый препарат, чтобы временно усыпить. Тогда Рейх ещё не подозревал, что подобная вещь понадобятся ему самому). Израиль даже не сопротивлялся, пока он держал его руку, чтобы сделать укол (на тот момент самым быстродействующим оставалось всё то, что вводилось внутривенно). Нацисту казалось, что тот не отказался бы и от яда, но он ещё хотел застать тот момент, когда Израиль вспомнит, из-за чего проснулся в таком состоянии. Все последствия сегодняшнего бедолага ощутит, лишь когда очнётся и потому, устало проделывая последние шаги от машины к порогу собственного дома, Рейх был спокоен. Это вечер вполне обычного рабочего дня. Остановившись перед самой дверью, Рейх случайно заметил на рубашке небольшие пятна крови (благо, на чёрной ткани формы кровь почти не видно), вероятно, попавшие туда, когда он возвращал Израиля на место — приковывать не стал: велел подчинённым перевести его в камеру, где тот смог бы отоспаться (этот момент он так же проконтролировал лично и теперь ключ лежал в его кармане). Прикрыв вымазанную часть полами пиджака, нацист потянул ладонь к дверной ручке. Он и подумать не мог, что Германия находится где-то рядом: он просто хотел, наконец, оказаться дома, отдохнуть, рассчитывал, что до встречи с ним успеет хотя бы присесть на диван, но оказалось, мальчишка был совсем неподалёку и первые же щелчки дверного замка стали для маленького триколора предвестниками радостной новости. Услышав их, Германия сразу выглянул в прихожую. Веки распахнулись шире, глаза засверкали, рот и вовсе приоткрылся, уже начиная набирать воздух и, когда дверь открылась, он воскликнул: — Папочка вернулся! Рейх не ожидал такой спонтанности, но она его счастливила и впервые за несколько дней на его лице вновь появилась искренняя улыбка. — Хэ-эй, кто это тут у нас? — говорит он, закрывая дверь, и присаживается с распростёртыми руками, на что мальчик реагирует незамедлительно и радо поспешил к нему, а когда уже оказался рядом и успел прильнуть к холодной одежде, Рейх подхватил его и взял на руки. — Я скучал. — Не сомневаюсь, — мужчина встаёт и поднимает сынишку почти над собой. Он чувствовал, что тот напрягся, будто котёнок, так же не приветствующий высоту, но сам Германия был столь восхищён его возвращением, что даже смеялся, но когда это состояние слегка утихомирилось, он перевёл всё своё внимание к отцу, не понимая, почему тот так засмотрелся на него. — Пап? Рейх словно приходит в себя, однако многого это не меняло, и с добрейшей, счастливой улыбкой на лице он облегчённо вздыхает. END FLASHBACK Сегодняшний день, как и рассчитывалось, прошёл довольно спокойно, можно даже сказать, налегке, если бы только не утренние фантазии Германии и близкие признания в любови его отца, что не могло оставить триколора равнодушным, и он в который раз пытался осмыслить всё происходящее в этом месте. Казалось бы, думать здесь нет о чём, да и Рейх явно просто ждёт, когда он, наконец, это примет, вот и всё. Однако уложить это в своей голове немцу было всё ещё сложно. Целый день он провёл с Рейхом в домашней обстановке, вспоминал с ним прошлое — при чём в этот раз основным рассказчиком был не он, что удивительно — и всего этого одинаково не хватило, чтобы он отбросил свои сомнения прочь и, когда под вечер Рейх отправился в свой кабинет, он мог больше не притворятся. С того момента прошло уже около полутора часа, но триколор по-прежнему был растерян. Всё просто напрашивалось на очевидный ответ и он не исключает, что его принятие возможно, хотя и представлялось с трудом. Те утренние фантазии были всего лишь его желаниями, в крайнем случае, баловством, но теперь, когда он понимает, что всё это вполне может стать реальным, его и без того небольшое количество смелости поубавилась. Рейх ничего у него не спросил, однако после его признания Германия почувствовал себя обязанным дать ему свой ответ и потому до сих пор разрывался между выбором: оставить всё, как было, или всё-таки перестать скрываться за невинным скромным образом и снова отдаться чувствам. Теперь Германия не сомневался — он обманщик. Он лжёт себе, отцу. И ради чего? Чтобы молча мучиться от скрытой правды и это в то время, пока Рейх сам же даёт ему поводы думать о запретном? Подобные мысли не давали немцу покоя и прямо сейчас. Окружённый лёгкой вечерней прохладой и раздающимся откуда-то из темноты пением сверчков, он одиноко рассиживал на одной из ступенек крыльца. Ещё пару минут назад за его спиной спал Вольф. Германия было даже удивился, что тот не бегал где-то по лесу, но вскоре пёс поднялся, а после и вовсе поспешил куда-то на задний двор, оставив его наедине со своими мыслями. Рассекая тьму, свет из прихожей (дверь Германия оставил открытой) ложился на остывшую землю, вытягивая вместе с собой тень самого немца, взгляд которого то опускался вниз, то поднимался к небу, красота которого просто завораживала. Он рассматривал звезды, словно ожидая, что ответы сами придут к нему, но когда уставал от ожидания, снова возвращался к размышлениям. Не одного его это всё беспрерывно терзало: Рейх действительно ждал, когда этот вопрос будет решён окончательно. Ему бы хотелось, чтобы это произошло в ближайшие сроки, однако он не смел торопить Германию. Следя за их непростыми отношениями со своей точки зрения, нацист вновь пропустил возможность перезвонить Швейцарии. Он часто вспоминал об этом, но либо был занят, либо не считал срочным. Возможно, если так пойдёт и дальше, Швейцария сам позвонит сюда, обязательно упомянет Рейху о том, что, как только они с Германией сблизились, он стал не пунктуален и наверняка отвлёкся от части своей работы; и сейчас Рейх даже не стал бы это отрицать. Естественно, случившиеся события стали для него потрясением. Кого бы не изменила встреча с человеком, которого давно потерял? Вот только их с Германией случай был куда необычнее и Рейх не мог не думать о нём или не быть рядом, зная, что тот где-то в его доме. Выбравшись из кабинета, ариец отправился к лестнице и, как только начал спускаться на первый этаж, обнаружил, что входная дверь открыта. Сначала его это удивило, но когда он увидел Германию, вернул себе покой. Привычной тихой походкой он подошёл к порогу и упёрся плечом об дверной косяк. Наверняка триколор даже не заметил бы его прихода, если бы не новая тень, появившаяся рядом с его, что правда, реакции на это он никакой не подал. Он не прикидывался, что слишком отвлечён, он просто не знал, стоит ли ему что-то говорить, хотя ждать Рейха долго не пришлось: — И снова ты здесь. Вижу, ты облюбовал эти ступеньки. — Одному на них всё равно скучно. Рейх одаривает его улыбкой, грустной и обаятельной. — Я думал, ты отправился спать. Ну или снова в библиотеке. — Он подходит ближе и останавливается возле одной из опор, поддерживающих навес (сбоку от Германии). — Да как-то нет желания спать, — безрадостно ответил тот, но осознав, что подобная фраза могла бы послужить предлогом потратить ночь на более интересные вещи, тут же глянул на отца с некой опаской, будто тот должен был бы отреагировать на неё мгновенно, однако Рейх лишь сожалеюще вздохнул. И почему подобные мысли лезут ему в голову… — Извини, но мне кажется, у тебя с этим проблемы. — С чего бы? — Сомневаюсь, что просыпаться так… резко и в каком-то ужасе — есть нормой. Как минимум, два раза я видел, что с тобой это происходит. Но ведь это уже давно, верно? — Ну… Да. Давно. За такое время можно было бы уже привыкнуть, но, как видишь, не получается. — И что происходит в тех снах? Германия возвращает взгляд на отца, задумывается и скоро вновь опускает. Он никогда не рассказывал о том, что конкретно мучило его там. Не потому, что забывал большую часть. Просто не хотел слышать в ответ одни и те же советы обратиться к какому-нибудь специалисту. Да и с чего ему вообще говорить о снах? Разве это серьёзно? А, уж тем более, когда занимаешь столь высокую должность. Когда твой удел устранять проблемы и принимать решения, от которых зависит многое, на подобные вещи не обращаешь никакого внимания, но сейчас Германия не на работе, а его отцу явно не безразлична эта тема, и ему приходится заставить себя, чтобы впервые признаться: — Вообще, я смутно помню, но есть один сон, который повторяется. А иногда повторяются детали, связанные с ним же, — на мгновение триколор засомневался. Ему с трудом удавалось подобрать слова, чтобы объяснить, но Рейх терпеливо ждал. — Мне часто снится какой-то дом. Сгоревший дом. Пепел, такие же обугленные деревья кругом. Запах дыма, въевшийся во всё это. Иногда мне снится, что дом цел, но начинает рушится и прямо в то время, пока я нахожусь внутри, и мне приходится бежать. И что удивительно, каждый такой раз рядом никого нет. Хоть как ты кричи. Удивительно, потому что обычно во снах есть хоть кто-то, а там… Германия ожидал какого-то комментария, однако в ответ слышалась лишь тишина. Он повернулся к Рейху и увидел его изумлённый, слегка тревожный взгляд, такой, словно он точно знал, о чём речь, — что-то такое, что было ещё очень давно и известно немногим — но в тоже время это был вид человека, готового сказать: «У тебя явные проблемы». Германия не мог быть уверен, что из этих двух более правдиво и, не желая попасться на второй вариант, поинтересовался: — Ну, а ты? После всего-то, что ты сотворил, разве тебе не снятся кошмары? Вопрос даёт Рейху повод отвлечься от возникших мыслей. Вряд ли они теперь дадут ему покой, ведь повод был и, вероятно, важный, но сейчас он должен лишь одно — ответить Германии, потому, недолго думая, он начал: — Я отдавал приказы — «творили» другие. Я, конечно, не оправдываю себя. Естественно, всё то является моей заслугой и мне действительно снились страшные сны, но не так часто. Хотя я и спал не часто. Кошмары мучили скорее тех, кто меня окружал. Ну, а по большей мере, кошмаром был сам я, и я сейчас говорю о реальном мире, а не том, что происходит в подсознании. — Его взгляд опускается к ступенькам. — Порой мне сниться моё прошлое и, если честно, это абсолютно не делает меня счастливым. Никто и никогда не хотел бы занять моё место. Не потому что я чрезмерно жестокий или потому что меня все ненавидят и хотели убить. Эта работа была ношей… — Значит, ты не хотел бы, чтобы это повторилось? Нацист возвращает к нему свой взгляд, но головы не поднимает. Спокойствия ради, он согласился бы насчёт того, что с этим давно покончено, однако там, в прошлом, он достигал многого, он был успешен и получал масштабные победы, и если бы он сказал, что не хотел исправить ошибки, из-за которых так и не достиг главной цели, то солгал бы. Да, он мучился, и тем не менее, не зря: он был кем-то и его имя знал каждый. По правде, теперь он и сам не знал, как было бы лучше (хотя Рейх в тайне всегда был приспешником мысли, что происшедшие события — наилучший вариант из возможных), но его молчание заставляет Германию насторожиться.