Море волнуется

Каждый раз, когда Какузу выходит из комнаты, он оставляет дверь полуоткрытой. Хидан со стеклянными глазами сидит посередине старого заскорузлого дивана и отрешенно смотрит перед собой. Его взор направлен на дверной косяк и на единственную створку, спаянную из кусков железа. Сейчас в его голове нет ни одной мысли. Тараканы внутри него копошатся, достраивая на подразрушенных алкоголем и сигаретами корках иллюзорную картину мира. Где-то сбоку от Хидана пробегает по стенке клоп. Жгущая глаза ядовито-жёлтая плёночка от резкого движения слабо подёргивается в воздухе, затем снова встаёт на место, словно от кого-то скрываясь, пытаясь остановиться и замереть, чтоб не заметили. Парень кладет локоть на коленку, и в то же мгновение его голова оказывается в мертвенно-бледной шершавой ладони. И снова пространство приподнимается и опускается: в комнату заходит Какузу. Он долго молчит, сосредоточенно разбираясь со снаряжением, расправляясь с тяжёлой одеждой: в комнате с не до конца закрытой скрипучей дверью узко и душно, так что чёрный плащ члена Акацуки волнами стекает с мускулистых, смуглых плеч вниз, к отсыревшему и уже начавшему гнить полу. Какузу неразговорчив, если дело не касается денег, в противовес Хидану, вечно несущему всякую чушь с абсолютно уверенным в себе видом. На немолодом лице появились гневные морщинки. Вообще, все они были не то чтобы от старости, но от глубокой думы и от зверского оскала, ложившегося как специально изготовленная маска на суровый профиль убийцы во время сражений. Хидан никогда не проворачивал никаких трюков и не прокручивал одно и то же по тысячам раз у себя в голове. Это как нельзя проще объясняло, почему на нахмуренном лице выделялась всего лишь она одна, на контрасте с гладкой кожей видная, но сама по себе как бы и не существующая, слегка подрагивающая складочка возле изогнутой брови. В маленькую щёлочку вдруг ворвался сумасшедше-яркий поток солнечного света, осветив старое засохшее чёрное пятно внизу дивана и беспечно летающие в воздухе серебристые пылинки. Хидан привстал и тут же сел, поймав себя на мысли о том, что Какузу, никогда не закрывающий дверь до конца, дотрагивается до его молочного цвета руки. Ласковое, бархатистое прикосновение вдруг ощущается болью, и, раньше, словно монумент, сидевший в неподвижном пространстве тесной комнаты, сейчас, будто напуганный дикой энергией, Хидан одёргивает конечность. Так тепло, спокойно и умиротворённо в их маленьком помещении, что начинает казаться иллюзией всё происходящее вокруг, но чувствуя чакры друг друга, оба успокаиваются и вновь напрягаются, когда что-то идёт не так. Как сейчас. «Если ты не хочешь, я даже не стану начинать», — говорят заискивающие алые глаза Какузу, но в них не смотрят, и к горлу подступает мерзенький комок. И комок растет, как растёт злость, гадюка, пригревшаяся у сердца и не уползающая никогда и никуда. Затихшая, она обвивала нутро, разрасталась и впитывала свой желчный яд во всё, что только могла найти в мощном, сильном, но таком падком на эту отраву, теле. Расползалась чёрными жгутами по чакре и разливалась горячими импульсами вспышек злости по венам. Глупая дура! Она не заставит его сорваться сейчас. Ни сейчас, ни потом — никогда тогда, когда этого не нужно её хозяину, сосуду для своеобразного биджу злости. За окном такое яркое, слепящее усталые от недосыпа глаза, белое солнце. Оно обветривает мягким искрящимся потоком измождённые расцарапанные ноги, желтоватыми струйками тепла задерживается в ядовитом воздухе, но всё же захватывает его с собой и дрожащими колечками точечно греет озябшие пальцы. Хидану кажется, будто оно его сейчас сожжёт. Жадным взглядом присосался и изучает дырки в деревянном полу и сероватых клопов на стенах. Какузу плавно проводит огрубевшей полосатой рукой по нежной шее, чуть ли не ломая её: он знает, что не больно и только с виду она кажется хрупкой. Задев выползшие на груди возле ярёмной впадины венки, прекращает трогать. Рука не тяжёлая, но глухим стуком отдаётся отзвук падения по сухому, изнутри пропитавшемуся пылью, дивану. Как можно так слепо верить в то, что видишь перед собой? Знаешь, любишь, ожидаешь чего-то, что всё так и не приходит, а проносится мимо, ветром в пустой голове, выгоняя само себя за пределы реального. И вот уже не в настоящем и не в будущем — даже не в прошлом оно, а где-то там, за призакрытой дверью. Сидит и мучает, манит и жжёт. Отравляет сознание своим невыносимым присутствием. Но стоит до конца открыть или полностью закрыть эту злосчастную дверь — и ты ничего не увидишь. Совсем ничего! Как пусто, как полно, как выдавленно гулко и протяжно скулит сердце, а отчего — непонятно. Ясно лишь одно: находящегося вне поля зрения не существует, а того, к чему взор направлен непосредственно, просто не заметно. Феномен ли? Скорее, обычное явление. — Как хочешь, — с победившим злость спокойствием разрывает беспросветную тишину голос Какузу, вставшего со скрипнувшего в унисон ему пыльного мешка на ножках. Он направился к выходу и спустя три шага оказался у проёма. Морща и сужая глаза с побледневшими розоватыми радужками и маленькими зрачками-точечками, наклоняя опущенную голову набок и выдавливая из себя звуки, Хидан выронил: — Закрой дверь, — и заткнулся, уставившись на Какузу. По спине того прошлась волна жутеньких мурашек и он, подавляя её, со сдвинутыми на переносице от яркого света бровями бросил беглый взгляд на Хидана, резко развернулся и поспешил уйти. Оставшись один в их лачужке, тот лёг, перемялся с бока на бок, что-то буркнул в ладонь свою, сжался, словно подбитая бродячая псина, а затем повернулся к тёмной стенке и уснул. Наверное, ему просто напекло голову.