Каменные Цветы

Это был просто очередной летний день - с его запахами прикаспийских трав, с голубым небом и отдаленным плеском волн, который умиротворял порой похлеще ровного гула мотора. В этот день Паша налетался сполна - каждый раз, спускаясь с заветных высот, стирал со лба капли пота и судорожно делал пару вдохов, как будто убеждался, что жив и на сей раз. Почему-то драться с немцами было легче, когда светило солнце. С другой стороны, без облаков тяжело укрыться, тяжело сбить пламя с крыльев - и хотя ему еще не доводилось гореть, опасения посещали его часто. В этот день было странно жарко, но жар не казался неприятным, не был таким удушающим, как обычно - он обволок тело, обнял его своими теплыми руками и сжал покрепче. До того, что гимнастерку приходилось снимать с себя и отжимать, но и такие мелочи несильно трогали Пашу. Ведь бывало так, что именно в эти дни можно встретить вдруг на своем пути капитана Эфрона, скинувшего надоевшую форму прямо в лодку, примостившуюся у хлипкого маленького причалика, неторопливо работавшего вёслами - и всё равно быстро исчезающего в мареве плывущего нагретого воздуха. Он терялся в Каспийском мире, а звать назад его было бесполезно. И хотя Паша раз за разом молчаливо просился вместе с ним, Эфрон редко удостаивал его таким своим вниманием - но отнюдь не потому, что он вдруг возгордился и начал важничать. Просто Паша не умел плавать. И капитан об этом хорошо знал. Но не рисковать - значит, не пить шампанское. Румянцев никогда в жизни его и не видал, а ему хотелось. Когда он, уставший, доползал до берега, приложив ладошку козырьком, то всегда жаждал понаблюдать за тем, как Эфрон возвращается из очередного путешествия по голубым волнам. Часто не везло. Часто Евгений прогонял его от себя, сверкая своими строгими серо-голубыми глазами. Чуть не прибил однажды за робкую попытку выпросить у него разрешение модифицировать пушки - всего-то спарить гашетки, дело ничего не стоящее, а вот мощный огонь будет разваливать "мессеров" на части. Но и тут ему не давали пробиться поближе к капитану. И выпросил в итоге для себя Паша пару дней гауптвахты, и молчаливую обиду, которая, впрочем, вскоре прошла. Сапоги запылились от раскаленного песка, но лейтенант продолжал идти вдоль берега, а волны кусались, норовили задеть - и всё равно не задевали. Море то отползало назад, как готовящийся к атаке зверь, то кидалось вперед, но вреда не причиняло, и Паша подставлял загорелое лицо под фонтаны брызг, присев на корточки. Волосы у него потемнели от таких частых солнечных ванн, щеки покрылись конопушками, а шлем болтался на ремешке, сжатом в пальцах. Ждать капитана было приятно. Вот он, казалось, пришвартуется, встанет у причала, как бывалый пират, оказавшийся на неизведанной земле, и остановится на мгновение. Оглядится, точно сам уже привык к таким Пашиным вылазкам, когда он по склону спускался от БАО на всё еще подрагивающих после полета усталых ногах. Потом улыбнется - и всё равно строго, лишний раз напоминая о том, что разница в возрасте у них целый пятнадцать лет, и что, мол, будь, Румянцев, аккуратнее и вежливее, сдержаннее себя веди, ты же летчик, и вообще... Паша улыбнулся, и что-то истинно ребяческое проглянуло в его чертах. Он нашёл удивительно аккуратненький, отшлифованный долгим плаваньем в море кремешек, наполовину прозрачный, с мельчайшими вкраплениями дырочек. Он сунул его в карман и пошёл дальше, обдуваемый соленым ветром. Вот говорят, что если плыть по Каспийскому на юг, то оно всё солёнее становится. Правда ли это? Здесь же вода казалась почти пресной, немного горьковатой, но мягкой. Иногда Паше хотелось научиться плавать. Чтобы нырять и вновь оказываться на поверхности, чтобы махать капитану рукой, завидев его лодку, чтобы волосы липли к покатому лбу, и ресницы были мокрыми-мокрыми, потемневшими, хотя частенько они у него такие же светлые, как и весь он - как новорожденный птенец. Зато Эфрон плавал. Ему бы в мореходы, а не в летчики, но вышло так, как вышло, и Румянцев был этому очень рад. Капитан оказался и спортсменом - чего стоили одни его упражнения на брусьях. Не просто человек. Чудо. Чудушко. Июль был ленивым и сонным. И даже фрицы, будто поддавшись теплу, расслабились, став в небе беспечными как дети - поэтому сбивать их легкостью было еще радостнее. Так рассуждал капитан. Капитан был умён. Капитан был мудр. Паша сжал в кулаке найденный кремень, погладил его большим пальцем, поглядывая на дымку, что стояла над волнами. Он никогда не мог поймать тот момент, когда из неё сначала вырисовывался корпус лодчонки, а потом и поднятая рука, и сам Эфрон, рыбу никогда здесь не вылавливавший - но Паша всё равно догадывался о целях его вылазок или побегов, называйте это как угодно. Однако сейчас он вновь проморгал заветное мгновение, а капитан усердно грёб к нему, хотя движения у него оставались размеренными, очень четкими. Не молодой и не старый - ни на вид, ни сердцем; в одних сапогах да галифе - грудь у него была голая, сильная и без единого шрама, поджарая и загорелая, как весь он сам. Он напоминал тот самый кремень, что так кстати оказался у Паши в кармане, один из десятков, разбросанных по этому пустынному пляжу с одним лишь причалом и крутым склоном, по которому они спускались и взбирались вверх, когда пора было возвращаться. - Наверное, было бы лучше, если бы ты удрал, - сказал Эфрон, привязывая лодчонку, - пока я не разозлился. Что скажешь? - Это вы что же, товарищ капитан, по пляжу гулять запрещаете в свободные часы? - удивился притворно Паша. - Ну-ну. Паша замялся. Эфрон усмехнулся, глаза его внимательно прищурились. Он присел на покрытые солью от частых приливов доски, свесив ноги вниз, а Румянцев пристроился рядом, не совсем понимая, позволено ли ему находиться здесь, да еще и столь близко. Но зато тему он нашёл почти тут же, порывшись в карманах галифе и вытащив на свет кремень, легко ложащийся в руку и выточенный в каплевидную форму. - Так и что? - спросил Эфрон, закуривая. Самокрутки он обожал, как и махорку, и делал всё одинаково замечательно - и водку пил красиво, и курил, и чертил на старой школьной доске схему полета мелом, при этом пальцы у него нередко подрагивали. - Вот. Паша рассеянно протянул ему кремень, вложил в сухую ладонь, которая казалась гораздо больше его собственной, и замер, сглотнув от этого соприкосновения, сбившего ему дыхание напрочь. Он мог увидеть белые пятна соленой воды на чужих штанах и на не чищенных сапогах, мог бы обжечься об эту пропитанную солнцем кожу, мог бы сказать - мол, это для вас, для вас нашёл, возьмите, и пусть неулыбчивые губы, способные только на снисходительную усмешку губы немного оживятся. - Кремень, - сказал Румянцев тихо, почти завороженно. - Не совсем, - заметил Эфрон, повертев камешек. - Что же тогда? - Сердолик, - хмыкнул капитан. - Завтра еще один найдётся. Найдется. Всенепременно. Паша подпер подбородок рукой. - Не хочу забирать, - признался он вдруг. - Не хочешь - не забирай, - философски изрёк Эфрон. - А вам нравится? Капитан посмотрел на него - как будто бы всё еще строго, но удивительно спокойно. - Видишь ли... - но он не стал почему-то договаривать. Они сидели молча. Ветер всё еще дул им в лица, полируя загорелую кожу. - Почему вы уплываете? - не сдержался наконец Румянцев. - Вдруг немцы пролетят? Эфрон почему-то едва не засмеялся - и опять снисходительно, сочтя его вопросы, видно, слишком глупыми. - Мне нравится Каспий. Нравятся его воды. Где-то там, в стороне, я могу увидеть дельту Волги. Может, когда-нибудь до Астрахани догребу. Может, и нет. Но кому кроме меня есть до этого дело? Если лодку мою разорвет в клочья и я пойду на дно, то буду единственным, кого можно будет винить. Жизнь похожа на вальс сомнений - кружишься, а не знаешь, зачем и для чего, пытаешься подумать обо всем сразу. Я ведь и о тебе успеваю подумать - вот ты плавать не умеешь... - Научусь! Эфрон прикрыл глаза. - А видел ты долину лотосов в дельте Волги? - спросил он. - Не видел, конечно же, куда тебе до бывалого путешественника, до летчика-аса, до... Тут он снова не договорил. Паша сконфузился. - Сердолик не отдавайте, - попросил он слабо. - Ни за что. Эфрон сжал камешек в кулаке. - Мне кажется, - сказал он, - я тебя еще не доразглядел. Мне... странно и интересно. - Я тоже вас не доразглядел. Вы мне это простите, товарищ капитан? Он подбросил сердолик и поймал его тут же, крепко стиснув в ладони. - Так и быть, прощаю. В конце концов... - Что? - Паша замер. - Нельзя разбрасываться любовью и верностью. Но раз уж отдал - приму. И сочтёмся. Эфрон разжал кулак. Сердолик горел оранжево-красным язычком пламени.