Каменные Цветы

Рифма в голову как-то не шла — залетала было, вспыхивала в мозгу, а потом так же неожиданно погасала, унесенная воем поднявшейся за окном метели. Наступила зима, и казармы как будто бы приоделись, разлилось по дощатому полу тепло от печурки, озолотило светом огня стены и скрипучую койку, на которой сидел младший лейтенант. Он держал в руках записную книжку и карандаш, кусая кончик и постукивая им по зубам. Где-то рядом скрипнула, приоткрывшись, дверь, и кто-то потопал ногами, сбивая снег с сапог. Лейтенант даже не поднял головы, полуприкрыв глаза. Тонкие, но мягкие губы едва шевелились — как в молитве. — Всё сочиняешь? — обратился к нему голос, поначалу как будто бы неузнаваемый, такой, что хотелось отмахнуться поскорее и вновь уйти в себя, спрятаться в гуще мыслей, похожих на труднопроходимую лесную чащу. Лейтенант сделал пометку в книжке и прикрыл страницу красной лентой — хорошая вещица, полезная и небольшая, умещавшаяся в нагрудном кармане кителя. Подписанная, бережно хранимая уже два года, в мягком переплете, ложившимся в ладони так же приятно, как «Преступление и наказание». — Отстань, — сказал лейтенант, зачеркивая строчку. Чья-то тень почти угрожающе надвинулась на него, нависла сверху, пытаясь заглянуть в почти пустые строчки, но молодой летчик судорожно и раздраженно захлопнул книжку, прижав её к груди. Из темноты, густой и упорно борющейся со светом печки, выплыло знакомое лицо. — Петр, — выдохнул лейтенант. И замечательно, что Пётр, потому что его бояться необязательно, да и делать вид, что тебе страшно, тоже. В задымленном от частого курения воздухе казармы, упирающийся головой чуть ли не в потолок, товарищ взглянул на него с толикой неодобрения и сказал: — Так и объяснил бы, что нельзя. Тоже мне, кролик запуганный… — Ладно, извини. Пётр снова посмотрел на него, но Кира уже упорно прятал глаза, а говорить так и вовсе ни о чем не хотел. Он отодвинулся поближе к своей тумбочке у кровати, все еще покусывая кончик карандаша как бы по привычке, и уставился перед собой. Раньше никакой угрозы от Пети не исходило, однако его массивная фигура заставляла других либо шутить, либо бояться. У Петра, что называется, нос как у Любопытной Варвары, и от него, несмотря на всю его глупость, нельзя было ожидать чего-то конкретного. Он мог бы сейчас надавить, заставить, но отступил, обратив своё внимание на печурку и стал греть около неё замёрзшие руки, будто ничего и не было. Вьюга завыла как сумасшедшая. Кира прилёг на койку, скрипнув пружинами, и закрыл глаза, но даже сквозь плёнку век ему виделись пляшущие по стенам фигуры товарищей, Пети, который гремел заслонкой, который крался в свой уголок, рядом с точно такой же кроватью, и подолгу сидел там. Там, куда свет почти никогда не доходил, и оттого его темная фигура была чудовищем, пугая не хуже десятки «мессеров» на хвосте. Гробовая тишина объяла казарму. — Петь, — позвал лейтенант. — М? — тот отозвался тихо и хрипло. — Чего, поэт? — Ты часы именные от командира хочешь? — Да на кой-они мне? На руке таскать везде — потеряются еще. Ты вздремни, а то лицо у тебя нездоровое, ешь и спишь мало. Спать было тяжело — в сны проваливаешься с первых же секунд, кричишь, мечешься, рвёшь материю, сухую и тонкую, точно бумагу, и бежать пытаешься, а ступеньки кривятся, исчезают из-под ног, высокие и низенькие, коварные и не очень. Кусаешь во сне язык, просыпаешься в привкусом крови на губах — только сплюнуть нельзя. И идешь, весь взъерошенный, как воробей после дождя, хлопаешь рассеянно глазами, ищешь непонятно что. Зато у товарища потом про именные часы спрашиваешь, но сам такие держишь на верхней полке тумбочки, запрятанными поглубже и подальше, чтобы никто не нашёл и не украл. Покрытые ранами губы растянулись в слабой улыбке. Ничего другого он от Петра и не ждал, как не ждал ни от кого, предпочитая преданно и неустанно следовать где-то позади, дожидаясь, когда произойдет, но не приближая событий своими усилиями. Ждать хорошо. Вот и сейчас он лежал, не накрытый одеялом, с подрагивающими по-детски где-то под гимнастёркой лопатками и с немой просьбой на губах растопить печку жарче, чтобы потом обливаться, не вставать, ощущая грудью спрятанную в кармане книгу и отсчитывая минуту за минутой, представляя бегущие стрелки и будучи неспособным хоть что-то сделать. Пока не позовут. Проблема в том, что он болен, но всегда встанет на ноги, когда это необходимо. Пока слабая простуда внутри его тела медленно перетекала в воспаление лёгких, шли бои, обмороженные лица товарищей мелькали на аэродромах, техники падали без сил вместе с летчиками, снег был черен от копоти горевших сбитых самолетов, и этот же дым вился в небе. Кира давно привык им дышать. Он ко всему привык. Он всё умел. — Хлебников! К майору! Захлопали дверями, загоготали, стали подходить и щекотать по очереди в шутку, а он ворочался, закрывался и просил, чтобы они перестали, но просьбы редко проходили сквозь лающий кашель. Чьи-то пальцы царапнули его по рёбрам, потянули за гимнастёрку. Потом оставили, остановились разом, услышав обращенный к нему приказ. Тогда он неловко приподнялся, сел, поправляя форму, и под взгляды товарищей пошёл через всю казарму к дверям, снимать с общей вешалки теплую шинель и кутаться в неё, как в броню, оборачиваясь к ним и одаривая сломанной улыбкой, но внутренне веря, что теперь-то его позвали не просто забавы ради, а для серьезного дела. Для дел товарища Панихина, амбициозного зверя, вышагивающего на улице часами под снегом и ледяными ветрами в шинели, как в плаще. Нараспашку. Однажды Кире пришлось подложить инструмент техника в кабину летчика из соседнего полка, а потом на его же похоронах присутствовать, стоя рядом с майором. В другой раз майор оставил его сидеть рядом с собой всю ночь — он курил, раздобыл где-то самогонки (как же, начальству всё положено), ругался и пил всё больше, потому что ни в чем не знал меры. Даже в интригах. Они приговорили до утра, и с рассветом Панихин отпустил его, не сделав никаких послаблений в дисциплине. Когда бледный от напряжения и недосыпа Кира выходил из непреднамеренного штопора, зависнув в километре над землей, майор за него не волновался. Он допивал самогон и отправлял провинившихся на гауптвахту. Еще он тогда отобрал записную книгу, прочитал все оставленные там стихи и не похвалил ни одного. «Чем меньше человек нас любит — тем больше нравится он нам». Пушкин. Нет, всего лишь украденная переделанная строчка. Он шёл по укрытым снегом дорожкам, и кашель рвался с его искусанных губ, а холод щипал царапины. «Могу ли я что-то еще для него сделать?» Могу. — Ты ради него — и в огонь, и в воду. А он тебя… Только Кира об этом и не думал никогда. Думать не хотелось. Пётр высказывал мятежные, опасные мысли, которых Панихин никому не прощал, и странно было, что крылья ему еще никто не обрезал. Хотя бы перья не ощипал — в назидание другим. Утомленный нездоровым жаром собственного тела, на ватных ногах он продирался сквозь сугробы, смотрел на обледенелые ломкие оконца, прятал руки в шинели — ничего не помогало. Виновата болезнь, всё она, все эти тревоги — от неё. Не оттого, что он Петю слушает подсознательно и боится идти к Панихину за новым поручением. Он не боится. Ему бы только еще раз посидеть рядом с ним, близко и очень лично, в тишине, и всегда на просьбу-приказ отвечать коротким «есть». Все-таки в одном Пётр был неправ. Кира нужен майору, а майор нужен Кире, и, разумеется, в любой момент они готовы будут подать друг другу эту руку помощи — у Панихина ужасно холодную, а у Хлебникова страшно горячую. «Да, я ради майора что угодно!..» Что угодно… Дотронусь — как ему захочется. Обхитрю — как он скажет. Солгу — как ему удобнее. Больные легкие зашлись в кашле. — Вызывали, товарищ майор? — Вызывал. «Ничего о нём не знаю. Не спрашиваю. Люблю.» Майор сегодня был в приподнятом настроении — на губах усмешка, волосы светлые, а брови как уголь темные, и глаза неописуемо яркие, почти прозрачные. Зверь, великолепный с виду, но внутри… Снова Петины мысли. Отвяжитесь уже, исчезните, от вас повеситься охота, а еще охота застрелиться от назойливого кашля и озноба, но улыбка осветила лицо Киры, и он ускорил шаг через всю большую комнату, стены которой завешаны картами, и только перед столом притормозил, выпрямившись и выдохнув. — Виноват, опоздал. Он сморгнул выступившие слезы, и фигура его, напряженная струнка, подрагивала, чуть не гнулась. Взгляды встретились. Приятным холодком опалило сердце и мокрый, горячий лоб под темно-русыми волосами. — Всё болеешь, а? — Панихин говорил тихо и безразлично, как подобало. Кира стыдливо отвёл глаза. — Ну? — злобная и вопрошающая интонация. Болеет. Всегда болел, но в штурвал всегда вцеплялся намертво и, наверное, даже после смерти его бы не выпустил. — Простуда, товарищ майор. — Да вижу, что не она. И всё же было что-то хорошее в положении верного любимца. Скупая забота. — Присядь. Кира взялся за табурет, приставил его поближе к столу и примостился напротив Панихина, придвинул к себе кружку с кипятком — да так и замер, грея ладони. — Что там с Павлом? Развёл ты его на разговор? — Развел, — вздохнул он, хлебнув, и опустил голову. — С товарищем Эфроном хорошо общаются… Нравится он Павлу Константиновичу. Говорит, что надежный. С огнём играл Кира, ох с каким огнём — если информация майору не понравится, он и вовсе игнорировать начнёт. Подзывать к себе перестанет, не коснётся больше раненой когда-то руки, не очертит с нажимом грубый шрам на внутренней стороне запястья и не цокнет языком, как бы напоминая и предупреждая. Безразличен станет по-настоящему, а это уже больно, и тогда стихи не получались, было еще холоднее, и всё чаще и чаще хотелось ему потеряться в метели, чтобы не найти дороги до казарм. «Да и зачем тебе Румянцев? Зачем, когда есть я? Я верен, я что захочешь сделаю, я в штопор сознательно кинусь и разобьюсь, если потребуешь…» — Ты за ним присматривай, — майор погрозил пальцем. — Если о переводе заговорит — пусть не мечтает. Нечего ему в другом полку делать. Нечего. Как и тебе. — Подозреваете? — грустная и слабая улыбка выступила на лице Хлебникова. — Я же вас в жизни не предавал. — Людям свойственно меняться. Но Кире не хотелось ничего менять. Он бы всё оставил как есть — так же бы летал, так же бы его морозило от болезни, так же бы он приземлялся без сил и спал в снегу, дыша едва тепло на белые хлопья. Так же бы он делал для майора вещи, которые очернят любого человека. Он убивал бы за этот молча поставленный перед собой стакан с кипятком, он, кажется, ничего другого и не знал, всё остальное попросту перестал ощущать с тех пор, как ему было шестнадцать, а майору — тридцать один. С того дня, как он объявился в их доме, закутанный в шинель в один из необычайно теплых деньков в конце апреля. С той секунды, как одарил его, Киру, своим взглядом, от которого повеяло зимой и отчужденностью. — И вот еще что, — сказал майор, прищуриваясь и дымя папироской. — Скоро к нам в гости, так сказать, еще два полка прибудут. С начальством, там, со всеми прочими… Ты им предложи как бы между прочим за столы гвардейцев сесть, когда в столовую придут. — Для чего? — удивился Хлебников. — Увидишь, — загадочно отозвался Панихин. — Что-то захотелось мне этого Эфрона проучить, а он не в моем полку. Ну так Краев его вышвырнет оттуда. Там не то что гауптвахта — исключение из партии может наметиться… — Неужели вы его так ненавидите? — Дело не только в ненависти. Всегда быть первым, на шаг впереди остальных — вот что важно… А часы мои где? Что не носишь? — Берегу, товарищ майор. Не потеряю. Часы были командирскими, подаренными еще задолго до того, как их с Панихиным обожгло войной. Это было, когда в доме еще стояла ваза с белыми хризантемами, под окном цвела сирень, а майор казался загадочным, но живым. Один был юн, другой был молод.