Каменные Цветы

Как всё могло вот так закончиться? Эфрон и сам не до конца еще понимал, хотя и знал, что обратного пути уже нет. Он разглядывал себя в зеркале задумчиво, без конца оправляя костюм — за те страшные четыре года можно навсегда отвыкнуть носить гражданское платье. Оно без конца казалось неудобным, а чувствовал он себя в нём нелепо. Да и какие к черту костюмы? Дайте гимнастёрку и сапоги, дайте мне шум Каспийского моря, дайте мне мою молодость, верните, как вы можете… Его послевоенная свадьба была скромной, как и везде, и гостей на неё пригласили довольно мало — к сорок пятому году от их полка мало что осталось. Растерзанный отчаянно оборонявшимися фашистами, пугающий своей малочисленностью… Глядя на всё это, Эфрону уже до отчаяния хотелось домой, на Родину, и ничто его больше не волновало. Он вечерами сидел и всё пытался поговорить с Краевым, но майор оставался молчаливым и постоянно курил. Наверное, легкие его почернели от такого количества дыма, а лицо стало серым, с не проходящими синяками под глазами. Утром они опять шли в бой, и хотя потери уменьшались, это не приносило никакой радости. Все лучшие уже погибли. Кроме самого Жени. Может быть, именно те страшные последние дни окончательно убедили его в неправильности собственного подхода к жизни. Поиски счастья, кому они нужны? Кому нужны бесконечные поездки друг к другу — с севера на Волгу и с Волги на север? Он эгоистичен. Неужели он воевал только ради своего счастья? Нет, нет и еще раз нет. Он задумал жениться. Жениться на тихой и спокойной девушке, чтобы создать семью. Страну ведь надо кому-то в будущем поднимать, разве нет? — Я женюсь. Паша, сидевший рядом и ковырявший ложкой кашу, поднял на него взгляд — он напоминал только проснувшегося человека, не понимающего, что ему только что сказали. Женя был бесстрастен, приканчивая свой ужин, и тоже молчал. Никто, кроме него самого, не знал, что в тот миг творилось у него внутри. Никто не видел, как обрушалось то, что он с таким трепетом и усердием строил — картинки холодных спокойных вод Онеги и его, Пашу, рядом с собой, и их житье-бытье. Разве это единственная истина? Но она бывает разной — и пугающей в том числе. Пугающая истина заключалась в том, что они попросту не имели права на такую жизнь. Не здесь, не в это время, не так. Сейчас, на этой земле, замученной войной, их ждало только одно — труд. Эфрона ждала и новая семья. Потому что он с чего-то вдруг решил, что так будет лучше. — Поздравляю, — глухо ответил Паша. Что делать? Пускаться в скучные и похожие на оправдания рассуждения о том, каким должен быть настоящий советский человек? Паша как-то назвал его теоретиком — теоретиком во всем, который рассуждает о той или иной вещи бесконечно, пытается объяснить всем и каждому её смысл. С чего Женю понесло туда, на неверный путь? На путь брака и тихой смерти в окружении родственников. Жизнь с нелюбимой женщиной — и лишь ради ребёнка. Ребёнок — как искупление всего, что он сделал. Война, какой бы она ни была, всегда оставалась убийством. — Ты понимаешь меня? — спросил Эфрон. — Конечно. Хотя ничего Паша не понимал. И не поймёт. Для него любовь — это значит с головой окунуться, вечно хватать за чуть прохладную ладонь и целовать, и обещания выполнять. А теперь он не сможет — и только потому, что Эфрон первым разрушил их совместные желания. Потому что в конце войны появится новая ячейка общества, займёт московскую квартиру или вовсе останется в Куйбышеве. Потом начнутся бессонные ночи и детские крики, но всё это со временем заживёт и забудется. Останется только одна мысль — я правильно поступил. Я сделал то, что должен. Для Родины. Теперь у их полков разные аэродромы, и от этого только легче сделалось — Паша улетел, не сказав больше ни слова, и лишь когда Эфрон следил за ним, взмывшим снова в воздух, до него дошло. Кончилось. Прожито. Забыто. Вот, казалось бы, он секунду назад был где-то в небе — и уже исчез. Навсегда ли? Женя не знал. Румянцев когда-то записал для него адрес на кусочке бумаги, и теперь этот кусочек хранился в нагрудном кармане. Из предчувствия, проснувшегося тут же следом, он отнял руку от кармана. — Нет, не всё… — пробормотал Эфрон, закрыв глаза. — Это не всё… Он не совладал с собой и упал на колени. Желудок судорожно сокращался с минуту, пока постепенно не затих, и только тогда Женя с четверенек повалился на траву, утирая губы рукавом. Ночное небо блестело осколками звёзд над его головой. Он будто мог слышать, как гудел ветер там, за пределами кабины Пашиного самолета, и вдруг заплакал. Но слёзы текли по его щекам недолго — они и вовсе выглядели вымученными и выдавленными из себя через силу. Трясло, мутило, бледность медленно сходила с лица, пока он лежал, раскинув руки и ноги, и шумно дышал, сомкнув мокрые веки. Потом он обнаружил, что этот момент так четко закрепился в его памяти, что и через пять, и через десять лет можно при одном только малейшем усилии ощутить мерзкий, тошнотворный привкус во рту, и желудок снова сжимался в спазме, а румянец исчезал со щек. Эфрон говорил жене, что у него всего лишь легкое несварение. Со временем ему и самому стало легко поверить в эту выдумку. Подаренный Пашей в ответ сердолик прятался где-то на дне чемодана. Туда же Эфрон бросил и бумажку с адресом, в надежде, что его периодической забывчивости хватит для того, чтобы никогда не вспоминать о ней. Чемодан, преодолев сотни километров, вернулся в его небольшую квартирку — он был обшарпанным и старым, крышка закрывалась плохо. Вероятно, если бы эта вещь обладала разумом, она бы первее всех осознала, что отправится в самый темный угол, будет накрыта тканью и оставлена в забвении. Разбиравшая его жена с сомнением оглядела камешек и спрятала его в кармане передника, чтобы отправить со всем мелким мусором в ведро, а записку скомкала — может быть, из ревности, не зная, чьей рукой написаны чуть неровные торопливые строчки и цифры. Всё исчезло, и потянулись годы мирной тишины. В эти годы Лида забеременела и родила мальчика — крупного и хорошенького, похожего на Эфрона. Сам бы он не брался утверждать об этом сразу же, все-таки младенцы первый месяц словно на одно лицо. Он даже не пытался сравнивать. В мозгу просто в очередной раз устоялось — мой сын. Вот всё окончательно кончено. Интересно, появилась ли у Паши семья? Может быть, у него тоже теперь была женщина, так легко, не задумываясь, выбросившая аккуратный, горящий изнутри огнём сердолик. Хотя он, вероятно, заупрямится и останется один. — Лида, а где мой старый чемодан? — Не знаю. Она фыркнула и пожала плечами, ставя цветы в вазу. Женя ей, конечно, не поверил, но и сам искать не стал — удержал себя от этого опасного порыва. Он решил жить как обыкновенный человек — без бесконечных разъездов, с уверенностью в завтрашнем дне. Совесть, хитрая скотина, прошептала на ухо — а неужели всего этого не могло быть с Пашей? — Не могло. — Что? — Лида выглянула из кухни. — Ничего, — махнул он рукой. Вечерний летний ветерок больше не казался таким приятным, как прежде, и бесконечные степи уступили место домам, мостовым, улицам, Волге. Вроде бы и что-то родное, к чему он раньше стремился, но теперь какое-то блеклое. Он разглядывал своё отражение в воде — Жене в ту же секунду подумалось, что на сей раз она грязнее, чем обычно. Каспий поражал своей чистой голубизной. Эфрон с отвращением всмотрелся в спокойную гладь реки. Так и хотелось сапогом ударить по мелкой волне, чтобы та взметнулась брызгами в затянутое тучами небо. И зачем он в такую погоду вообще вышел? Вот-вот, вроде бы, должно хлынуть, как из ведра… Он уже не надеялся на возвращение прежних дней. Не было в этом нужды, остались лишь потухшие остатки мечты, которая некогда горела ярким огнем. Жене даже показалось, что он отказался от всего в пользу сомнительного семейного счастья из испуга. Испуга и стремления исполнить какой-то там долг, которого от него никто не требовал. Он окончательно запутался и упал на траву у берега, схватившись за голову. Река обмывала носки туфель — так непривычно стало видеть их вместо сапог, и всё же они были реальными, начищенными и блестели. Женю уже выворачивало от этой повсеместной чистоты, от наглаженных рубашек, безошибочно пахнущих мылом, но не им самим. Вот и он сам сейчас сидел на берегу, как совсем потерянный человек без прошлого и уж точно без будущего. По воде сновали туда-сюда маленькие уточки, изредка покрякивая, и Эфрону снова вспомнился Паша. Паша, у которого в казарме ружье висело прямо над кроватью. Он говорил, что это для охоты. Вдруг поднявшаяся крошечная волна подхватила невесть откуда упавший кусочек хлеба. Подплывшая утка ловко цапнула его клювом и звонко крякнула. Эфрон снова посмотрел на отражение. — Паша… Он стоял чуть позади, заложив руки за спину — тоже в гражданской одежде, как ни странно, выглядевший в ней лучше самого Жени. Как будто бы постаревший, с прорезавшимися морщинками на лбу, с сильнее проявившейся носогубной складкой и грустной улыбкой на лице. Эфрон разглядывал его в воде, не в силах произнести ничего, кроме имени. Может быть, это лишь мираж? Он осторожно потянулся рукой к отражению. — Обернись, а то утонешь же, — сказал Паша. Женя обернулся. Вот ведь, не шутка и не призрак. Румянцев вздохнул. Глаза у него были печальными. Язык отнялся, а все мышцы будто бы окаменели, и он не в силах был сделать ни единого, даже самого малейшего движения. Они оба, казалось бы, думали о чем-то своем, и это своё было мыслью о том, что они не должны были встретиться. — Я искал тебя дома, — сказал Паша негромко. — Твоя жена сказала, что ты ушёл на Волгу. Он посмотрел на сновавших у берега уточек и бросил им еще немного хлеба. — А я думал, что ты уже потерял мой адрес, — горько усмехнулся Женя. — Нет. Признаюсь, один раз я чуть не выронил его, и с тех пор хранил бережно. Я здесь проездом. — Понятно… Они примостились на траве, стараясь сидеть не слишком близко друг к другу, чтобы даже локтями не соприкасаться. Паша бросил ему на ладонь немного мякиша, и Женя тоже стал бросать его уткам, задумчиво наблюдая за тем, как они плавно скользят по воде безо всякого шума. — А ты не женился? — спросил он. — Одной женитьбы хватило, — хмыкнул Румянцев. — Я видел твоего сына. На тебя похож. — Ему всего семь. — И тем не менее. Через десять лет будет вылитый ты. Эфрон отвел взгляд. Он представил себе детское улыбчивое личико и ему вдруг захотелось плакать. — Ты счастлив? — Да, наверное. У меня семья, я всё еще летаю… Слушай, может быть, зайдёшь на ужин? Лида будет рада. — Но ты мне не рад, — сказал Паша, печально поджав губы. Наверное, он не хотел никого обременять своим присутствием. — Зачем-то же ты приехал сюда, правильно? — нахмурился Эфрон. — Верно. Румянцев пошарил в кармане брюк и вытащил оттуда крупный сердолик, точно такой же, каким он был девять лет назад, горящий изнутри теплым огнём. Камешек, найденный на берегу в их первую встречу. Талисман любви. Что-то с силой сдавило в груди. Эфрон выдохнул. Паша осторожно потянулся к его руке, разжал влажные от пота пальцы и вложил камень на середину ладони, спрятав его снова в кулаке. — Я не успел сделать это тогда, — признался он. — Но теперь, кажется, свободен… — Паша… Женя дернул его с силой на себя, обхватывая цепко руками. Они вместе повалились на траву, точно собираясь подраться — настолько нелепыми и смешными выглядели эти объятия, из которых Паша рвался с силой на свободу, отталкивая Эфрона в грудь. Сердолик выскользнул из руки и покатился по склону к воде. Раздался тихий плеск, и он исчез в волнах реки. Женя, даже не обратив на это внимание, уткнулся поцелуем ему в плечо, шумно дыша — рубашка измялась, глаза как безумные, бледность на лице. И слёзы. — Зачем ты так со мной? — не выдержал он. — Мог бы выкинуть, мог бы не разыскивать меня. Как тебе вообще пришло это в голову? Что ты сделал?.. — Я подумал, что это необходимо. Вернуть. Нельзя выбрасывать чужие подарки. Паша поджал губы. Таким он сейчас казался холодным и неприступным, что это обожгло Эфрона и он отстранился. — Женя, единожды сказав «нет» одной, мы обрекаем себя на другую судьбу. Помнишь, ты спрашивал меня, понимаю ли я тебя? Эфрон дрожал, глядя на него. — Кажется, — Паша помедлил, сойдя на шёпот, — теперь точно. — Ты пришёл попрощаться? — Попрощаться с прежним тобой. Прежним, на девять лет моложе, попрощаться с капитаном, который подарил мне тот камень на берегу Каспийского моря. С которым я был очень счастлив. — Это больно. — Но правильно, неправда ли? Паша вновь помолчал, а потом бросил последний кусочек хлеба и сказал: — Ты всегда можешь написать мне письмо, приехать. Мы вместе сходим на охоту. Всё это не меняет моего хорошего отношения к тебе… — Нет, — Эфрон покачал головой, уставившись на воду. — Я к тебе не приеду. Они встретились взглядами. — Тогда до свидания, — Паша поднялся, отряхивая себя, — товарищ майор. — Я теперь подполковник, — прошептал Женя. — Прошу простить, — грустно улыбнулся он. Он ушёл. Еще недолго Эфрон слышал, как трава шуршала под его шагами, а потом всё стихло. Уточки покрякивали, требуя еще хлеба. Он бросил им недоеденную корочку и упал на землю, поджав под себя ноги и стиснув зубы. На щеку шлепнулась первая холодная капля дождя.