Каменные Цветы

Недавно Леночка стала осторожно поговаривать о замужестве. Вообще она раньше не проявляла такого интереса к этой теме — ей было не до того, когда всё время приходилось проводить в амбулатории, в госпитале, сидеть около раненых. Иногда я замечал, как ей носили цветы, но все эти ромашки и веточки тысячелистника она принимала с безжалостным молчанием и улыбкой, моментально околдовывавшей кого угодно. Но шанса не давала. Лена ставила цветы в воду, надевала халат и отправлялась работать, а ухажер оставался ни с чем. Моя сестра — настоящий драгоценный камешек. Когда мы вместе отправлялись на фронт, престарелая мать умоляла беречь Лену от всего — я и берёг, и в этом видел чуть ли не свою главную задачу. Разумеется, после вылетов и свободной охоты. Приходилось отбивать Лену и от приставучих летчиков, желавших завести с ней роман. Как увидишь, что еще один с цветами крадется к окошку лаборатории — шугаешь. Она-то была светленькой, смешливой, а я, темноволосый и чертами лишь слегка на неё похожий, воспринимался другими, как соперник. До них с трудом доходило, что я — её брат. Леночка только смеялась над моими попытками её обезопасить и бросалась в меня ромашками, как будто вспоминала детство. Вечером мы любили поговорить, но я знал, что она никогда не расскажет, приходил ли к ней сегодня кто-нибудь или нет. — Слушай, — сослуживец быстро поднялся с койки и стал спешно обвязывать портянки, — у тебя же, вон, Павел есть. Если так за сестру боишься, пусть она за него и выходит. Я бросил короткий испепеляющий взгляд ему в спину и сдержанно солгал: — У Паши жена, нельзя. — Да врёшь, он же развелся, — засмеялся товарищ. — Все уже в курсе. — Значит, еще раз женится, — пожал плечами я. — Эфрон, Эфрон… Говорю тебе, лучше варианта всё равно не найдешь. А так её сцапают летуны из 415-го — и всё, ищи-свищи. В этом была своя доля правды, но я решил не делиться с ним мыслями, а взял свой узел грязной одежды и пошёл на улицу, к бочке с бензином, чтобы бросить грязную гимнастёрку. Если потом её хорошенько потереть, любые пятна отставали запросто, достаточно было после хорошенько прополоскать. Еще одно лето грело нам спины, пока с утра, перед завтраком в столовой, разминались. Мы с Пашей столкнулись уже внутри — официантка спешила к его столу, и я осторожно скользнул на стул рядом, постукивая по деревянной поверхности. Румянцев заметил меня и мягко прищурился. — Как спалось, что видел? — спросил я. Мы застучали ложками, уплетая кашу, а за нашими спинами шумел целый рой набитых и не очень ртов, переругивавшихся, смеявшихся и творящих еще бог весть что. Гвардейцы сегодня шли в баню — вероятно, оттого и поднялся такой шум. Мыться-то ходили чуть ли не раз в месяц, не считая купаний в море. — Да так, — Паша задумчиво отвел взгляд от тарелки и посмотрел на меня. — Вижу, у тебя язык чешется что-то мне сказать, Женя. — Верно, — я усмехнулся. — Ленка замуж захотела, представляешь? Вчера пришла и так мне прямо сказала — мол, сама буду выбирать, а ты не лезь. Как мне не лезть, если чего дурного может произойти? Я ей говорю — ты познакомь хоть сначала, прежде, чем расписываться. Она ни в какую. Мол, ты же не мама, ничего не соображаешь. — Ты, Женя, на таланты богат — вдруг из тебя и сват хороший выйдет. — Да брось. Я этой ерундой заниматься не буду. И потом, почему сразу за летчика? А если собьют его? В одночасье вдовой останется. Нет уж, пускай война кончится — там посмотрим. — Какой категоричный, посмотрите-ка. — Иначе ж нельзя. Лето было жарким донельзя. После ледяной зимы и слякотной весны мы все ощущали недостаток солнца, и высыпали на улицу гурьбой из столовой, расходясь каждый по своим делам. Прошедший день был муторным и тяжелым, командование объявило отдых, а мне обещали продлить его, возможно, даже на день, если только бомбардировщики не решат подняться — надо же кому-то их сопровождать. Помню, валялись с Пашей целый день на песке — море плескалось где-то там, у самых оголённых пяток, сброшенные сапоги лежали где-то рядом. Мысли были о прохладном вечере, ленивыми и неспешными. Я смотрел на солнце, подставив ему лицо, и слабо вздыхал, изредка ненавязчиво утыкаясь Паше в грудь. — Мне тут предложили, чтобы она за тебя вышла, — сказал я со смешком. — Потеха. — За меня? — Паша приподнял брови. — Ну, мы же в глазах других спаялись — стало быть, я тебе доверяю, то есть сестру свою отдам. — А ты что ответил? — Я ответил, что тебя захомутали. Повторно. Румянцев не удержался от улыбки. С моря потянуло ветерком, и голые ступни приятно защекотало. Раскаленный песок, казалось, совсем не причинял нам неудобств — мы нежились, как моржи, бывало, валяются на берегу, но им-то не везло, у них моря холодные, а у нас — теплое, Каспийское, с буйством красок и зелени. Летчики летали над ним с удовольствием, выделываясь как кто может. Я тоже выделывался — мне ведь не привыкать. А Паша меня порой ругал, как маленького. Разумеется, я всё еще не рассказал ему о том, как загадочным образом заживают у меня порезы, как останавливала кровь, где же рубцы от ожогов. Он, видно, стеснялся спрашивать, и мне был даже в какой-то степени удобен тот факт, что он всё принимал как должное. — Жень? — Оу? — Если ты так плавать любишь — чего в моряки не пошёл? Ну или в морскую авиацию хоть? — Не подумал, понимаешь ли. Да и море я полюбил гораздо позже, до этого мне только по речке плавать приходилось… в общем, я и то, и то люблю. Земноводное я. — Лягушка, что ли? — Может, и лягушка. Похож? — Нет, миленький, не похож ты на лягушку. Ты красивее. — Так и быть, поверю. Оба, лежа, закурили. Паша прижал меня к себе и вздохнул. — Слышал, танцы сегодня будут? — Да слышал, мне Ленка об этом все уши прожужжала. — Жаль, что тебя не могу пригласить — неправильно это всё будет. Да и представь нас, двоих дурачков, танцующими. — Я, вот, не дурачок, умею танцевать. — Ты всё умеешь, Жень. И созвездия считать, и камешки различать, и на Волге в шторм кататься. — А ты чего думал? Опасная профессия — надо всё уметь. Он засмеялся. Мне хотелось спросить его, нравилась ли ему когда-нибудь моя сестра, хотя бы в первые дни прибытия и знакомства со мной, но потом подумал, что это слишком глупый вопрос для нашей с ним ситуации. Ситуации, когда мы любим и сбегаем от других то на утёс, то сюда к морю, а когда паша вставал на колени и утыкался мне в живот лицом, я мог с уверенностью сказать, что улечу без крыльев и даже без своего самолета от одного его прикосновения. Паше в последнее время очень хотелось дотрагиваться — с каждым днем я замечал эту потребность в нем всё чаще. Обнять, обхватить, уткнуться в спину носом и стоять вот так хоть весь день. Лежать под солнцем в объятиях друг друга, за тихими разговорами, зная, что никому в этот час мы не нужны, и даже нашим командирам нет дела до того, где мы. — Но мы можем станцевать, — сказал я, вдруг словно о чем-то вспомнив. — Как? — спросил Паша, и я почувствовал, как его сердце замерло в предвкушении. — Очень просто. Надо лишь патефон утащить — и всё. — Патефон… — Да. Но я сам этим как-нибудь займусь, а ты мне и так чай обещал достать, хоть я тебя и просил этого не делать. Паша чувствовал себя на танцах и в людных местах лишним — во многом потому, что не мог ко мне прикоснуться, а с девушками танцевать как-то не хотел, но я потащил его с собой, чтобы поглядеть хотя бы на Леночку, тоненькую, темноволосую, заткнувшую себе за ушко веточку тысячелистника. Мы шли с Пашей чуть ли не рука об руку, но боялись сомкнуть, переплестись пальцами, слыша, что позади нас тоже шли сослуживцы. — Иногда я жду не дождусь конца войны, — шепотом признался я. — Жду, когда мы уедем на Волгу, или к тебе, на Онегу, на север… Здесь слишком много глаз, слишком часто мы разлучаемся и слишком часто боимся. Паша молчал. Я глянул на него мельком и увидел, что он слабо улыбался. Потом повернулся чуть ко мне и шепнул в ответ: — Всё будет, Женя. Всё. Когда-нибудь. Если только он будет осторожен. Ему бояться надо, а он если не летал, ждал моего возвращения чуть ли не до темноты. Паша… Танцевать не хотелось. Две молоденькие медсестрички, пересилив страх и смущение, приглашали меня и Пашу, и из вежливости нам пришлось согласиться, хотя, когда обнимали их за талию, думали каждый о другом. Я подмигнул Румянцеву, едва мы встретились взглядами, а когда музыка сменилась, мы с ним отпустили девчонок, повеселевших и уже не боявшихся. Сами же сели в уголке, поближе к тем, кто интересовался картами и анекдотами, но никак не возможностью завести приятное знакомство. Пашина рука едва обняла меня и я услышал его тихий голос: — А если Лена после войны замуж выйдет — пригласите хоть? — Как же тебя не пригласить, — засмеялся я. — Этого только дурак не сделает. Вместе водки выпьем за молодых, а потом я тебя на реку потащу. — Да я, в общем-то, не пью особо, — признался тихо Паша. — Крепкое-то тем более. — Что ж с тобой такое? — хмыкнул я. — Это же водочка. Самогончик, там… Я теперь понимаю, почему ты вечером свои сто грамм оставляешь, когда всем наливают. — Наливают-то зачем? Чтобы легче уснуть было. Мне и без водки спится нормально. — А у меня после интенсивных вылетов аппетит пропадает. Вот привезут завтрак прямо на аэродром, если в столовую не успеваем — есть не хочется. Однако понимаешь, что надо, иначе потом замучаешься. С голодухи-то. Леночку пригласил высокий, красивый летчик. Темноволосый и кареглазый, он с обаятельной улыбкой подставил ей руку калачиком, а сестрица взялась за неё, кокетливо шаркнув ножкой, и пошла с ним. — Я его что-то раньше не видел, — заметил я. — Это же из твоего полка. — Может, тайно встречались, — предположил зевавший Паша. — Да как тайно-то… — пробормотал я. — Я же гонял всех от неё, предупреждал… — Ну и что сделаешь теперь, старший братец? Пойдёшь отношения выяснять? Оставь в покое. Со мной плохо, что ли? Я сделал глубоко задумчивый вид. — Ладно. Но если натворит чего… Паша успокаивающе похлопал меня по руке и улыбнулся: — Тогда мы ему оба… — Оба, — усмехнулся я. А Леночкину свадьбу мы сыграли уже осенью. Летчик оказался моим тёзкой, Женей Кунгурцевым. Он прекрасно танцевал и для своей молодой жены вечно выписывал над госпиталем «мертвые» петли и иммельманы, не боясь выговора от начальства.