Во Вселенной виноватых нет

В машине пахнет газетами. Их слишком много; я открываю окно на полную, чтобы проветрить салон. Буквально через две минуты шея немеет от холодного ветра — закрываю обратно. Алгоритм повторяется уже сорок минут — абсолютно точно, потому что сверяюсь с часами приборной панели, засекая, сколько длятся композиции на выбранной мной радиостанции. Дождь закончился восемь минут назад. Не то чтобы я этим слишком доволен: каким-то мистическим образом его барабанные дроби годились для каждой из песен, которые он сопровождал. Теперь асфальт кажется почти черным, и мне приходит в голову странный вопрос о том, могла бы моя машина слиться с ним и пропасть из поля зрения спутников. Качаю головой, поражаясь самому себе, и снова открываю окно. Я почти не бываю за городом и не езжу по таким одиноким трассам, что тянутся вдоль густых лесов, рассыпанных гигантскими деревьями по обе стороны. За двадцать семь лет мне выпало это только один раз — сегодня. Может быть, поэтому в какой-то момент я и торможу на обочине, открывая все окна разом. Ветер без движения не такой беспощадный, но всё равно слышу, как на заднем сидении шелестят газетные страницы. Понимаю теперь, почему в книгах запаху мокрого леса любой автор всегда уделяет столько внимания. Аромат — всё равно, что кислородная маска. Словно до этой минуты я не дышал толком, а потом кто-то навис надо мной и сделал искусственное дыхание. Ощущение такое, будто легкие чем-то наполняются. И это не просто воздух, это волшебство, которое нужно рекламировать с броской надписью «ЭКСКЛЮЗИВ» на пол-экрана. Ладно, не надо ничего рекламировать. Всё тогда станет только хуже. В качестве спасения мне приходит в голову мысль из разряда тех, что в обычное время в мой истерзанный ум практически не заглядывают. Я выдумываю личное объяснение тому, почему запах мокрого леса обладает мистической способностью проходить сквозь легкие, цепляться за межреберные нервы и по ним взбираться на все системы организма, абсорбируя токсичную грязь. Дело в тандеме противоположностей: растения и почва обитают на поверхности, а здесь соединяются с жидким гостем поднебесья. Мне кажется, я разгадал, как рождаются панацеи. Кажется всего на секунду, пока поэтическое настроение не улетучивается. Смотрю в боковое зеркало, отвлекаясь на звук мотора: проезжает автомобиль. Не успеваю даже обратить внимание на номер. Ничего не успеваю. Никакой эксцентричности и жирный ноль лихих скоростей, только всё равно сбился даже внутренний навигатор. Потому что цвет и марка. Предательски застали врасплох. Терпеть не могу темно-зеленый цвет. По крайней мере, такой вот. Словно катафалк для водяного, транспортное средство жаб, выдр и тритонов. Или всё-таки лягушек, потому что жабы по цвету не совсем подходят. А вот лягушки. Да, такси для лягушек. Определенно. Его машину я так и называл — лягушатником. Он не злился: ему досталась завидная самоирония, так что любые поддразнивания взывали только к улыбке. Если я выдумывал очередную шутку, он смеялся и гладил свой болотный агрегат по рулю, приговаривая: «не обижайся, он ничего не смыслит». У него была привычка давать всему имена. Свой лягушатник он называл Жаном. То есть говорил: «не обижайся, Жан, этот олух ничего не смыслит». В машинах он разбирался примерно на два из пяти, но если нужно было пересчитать по пальцам всех самых близких и дорогих, лягушатнику всегда доставался мизинец. Жан считался полноправным членом семьи. Мы могли ехать, что-нибудь обсуждая, и владелец внезапно обращался к машине, словно та была третьим собеседником. Ни с того ни с сего выдавал что-то вроде «ты слышал, что он сказал?» или «он опять голодный, у него на уме одна жрачка, Жан, просто невероятно». И так постоянно. Выглядело еще безумнее, когда в голове возникали мысленные ответы так называемого Жана, и он, его неизменный водитель-тире-товарищ продолжал беседу, чередуя свои реплики с паузами, в течение которых машина как бы успевала ему отвечать. Сумасшествие. Но это было здорово. В те времена цинизма во мне было не так много, как сейчас, поэтому я подыгрывал. Вступал в спор с ним и машиной, и в какой-то момент мы так увлекались, что пропускали повороты. Еще я раздевал его на заднем сидении, прижимая к кожаным креслам. И всегда игриво прерывался, чтобы спросить, как к подобным вещам относится Жан. Мне постоянно давали один и тот же ответ: «с пониманием». А потом неповторимо улыбались. Та соблазнительная улыбка возбуждала меня до пределов. Я уже не помню, сколько раз мы занимались любовью в его лягушатнике и что это такое — не иметь достаточно терпения, чтобы добраться до более подходящего места. Зато вряд ли смогу забыть, что с тех пор секс в машине мне противен. С тех пор мне многое омерзительно. Особенно темно-зеленые машины марки BMW. Кладу руки на руль и сжимаю, пытаясь переключить мысли. Через пару минут мне удается. Разум возвращает воспоминания того, что я видел сегодня. Люди в чёрном. Красные глаза и цветы. Все цвета радуги, зарывающиеся в раскопанную яму, поглощаясь каштановым цве́том земляного горла. В конце концов, завожу машину, закрываю окна и возвращаюсь на дорогу. Возобновляет работу радио, я ловлю первые строки припева группы Imagine Dragons. «I bet my life». Терплю пару секунд и раздраженно вырубаю. Знаю: ребята крутые, но я не могу их слушать уже три года. Это была его любимая группа. Понятия не имею, что ему нравится сейчас. Возможно, то же самое. Он постоянный. Преданный, редко меняе… Я бью ладонью по рулю: — Сука! Рука гудит, я страшно злюсь на то, что снова о нем думаю. Долбаные мысли! Характеризуют его верным. Верным! Видимо, с мокрым хвойным запахом я переборщил. Не знал, что можно схлопотать передоз. Повесил бы кто-нибудь гребаную вывеску — предупреждение для идиотов вроде меня. То есть для тех, кто пытается сообразить, сколько простоял на обочине, думая о персоне нон грата, гадая, значится ли лягушатник по имени Жан по-прежнему в списке ее недвижимости. Больше десяти минут. В дороге я почти час. Чтобы снова не попасть на драконов, опаляющих своими нотами все мои внутренности, выжидаю достаточно и включаю радио снова только через семь минут. «This love» Тэйлор Свифт. Я оставляю, потому что Тэйлор ни в чем не провинилась. Так мне кажется поначалу. У меня не было языковой практики сравнительно давно, так что упускаю значение пары слов, но это не мешает понять всё остальное. Девушка поет о любви, которая возвращается к ней по истечению лет, и меня всё это задевает. Чёрт его знает почему. Возможно, я элементарно завидую. Песня быстро заканчивается. В тот же самый момент становится различимым и тёмно-зеленое пятно впереди. BMW припаркован на обочине, еще издалека виден открытый капот и нервическое подмигивание аварийки. За час пути это единственная машина, которая мне встретилась, отсюда родом и простая истина: если владельцу нужна помощь, я его единственный шанс. Так что паркуюсь прямо за ним и глушу двигатель. Водителя не видно, пока иду по мокрому асфальту, попутно опуская глаза на номер его машины. Без особой цели, скорее, из дежурного любопытства. Не сразу, но притормаживаю. На знаке еще не высохла влага, и он блестит, делая цифры ярче и чётче, чем мне это нужно. Я их узнаю еще до того, как понимаю это сознательно. Руки сами собой выскальзывают из карманов чёрной распахнутой куртки. И сами же безвольно падают вдоль тела. Ноги окончательно останавливаются — по-моему, тоже сами. Я чувствую, как их тянет обратно, меня всего тянет: надо сесть в свою безымянную машину и уехать отсюда как можно быстрее. Всё моё тело это понимает. Оно буквально вибрирует, как если бы кровь закипала под кожей, и, несмотря на конец осени, мне душно, так кошмарно душно, что начинает казаться, будто в моих жилах кипяток. Дьявольский бурлящий кипяток. Прямо сейчас мне нужен дождь. Нужно, чтобы он снова полил, как из ведра, и охладил целиком, чтобы я промок насквозь и, возможно, тоже слился с асфальтом. И тогда он меня не увидит. Невидимой точкой замру на месте, пока кто-то другой не тормознет на этом пустынном шоссе и не поможет ему. А я посмотрю со стороны пару секунд. Только пару секунд. Обещаю себе, что это не займет много времени. Мне нужно только посмотреть. Всего одно мгновение. Такое же крохотное, как и та часть меня, что единственная еще благоразумна и способна задаваться вопросами: как это вообще возможно — вот так встретиться? Какова была изначально эта хромая вероятность? Прошло три с половиной года. Я не видел его невыносимо долго. Так какого черта он попадается мне в обособленной глуши, где возможность в принципе встретить любую другую машину изначально равнялась всего одному проценту? Какого же чёрта! Я не хочу, не могу, не умею, не готов, пожалуйста, только не так, толь… Стоп. Стоп, тихо. Тшш. Он мог продать свой лягушатник. Нет, не мог. Он бы не продал, он ведь слишком преда… Стоп, тихо. Заткнись. Никогда он не был верным и преданным. Сначала я узнал об этом, а потом и эта его долбаная немецкая машина с французским именем. Мне следует поприветствовать друга по несчастью. Не подводить. Раздав себе команды, немного успокаиваюсь. Совсем скоро равняюсь с машиной, а сразу после — оказываюсь у открытого капота. Там же и хозяин болотного катафалка. Зеленая парка застегнута по самую шею. Рукава тянутся, пытаются скрыть тонкие пальцы. Как меховой воротник — щеки. Невероятно румяные щеки. Их владелец чертовски замёрз. С особым усердием копается в смартфоне, не замечая, как обильно путаются в ресницах выкрашенные в русый волосы. Они немного завиваются от воды и сырости. Я знаю, потому что, когда он покидал ванну или просто выходил на воздух, пропитанный недавним дождем, его волосы всегда становились кудрявыми. Я знаю, что зима и осень — его самые нелюбимые сезоны, потому что он плохо переносит холод. Отныне и вдобавок мне суждено знать и то, что он не продал свой лягушатник. Всё. Мне уже ни черта не легче. Я разгораюсь до пыхтения и замираю, не в силах двинуться с места. Кажется, слышу раскаты грома. Отдаленно. А может, это в моей голове лопаются фонари, чтобы, раз я не могу слиться с асфальтом, стало темно, как ночью, и он просто меня не заметил. Но он замечает. Видимо, неожиданное движение сбоку пугает, задевая рефлексы, потому что кудрявая голова поднимается слишком резко и так же быстро и машинально делается шаг назад. У него покраснели не только щеки, нос того же оттенка. Мы встречаемся глазами. Когда он успел так замерзнуть? Я вспоминаю всё. Гребаное слайд-шоу из тех лет, что я смотрел в эти глаза ежедневно. Презентация в черепном проекторе занимает пару секунд, и весь парад завершается последним кадром, который отравляет моё естество и возвращает весь яд, который к этому моменту успел вывести запах мокрого леса. Я прихожу в себя. — Чонгук…? Имя срывается с его губ и летит прямо мне в грудь. Успеваю поймать в полете, не упустить ни одну из шести букв и каждую задушить тиранией сжатых в кулак ладоней. — Тэхён.