Дар

Падма не хотела вспоминать об Индии. Парвати её не винила. Она теряла сестру, теряла так быстро, что от этого кружилась голова. Падма больше не приходила к ней перед сном, чтобы шептаться о самых важных вещах на свете, не рассказывала о каждом новом открытии и не хвасталась новыми сари. Она попросту больше не носила сари, забросила дорогие яркие шелка в дальний шкаф, сняла все золотые украшения и наглухо закрыла в ящике пряные масла для волос. Падма больше не молилась. Парвати было одиннадцать лет, и этот мрачный дождливый остров забирал у неё остатки сил. После долгого бегства, когда страшно было оглядываться назад, после многих миль по воде, в воздухе и на суше, они наконец осели в этом большом холодном доме. Они ждали осени. Тогда девочки уедут в далекую и незнакомую школу, а папа, наконец, сможет начать горевать. Падма не разговаривала с ней вот уже четыре месяца и пятнадцать дней. Падма её боялась. Мистер и миссис Малфой были вежливы, щедры и обходительны. Леди Нарцисса заходила к девочкам в комнату перед сном каждый день и рассказывала легенды – о фейри и лепреконах, драконах и гиппогрифах, пегасах и василисках. Она аккуратно целовала их в лоб и задувала свечи, она их жалела и потом в тишине своей спальни шептала мужу: «Бедные девочки! Дети не должны видеть такого никогда в жизни! Никто не должен». Парвати знала об этом. Парвати знала всё. Папа изо всех сил держал себя в руках. Он мотался по Британии, переводя деньги с одних счетов на другие, договаривался с банками и заключал сделки с гоблинами, он занимался бизнесом – как, впрочем, и всю свою жизнь. Но с каждым днём решать проблемы становилось всё сложнее и сложнее, ведь воспоминания заслоняли здравый рассудок и не давали нормально дышать. Парвати помнила: яркое солнце заливает светом чайные плантации, и склоны Западных Гхат превращаются в настоящее зелёное море – бескрайнее, сильное, ароматное. Ветры приносят из города запахи пряных специй и дивных цветов, и мир вокруг буйствует изобилием красок. Девочки любили плантации, а папа часто брал их с собой, и они бегали меж кустами, прячась и играя в догонялки. Здесь, среди бесконечных террас чая, им разрешалось колдовать – без палочки, одними только пальцами, и они протягивали руки навстречу магии, поднимали вихри пыли, перекрашивали её в радужные цвета – и кружились среди этого безумного великолепия. Мама всегда сердилась, когда они возвращались домой – в большой и просторный особняк на склоне горы в двух километрах от Муннара. Дорогие одежды, расшитые золотыми нитями, после таких прогулок едва ли не приходилось выбрасывать, а её дочери больше походили на диких обезьянок. Мама ругалась на папу, папа смеялся благодушно, обнимал её своими сильными ручищами и целовал шутливо в нос, а она не сдавалась, ругалась ещё сильнее и несильно била его маленькими кулачками в могучую грудь: «Они девочки, Амар, ты знаешь, какими должны быть девочки? Посмотри на них, ты только посмотри на них, на что они похожи!» И сёстры тоже бросались обнимать сердитую свою маму и клятвенно обещать, что завтра всё будет по-другому, уж точно по-другому, и они вымоются начисто и вычешут свои длинные волосы, наденут лучшие одежды и самые красивые украшения, и пойдут с мамой в храм молить Великого Шиву простить их за шалости. Мама сдавалась – и тоже начинала смеяться и обнимать их, и целовать в перепачканные носы и щёки. Парвати помнила и другое: их милый дом, объятый пламенем и жаром, и тёмных демонов, плясавших во дворе, и закопченное дымом небо, которое сомкнулось вдруг над головой, и мамины застывшие навсегда удивлённые глаза. Она помнила, как рыдала навзрыд Падма, когда папа нёс их на руках через грязную и шумную улицу Муннара, как бежал он что есть мочи от преследователей, искавших их останки в сгоревшем доме, как проталкивался сквозь плотный поток людей, что шли и шли в другом направлении – посмотреть, как догорает бывшее жилище семьи Патил. Парвати всё помнила, Парвати всё знала. Ей было одиноко. Она совсем одна на этом острове, и никто не может ей в этом помочь. Падма забросила свои сари, надевала непривычно серые юбки и аккуратные блузы, Падма стеснялась своего акцента и смуглой кожи, она заталкивала воспоминания в самый дальний уголок своего сознания и проводила дни и ночи с Драко. Он был худым и бледным, угловатым и заносчивым, маленьким задирой, но, в принципе, славным парнем. Они сидели с Падмой близко-близко, листали книги с английскими сказками, смотрели на картинки, на дождь за окном, друг на друга. Они уже были влюблены, и будут любить ещё долго-долго – любить так, что жар станет разноситься по телу и разуму, так, что готовы будут друг за друга умереть. Парвати знала, что это будет ещё не сейчас, позже, годы спустя, но она видела их – и знала, что счастливы они в своей любви не будут. И по-настоящему вместе тоже не будут. Никогда. Она читала мантры, просила Великого Шиву, творца и разрушителя, защитника праведности и победителя демонов, просила забрать у неё её дар, отдать кому-то, кто был сильнее, старше, мудрее. Смотрела на тучи за окном – Шива её не слышал, не хотел слышать, а может, у него были на неё свои планы. Парвати плакала – сначала часто, потом всё реже и реже, пряталась в огромных шкафах, не ходила с сестрой и Драко кататься на лошадях, не прикасалась к новенькой волшебной палочке. Она не нужна была ей. Её магия была совсем другой. Она закрывала глаза и видела – грязные переулки, и горы мусора, и худых измождённых коров, которые пытались найти в помоях что-то съестное. Людей в ошмётках ткани, с глубокими тенями под глазами, сгорбленных под тяжестью тюков женщин. На ней тогда была ярко-желтая курта и красные брюки, на Падме – сиреневое сари, и они выглядели пришельцами из другого мира среди хаоса и ужаса муннарских подворотен. В тот день они сбежали от отца и слуг, бежали, словно летя, вниз по холму, смеялись громко. Они держались за руки в тот день – в последний раз. Они хотели приключений. И приключения настигли их. Улочка была тёмной, и пахло там совсем не специями. Гниль и падаль, моча и тошнотворный запах перезрелых бананов, благовония и коровий навоз – все смешалось в отвратный коктейль, и у Парвати начала кружиться голова. — Пойдем отсюда, — шепнула тихонько Падма, крепко сжимая руку сестры. — Отец нас хватится. — Отец не хватится вас, — прозвучал скрипучий голос за спиной, и девочки обернулись одновременно, как по команде. Перед ними стояла древняя старуха, седая и худющая. Нечёсаные волосы всколочены, глаза – колючие и едкие. Её руки были покрыты коростами и кровоточащими ранками, а во рту, похоже, совсем не осталось зубов. — О нет, мои милые, он не хватится вас ещё долго. Он очень занят сейчас. Очень, очень занят. — Что у вас с руками? — спросила Парвати, дрожа от непонятно откуда взявшегося холода. — Это правда кровоточит. Правда всегда кровоточит, дитя. Ты это узнаешь. Падма отступила на шаг и потянула сестру за собой. Но Парвати стояла, словно изваяние, не в силах оторвать взгляд от мертвых старушечьих глаз, не могла и пальцем шевельнуть. Старуха ступила к ней, как то вдруг оказавшись рядом – вплотную, и взяла её лицо в свои ладони. От старухи пахло смертью. — Да, я умираю, малютка, — проскрипела она, словно прочитав мысли. — Я умру очень скоро, и уже до рассвета тело моё будет лежать в этой подворотне, и кости мои не узнают огня, ведь некому будет их сжечь. Но это не страшно, слышишь, дитя, совсем не страшно. Ведь я тебя нашла. — Пойдем, пойдем отсюда, — голос Падмы звучал издалека, будто из-под воды, и Парвати почти не чувствовала прикосновения, не замечала, как сестра тянет её за руку. Она смотрела в глаза старухи и с каждым мгновением всё сильнее падала куда-то — все глубже и глубже. — Отдаю тебе его. Отдаю, мне больше нечего миру сказать. Он ведь всё равно не слушает! Никто никогда не слушает. Отдаю, — шептала-хрипела старуха, и шёпот её опутывал Парвати, словно паутиной. Лёгкий, мягкий кокон. И не выскользнуть из него, не выбраться. — Что отдаёте? — едва слышно пролепетала она, и глаза старухи полыхнули холодным пламенем. — Дар. И вдруг Парвати увидела. Увидела всё-всё – и свой красивый дом в языках чёрного пламени, и тени, танцующие вокруг, и бедную свою маму, которую поглощает огонь и пепел. Увидела, как её мир – такой тёплый и родной – исчезает среди искр, а демоны хохочут, глядя на тщетные попытки мамы выбраться из огня. Увидела – и закричала. Они бежали с Падмой к дому, бежали, задыхаясь на ходу, а старуха смеялась, запрокинув голову к небу, смеялась счастливо и радостно. И когда они были уже совсем близко, словно из-под земли вырос отец. Подхватил их обеих на руки, и поволок дальше, как можно дальше – от огня и демонов. Недели спустя они оказались за тысячи миль от Индии, на этом дождливом холодном острове, в доме старого бизнес-партнера, через которого Амар Патил когда-то продавал чай. С тех пор прошло четыре месяца и пятнадцать дней. Падма так с ней и не разговаривала. Она её боялась.