Arcanum

      Она сидит на выступе террасы Собора Святого Марка. Молчит. Ветер ласкает рыжие волосы, вплетает в них запах моря, которое сейчас сотнями бликов на воде ослепляет на горизонте.       Солнце Венеции нежное и немного обидчивое, потому что городской пейзаж всегда почему-то больше пленяет взгляд, чем небо над головой.       Смерть дышит полной грудью, старается не расплескать внутри это хрупкое равновесие, которое вот-вот пойдет рябью по воде. Вспоминает сейчас Ка Дарио, Этери в полумраке танцевального зала, Эда, ведущего ее по узкой улице и целующего запястье. Эти образы приходят во сне, смешиваются с сотнями других, вечных и несбывшихся. Таких, что никак нельзя отделить от реальности.       Колесо предназначения запущено, паутина людей и обещаний затягивается. Вырываться из нее на удивление не хочется, потому что сегодня утром приходит неотвратимое осознание перемен. Словно то, что раньше было нерушимым, на секунду сдвинулось, но на место не вернулось. Будто бы что-то очень важное произошло...       Но никто даже не заметил.       Туристы то и дело закрывают обзор на лагуну, заставляя вспоминать такое надменное «ты загораживаешь мне солнце», но слова вслух не произносятся. Их цена слишком высока в этом городе. Светлейшая берет плату за каждое из них.       Даже у Смерти.       Пара туристов из России, разглядывают пейзаж, листают хрустящие страницы путеводителя, сверяются с помятой картой. Девушка с рыжими волосами слушает их непроизвольно, вытягивает из шума знакомую информацию, надоевшую уже до отвращения.       Обычно люди перелистывают начало в любой книге про Венецию. Ведь что там может быть интересного? Построили город на воде «аки птицы», спрятались в Лагуне на десятках островов, торговали с половиной соседей, со второй половиной-- воевали. Что тут еще скажешь.       --Интересно, как у них получилось это все создать? С чего Венеция начиналась?—девушка из России листает книгу, находит предисловие.       Смерть не выдерживает, встает со своего парапета, касается пальцами мрамора перил и напевно произносит:       -- Когда изгнанники пришли в лагуну, со всех сторон их заливал свет. Они нашли остров. И голос, подобный шуму многих волн, велел им построить церковь на обретенной земле.       На минуту кажется, что само время замирает. Вкрадчивый голос проникает под кожу, бередит внутри какие-то детские желания сказок и чудес. Про пути и обретения. Про завершения и открытия. Про все, что существует в нас на уровне вековой памяти, никогда неспособной выплеснуть это наружу . Она с нами навсегда—эта потребность в путешествиях. Малых и больших, а еще ужасно больших, как каких-то запредельных и нездешних.       --И они построили эту церковь?—парень с путеводителем нарушает оцепенение первым.       Девушка с рыжими волосами кутается в шарф еще плотнее.       --О, нет. Вы вряд ли дойдете до нее. Собор Святого Марка—это бывший личный собор Великого дожа. Как раз для мощей самого Марка приспособленный в итоге.       Люди вокруг начинают немного обступать кольцом, слушают. Когда нет экскурсовода, так и хочется уловить хоть крупицы информации от кого-то, запомнить хотя бы ее, пока ты не ослеп и не оглох от этого города окончательно.       --Что примечательно, даже своего Святого венецианцы украли. Вывезли под видом свинины из Константинополя, спрятав в плетеной корзине. Об этом есть мозаика в нефе собора внизу.       Люди постепенно затихают. Многие слышали эту легенду, но в голосе девушки, стоящей у самых перил, есть что-то такое, что заставляет ей верить, будто она несет своими словами какой-то необходимый покой.       -- Венецианские купцы на самом деле никого не украли. Они подкупили стражу, предложили и столько денег, что невозможно было сказать нет. Все могло оказаться примерно так: Если вы поедете с нами в Венецию и прихватите с собой мощи Святого Марка, то в Светлейшей станете очень богатыми людьми.       Кто-то из туристов невольно улыбается, обстановка теплеет. Будто все они роднятся этими древними историями. Сближаются.       -- Хитрые венецианцы придумали себе и оправдание кражи. Мол, когда-то давно крылатый лев явился Марку и сказала ему «мир тебе, Марк, пророк мой. В этих водах будет построен город и там ты найдешь свой последний приют». Очень удобно, я считаю,-- девушка с рыжими волосами усмехается.—Есть городская легенда, что если на скульптуре льва, которых в Венеции сотни, книга открыта, Светлейшая была в состоянии мира, пока этот объект строился, а вот если закрыта—воевала. Но это, конечно, миф.       --Почему?—любопытство всегда было слишком сильно в людях.       --Потому что Венецианская Республика почти всегда воевала. Здесь слишком часто была…смерть.       Внезапную тишину нарушает крик чаек. Когда люди слышат о смерти, они всегда неловко замолкают, словно первобытный страх скрепляет им губы печатью.       Девушка с рыжими волосами смеется.       -- Жизни здесь тоже было предостаточно, конечно,-- колокола на Санта Мария Маджоре вторят ей, разрубают цепи молчания.       Туристы согласно кивают.       --Говорят, когда Наполеон захватил Венецию, то на тех каменных львах, где смог, приказал перебить надпись на книге на «права человека и гражданина». Один гондольер тогда даже пошутил, мол, отлично, этот лев, наконец, перевернул страницу.       Люди уже не скрывают улыбки. Шутки они понимают, такое их больше не пугает, не заставляет ежиться от внутреннего холода. Юмор согревает и не дает замерзнуть. Вот только девушка с рыжими волосами внезапно чувствует себя…одинокой. Потому что закат спускается на лагуну, заставляя людей на террасе доставать телефоны и делать фото. Так они, очевидно, пытаются доказать сами себе, что все еще живы…хотя в Венеции это делать, как нигде, проще. В этом городе невозможно быть несчастным. Это такая внутренняя магия, которая работает со всеми. Даже со смертью.       Она проскальзывает мимо фотографирующейся толпы, медленно идет к бронзовой квадриге лошадей, невесомо касается тонких ног. Они на виду у многих-- своеобразный символ собора наравне с мозаиками. Но только те, кто поднимается в музей, могут увидеть настоящую скульптуру. Ту самую, которые венецианцы вывезли из Константинополя, а после-- которую у них забрал Наполеон. Кони спустя время в Венецию вернулись, но только под крышу соборного музея.       Девушка с рыжими волосами опирается на угловую стену, рассматривает их ближе. Эту мощь движения, рвущихся вперед лошадей, которые могли принадлежать даже какому-то божеству, управляющему повозкой.       В пальцах Смерти очередная карта в золотистой обложке. Колесница. Черный и белый сфинксы везут вперед человека, полного решимости. Того, кто уже выбрал свой путь и разгадал самую важную загадку: что же делает его счастливым.       Рыжие волосы ловят на себе отблеск уходящего солнца, смешивающегося с золотыми мозаиками собора. Луч скользит по щеке последним нежным прикосновением. Губы шепчут чуть слышно слова того, кто любил и чувствовал Венецию слишком сильно:       Тонущий город, где твердый разум       внезапно становится мокрым глазом,       где сфинксов северных южный брат,       знающий грамоте лев крылатый,       книгу захлопнув, не крикнет «ратуй!»,       в плеске зеркал захлебнуться рад.       Слова действительно захлебываются и теряются в вороте теплого шарфа. Смерть спускается по крутым ступенькам, придерживается за стены, чувствуя под ногами твердую поверхность. У самого выхода в сувенирной лавке касается пальцами распродажи елочных шаров в плотных упаковках. Находит один с собором и серебристой ниточкой-петелькой, покупает зачем-то.       Собор выпускает из себя неохотно. Словно выплевывает оглушенное его величием тело, усмехается. Но девушка с рыжими волосами и новогодним шаром в ладони выходит с гордо поднятой головой. Словно ее это золото потолка и мрамор пола ни разу не впечатляют.       Площадь встречает ее привычным шумом. Голуби деловито выхаживают по плитке, чайки кричат, люди разговаривают. Продавец-пакистанец предлагает бордовые розы с дежурной улыбкой. Сдача от шара кочует в протянутую ладонь, а цветок немного колет шипами кожу.       Это было бы смешно, если бы не казалось таким символичным. Ведь в день смерти Святого Марка- 25 апреля -принято как раз дарить бутоны этого цветка своим любимым. Вот только продавец вряд ли знает эту историю, как и многие другие, принадлежащие Светлейшей.       Девушка с рыжими волосами сжимает цветок сильнее, чувствуя шипы в руке. От шума и толпы скрыться хочется отчаянно. Она идет вдоль по Набережной Скьявони, пока людей не становится меньше, садится на парапет ближе к воде, понимая, что сумерки уже почти победили, и от света осталось лишь красное пятно возле купола Мадонны делла Салюте.       Почти как бутон розы.       Смерть на секунду думает, что даже на празднике бутона подарить цветок ей было бы все-таки некому. Усмехается, закидывая его дальше в море.       Светлейшая молча принимает розу в свои воды, унося за горизонт.       Буддисты представляли смерть человека, как возвращение волны, набегающей на берег, в бескрайнее море .       И в этом для них никогда не было ничего печального.       Девушка с рыжими волосами молча перекатывает в руке елочную игрушку, только теперь понимая, что причин у этой покупки не было никаких.       Ведь у нее даже елки никогда в жизни не было.       Зачем тогда шар?       Пожимает плечами, растерянно понимая, что общение с людьми, очевидно, пробуждает внутри какую-то запредельную человечность…       Или глупость?       Спустя минуту с удивлением замечает на ладони каплю крови от шипа.       Прикасается губами.       В первый раз за все время своего существования.       POV Дженни       Если ты с детства знаешь свое предназначение, то никогда не сможешь по пути заблудиться. Даже в таком городе, как Венеция. Здесь сходят с ума навигаторы и карты, туристы толкаются на узких улицах и делают фото на крутых мостах.       Те, кто родился в этот городе на воде, знают прекрасно три вещи: как пройти кратчайшим путем в нужное место, как скрыть от чужих глаз свою душу и мысли, а еще, как быть безоговорочно счастливым.       В Венеции сложно думать о чем-то менее великом, чем вечность. Под ногами и пальцами—вещи и дома, которым сотни лет. Иногда мы сами не знаем, кто жил в наших квартирах до.       Хотя это, в принципе и неважно.       Здесь и сейчас—самые верные место и время.       Других на самом деле Венеция никогда тебе не дарит.       Я иду по узким улицам от кампо Сан Поло к Риальто, прячусь в тени стен и выступов, почти танцую под музыку в плеере, не обращая внимания на рекламные плакаты. Они на самом деле для туристов. Потому что мы и так знаем, какая выставка теперь в Скуола де Сан Рокко или галерее Академии.       В школе мы ходили туда бесплатно, рассматривали венецианскую живопись, и, честно говоря, скучали. Потому что все эти Тинторетто, Беллини и Тициан обычно навевают на детей тоску.       Со мной же всегда было что-то не так,потому что я рассматривала цвет и свет. Это то, что в картинах привлекало меня больше, чем сам сюжет.       Почти божественное сияние от полотен, которые на самом деле висят в полумраке. Они сами освещают пустое пространство и заставляют зрителей не дышать.       --О чем ты думаешь, Дженни, спрашивает меня учительница.       --О том, что настоящее искусство всегда несет свет.       Не знаю, поняла ли меня сеньора Морозини тогда, но в тот момент казалось, что это были не мои слова, а кого-то более важного и умного. Того, кто гораздо мудрее девочки в резиновых сапожках с медвежатами.       Потом я пыталась рисовать вечерами. В основном портреты и иногда—тогда, когда тоска становилась нетерпимой—звездное небо. Мама всегда говорила, что у меня есть талант, но жить в Венеции и учиться живописи—это почти мовитон. Будто бы ты пытаешь показать свои рисунки из разряда «палка-палка-огуречик» Леонардо да Винчи.       А вот танцевать я любила гораздо сильнее, несмотря на то, что это казалось чем-то гораздо более запредельным, чем живопись.       Мама рассказывала, что танцевать я научилась раньше, чем ходить.       Но что тут сделаешь, если мне всегда казалось, что музыка есть везде? Что я слышу барабаны, когда мальчишки стучат прутьями по забору, скрипку—в звуках ветра и плеске волн.       И танцевать под эту музыку всегда было проще, чем под настоящую.       Мама приводит меня на занятия танцами почти во двор по соседству. Там арендует студию синьорита Этери. Мы собираемся для начала просто посмотреть, попробовать, пощупать это искусство, но все меняется с самого первого шага .       Потому что она танцует. Мне кажется , что в паркетном зале не человек, а птица, которая рвется из клетки, пытается взлететь и не сгореть при этом. Как феникс, который вот-вот превратится в пепел       А потом из него же и возродится.       Мама хочет окликнуть женщину-птицу, но я слишком крепко сжимаю ее руку и не даю сказать ни слова, потому что нарушать это волшебство слишком преступно. Мы молчим столько, сколько длится музыка. Больше всего мне хочется, чтобы она никогда не заканчивалась.       Чтобы женщине в красном никогда не пришлось умирать.       Дрожь последних аккордов проходит до кончиков ее длинных пальцев, искрит, затихает в карих глазах. Мы смотрим друг на друга какую-то ничтожную долю секунды, чтобы понять—она несет такой свет, что внутри меня разгорается пламя.       -- Я звонила вам,-- нарушает тишину мама.—И привела дочь.       Она подталкивает меня вперед, считая, что я боюсь сделать первый шаг. Но на самом деле мне не страшно, я просто не могу понять: как мама не замечает, что сейчас мы будем ходить по музыке, которая еще отражается в зеркалах, по мечтам о свободе огненной птицы, ставшей человеком.       -- Привет. Меня зовут Этери,-- женщина садится на корточки, протягивает мне руку.       Я замечаю маленькие родинки и у нее на шее и крошечные морщинки в уголках глазах.       --Дженни,-- чужие пальцы леденят ладонь.       --Что ты видишь, Дженни?—серьезно спрашивает она.       --Свет. Я вижу свет.       Этери учит меня танцевать многие вечера, собирающиеся в месяцы и годы. Мы становимся близки постепенно…почти как семья. Я иду за ней в любой зал, который только мы решаем снимать, занимаюсь с другими детьми, которые приходят и уходят, провожу время с Этери и Дианой, учусь тому, на что у мамы не всегда хватает времени—рисовать стрелки, готовить и придумывать свои танцы.       Может быть, поэтому для меня собственная школа Этери никогда не была чем-то несбыточным. Удивляет в итоге только место—Проклятый дом Дарио, а вот в остальном все слишком ожидаемо и…правильно.       Единственно возможное в нашем безумном городе.       У нас уже давно есть свои традиции на Рождество, Дни рождения, Карнавал, праздник Мадонны Салюте или Большой Регаты. Казалось, что они останутся нерушимыми навсегда. В детстве, ведь все происходит будто бы навечно.       Но потом Диана уезжает в США, а в город возвращается адвокат Эдуард, продавший Ка-дарио под танцевальную студию.       И все меняется.       Эд приносит цветы и обеды, приходит на тренировки, уводит Этери на ужины, поправляет волосы и подает пальто. Его становится слишком много в нашей танцевальной жизни. Также, как и других постоянных учеников.       Бабушка всегда учила меня, что перемены никогда не приходят одни. Наверное, потому что так смириться с ними немного проще. Они оглушают скорее количеством и изменяют тебя постепенно.       Поэтому сейчас я бегу к мосту Риальто, уворачиваясь от прохожих. Мне нужно успеть на Регату Святой Бефаны. Каждый год в день этой ведьмы, которая наказывает плохих детей углем, а хороших конфетами, в Венеции проводят регату. В лодки садятся только мужчины старше пятидесяти лет, наряженные ведьмами. Тот, кто побеждает, получает почет и лавровый венок.       Мы всегда покупаем глинтвейн—нам с Дианой безалкогольный, конечно-- стоим на балконе дома у Франческо и смотрим на Гранд канал. Туристы обычно толпятся внизу, силясь увидеть хоть что-то. Мы чувствуем себя тогда настоящими венецианцами—надменными и гордыми, влюбленными в этот город до дрожи.       Как в огненную птицу, сжигающую клетку и тебя самого.       В этот раз возле Этери стоит Эдуард, поддерживает ее плечом, шутит о чем-то с Франческо и его женой. С удивлением замечаю еще и других девочек из танцевальной студии. Те, кто переехал в город, еще ни разу не видел Регату. Они толпятся у перил и вглядываются в горизонт.       Глинтвейн кажется мне невкусным, а шум невыносимым. Я вижу, как Эдуард разливает всем вино в стеклянные стаканы из муранского стекла, и вдруг понимаю, что ничего больше не будет прежним. Что все так внезапно пришло в движение, что не может уже затормозить.       Словно Ка-Дарио за сотни лет научился выражать свое проклятье иначе, более болезненным способом для тех, кто, как я, ненавидит перемены.       В тот момент, когда команда синей лодки обходит своих соперников и взрывает мост и окрестности аплодисментами, я чувствую, что прошлое неотвратимо уходит. Что сегодня мы не пойдем на искусственный каток на Сан Поло, не будем дурачится, цепляясь за детских пингвинов и слушая рождественские песни.       Потому что Дианы нет с нами, а вместо нее есть Эдуард, который, кажется, не умеет смеяться, а еще-- другие девочки, которые не любят кататься.       Среди поздравлений победителей Регаты и чужого смеха я чувствую себя слишком странно. Будто бы громадная колесница, которая удерживала равновесие вокруг, вдруг начала разгоняться, и то единственное, что остается мне—это попытаться не попасть под копыта, несущихся лошадей.