В шаге

— Пойдем. — Он подал Артемию руку. Гаруспик, не беря ее, повернул к нему голову. Даниил Данковский светился изнутри — помятый, изможденный, перевитый бинтами, только-только сумевший поспать в полуобмороке, пока Бурах за ним присмотрел. Даниил светился, как потустороннее существо, но чернота глаз, теперь сгустившаяся, отдавала иронией. Гаруспик не понимал ее. Но уже не злился. — Не пойду я туда, — он хрустнул спиной, разминая закостеневшие позвонки. — Ненадолго. — Потеплевшие от сна, уже человеческого цвета губы слегка покривились в усмешке. — Кто знает, может статься, нам больше не предоставится возможности. Ни мне, ни тебе. Гаруспику и не нужны эти возможности. Но Даниил, теперь выпрямившись, все еще смотрел в ожидании. Артемий со вздохом поднялся, опираясь о колено. Будто потакал одному из детей — полноты ощущенья добавляла лихорадочная искорка довольства, мелькнувшая у доктора Данковского в глазах. — Вот и славно, — шепнул тот про себя. Устремился вперед, считать ступени, а легкий, удивительно теплый ветер раздул полу его замызганного, исцарапанного плаща. Бурах поднимался тяжело, как в настоящую гору — каждый шаг ощутимо отнимал силы, точно пропущенный удар в болезни. Зато поступь Данковского щелкала ритмично, легко — почти юношески. Он казался слитым со звонкой махиной Многогранника, перевитым с ним Линиями, как страховкой. Сейчас Артемий не всматривался в Линии, но чуял их все равно. Этот человек… угольный, едва зарумянившийся, но все белый от усталости, теперь расправивший плечи, хотя вовсе мог бы упасть без чувств… не надо быть менху, чтобы сравнить его с Башней. Подцепить взглядом родство. Оба они чуждые этому месту. Оба жутковато, ломано, неправильно… красивые? Чего уж, можно ведь так сказать? Наверное… Однако появилось неудобство где-то глубоко внутри, запить словно захотелось. Бурах свел брови, притормозил. Где-то он не то подумал, что-то там иначе… Но вдруг Даниил остановился, качнулся, выдохнув сквозь зубы, приложил ладонь ко лбу — накренился… Бурах поймал его, в два прыжка оказавшись рядом. Он больше не казался защищенным в метрах ста от земли. — Только убиться сейчас не хватало, — мрачно пошутил Гаруспик. Или не совсем пошутил. — Неужели… — Даниил задыхался, словно это он только что рванул через пяток ступеней за раз, но голос прорывался смешком: — Ты думаешь, что я… поддержу тебя? — В смысле? — опешил Артемий. Наконец убирая руки от его спины. — Мог бы не трогать. Хоть за Утопию голосов стало бы меньше. А толку? — Спасибо. Уже жалею, что не столкнул, — проворчал Гаруспик, уходя вперед. Не глядя. — Ты правда обиделся? — но Даниил поспешил за ним, опередил, как Бурах в тайне и надеялся. Сущая бредятина — пререкаться, взбираясь на стекольную-шипастую Башню. В день, когда минуты на счету, и только на два-три рассветных часа разлилось в воздухе спокойствие. Самый темный час — на излете ночи — они провели вместе, в холодной траве. А Башня сама по себе бредятина, но тут уже перебор какой-то. — Да нет, — легко, почти весело дернул плечом Гаруспик, — подумал просто, какую идейку славную ты мне подкинул. Вот я дурень: надо было вообще всех перерезать к чертовой бабушке, вот я бы и победил. — Язвите, значит, Артемий Исидорович, — но в Данииле ни тени раздражения не промелькнуло. — Вынуждаете, Даниил… — он замялся. Почти две недели бок о бок. И до сих пор не знать такую малость, как отчество…  — Даниилович. Если… вам хочется знать… напоследок. Можно было и самому докумекать. И все-таки и у Даниила появилась отдышка. Он то и дело останавливался, тоже отталкивался от колена, то глядя на ступеньки, то вскидывая подбородок, хотя оставались-то сущие пролеты. Словно когда он чуть не оступился, отошел какой-то контакт в их с Башней связи. Гаруспик не удивится, если б все это оказалось правдой. Вышли на последнюю площадку они почти бок о бок. Бурах все-таки не стал его обгонять или совсем нагонять — от смутных опасений ли, от глупой ли теперь попытки сохранить капельку усилий. — Великолепный вид, не правда ли, — вымученно развел руками Данковский, но его спокойный, едва ироничный восторг звучал искренне. — После Совета, если все кончится… не совсем удачно для меня, — он с наслаждением похрустел шеей, вскинув к ней руки. — Не совсем удачно для моей фракции… Бурах потянулся было помочь, размять лучше — но вовремя себя одернул. — Я сойду отсюда в Горхон, — докончил мысль доктор Данковский. Зачесалась рука спихнуть его уже сейчас. Чтоб неповадно было. — Для таких-то признаний ты меня сюда тащил, ученый? — Не совсем, — бледно, отсутствующе улыбнулся Даниил, опускаясь на плитки. Свесил в пропасть сапоги, облепленные подсохшей грязью и травой. Отчего-то ужасно похожий на гордячку-Каину в эту минуту. Гаруспик не двинулся с места, мимо Города мрачно щурясь в размытый горизонт — желто-бурый океан трав, вспученный холмами — как волнами, камнями — как скалами, и в провалах оврагов… побитый болотом, как молью, и с росчерком блестящего Горхона. Величественно. И восходящее солнце будто бы подожгло степь жидким и нежным огнем. Слова Даниила смешались с порывом ветра: — Я хотел быть уверен… что не сойду сейчас. Гаруспик подавил желание сжать его плечо. Проглотил все, что закрутилось на языке. Не мудрено, вообще-то. Нечему удивляться, да? Здесь, между глухим осенним небом и дымной землей, что корчится в агонии, даже сильное, онемевшее сердце Бураха щемит от тоски. Тонко-тонко, как свирель. Здесь, между одной смертью и другой, на подступах к чужим снам, пусто и очень одиноко. Конечно, Даниилу не так, хоть и похоже — но ему сладка эта печаль. И все ж-таки… да, Гаруспик прощупал хоть самую поверхность его беспокойной души, понял его — и совсем не понял в то же время. Ради такого-то холода, ради этой тянущей, звенящей боли в груди — убивать все живое, горячее, дышащее? Даже если в самом себе убивать — то зачем? Разве сама по себе жизнь — не чудо? Черт разберет это все… Сейчас самое время трясти его, уговаривать, отрывать, отрезать от жадных, металлических Линий этой мерзкой, мертвой громадины, да разве получится? Поздно. Все слишком поздно. Да и дело само не в Многограннике. Было бы время, еще бы распутали умелые руки все это безобразие у него внутри… А теперь — что? Пустое все… пустые мысли. Пустые минуты щелкают у Данковского на запястье. Задыхаясь от тесноты в груди — острого чувства, будто на всей земле остались только они и эта узкая площадка — Артемий тяжело и медленно опустился рядом, но не стал свешиваться в пропасть, а подтянул ноги под себя. Так теплее. Чуточку, но теплее. — Не надоело? — буднично вздохнул, чуя, как тело наливается привычной, вездесущей усталостью. Стоит сесть или ненароком прилечь, она тут как тут. Сколько дней придется отсыпаться, чтобы ее прогнать, а главное, когда и придется ли — думать не хочется. — Что? — вскинулся Даниил, кажется, успевший уже выпасть куда-то в свои миры. — То застрелится он, то скинется… не надоело, говорю? — У меня такая судьба, — дернул плечами Даниил. Неуютно так, еле обозначив движение. Истаял румянец на заострившемся, уже не холеном, опухшем со сна личике… Он опять сделался изжелта-бледным, как свежий покойник. Бурах нахмурился, тихонько фыркнул, отгоняя наваждение, будто струйку дыма. — Сам ты себе выдумал эту судьбу… — сплюнул, но только-только Даниил начал морщиться и рваться возразить, продолжил: — Да знаю я, знаю, чего теперь толковать. Выходит, что и нечего. И стынет что-то, берется изморозью у самой аорты, прямо как… с Аглаей, когда смотришь в упор в эту минуту — на этого Бакалавра, что притих и весь осунулся теперь — и видишь не противника, а заплутавшего, глупого кудесника, который сам же себе чинит препятствия, а иначе, видимо, и не может. О многом он думает, а глаза — глядите-ка, пусты и тревожны, точно в них отражается только ветер да ушедшая ночь. Тошно теперь быть с ним — почти физически тошно. — Зря я пошел, — грубо бросил Гаруспик, поднимаясь. Ловя на себе ехидный, пронзительный… несчастный взгляд. — Нечего тут делать. Мне тем более. Но голос мстительно смягчился, всего на нотку, как дрогнул, и этого хватило: — Прости, Даниил, — хватило, чтобы застыть в дурацком раздражении. — Не за что, — протянул Данковский еле слышно, отворачиваясь к зовущей, гудящей в стыках пустоте у себя под ногами. Дико и неестественно оставаться — а уходить тошно не меньше, и каждый грузный от усталости шаг стискивает что-то нежное — под оградой треснувших ребер, чуть ниже сердца. Глупо это. Сейчас надо думать иначе. О другом думать — не то оглянешься и обнаружишь, что и сам заблудился, заигрался, как этот… этот Даниил. Пролетом ниже Гаруспик, махнув рукой, садится на точеные, ледяные ступени, и те снова сосут из него тепло сквозь слои одежды. Хорошо хоть, не с кровью. В отличие от Данковского. — Захочешь прыгать, что не могу — зови! Я недалеко буду! — жестоко и хрипло смеется Бурах. И слышит точно такой же хохот выше. И чудится, что крепчающий ветер, слишком рано пахнувший октябрем, разносит этот хруст и звон в горле Бакалавра на сотни миль окрест. И до смутной ревности не хочется, чтобы хоть кто-то еще слышал. Пусть хоть это от него останется — и только у Гаруспика. Как платок должен был остаться у Евы, скальпель — у Марии, у Стаматиных — другие, химические побрякушки… или наоборот, как пойдет, а у Города — высокомерный взгляд и глубокий след в глине каждой тропки. Только вот все Утописты и сами приготовились ложиться кто в гроб, кто в воду, кто во враждебную степь. А Город… Город предстоит спасти. Потому Бурах медленно качает встрепанной головой и темно ухмыляется. Прикрывает глаза, упирая подбородок в свои же пыльные, грязные колени. Полчаса до начала дня, не больше. Полчаса до дня, который все решит. Сделано, что можно. Осталось делать больше и просто ждать. Но сейчас Гаруспик ждет, пока Даниил наглядится на последний такой рассвет. Когда еще не понятно, что будет. И кажется, что все может быть. Что бы такое «все» ни значило. И тошно уже от этого.