Auslander

Тысяча девятьсот сорок второй, середина весны. Ведь сейчас середина весны, да? А что за месяц? Который час? Дмитрий забыл о том, что время вообще идет. Когда над головой свистят пули, а рядом взрываются снаряды, когда ты чудом успеваешь соскользнуть, если повезет, в окоп, а не повезет — в воронку от предыдущего взрыва, время замирает, растягиваясь и невероятно замедляясь. Юноша лежал как раз в одной из воронок, с дрожью сжимая свою винтовку, прижимая к себе, словно возлюбленную. Его вообще не должно было быть здесь. Он снайпер, он должен был сейчас лежать где-то в горах и высматривать других снайперов. Но он заплутал по лесам, а потом его, словно гром среди ясного неба, настигла битва. В воронку, словно серый комок, сваливается парень, и вот они уже оба направили друг на друга дула своих оружий. Но они не стреляют, потому что у обоих руки ходят ходуном, в глазах плещутся слезы, а сердца бьются так, словно готовы остановиться и без выстрела. Дима не понимал, сколько они просидели так, не мигая, испуганно рассматривая друг друга. Возраст у них был примерно одинаково юный. Лет двадцать-двадцать три, не больше. Им бы сейчас быть дома, обнимать любимую девушку, а не бояться, что дрожащий палец на курке сорвется, и он убьет кого-то. Опять. У них у обоих руки по локоть в крови. Первым сдается немец, с выдохом опуская ружье и сжимая освободившимися руками бедро. Так вот почему Диме казалось, что он выглядит нездорово. У него, конечно, как и у любого снайпера, была с собой аптечка, но помогать он ему не собирался. Чертов фриц, если бы не он и его товарищи, этой войны вообще бы не было, он бы сейчас был дома. День тянулся отвратительно долго. Взрывы то затихали, то опять начинали греметь где-то над головой. Немец все так же сидел напротив, сжимая свою ногу, не зная, как ее перевязать, и стискивая зубы от нарастающей боли. А к ночи он стал бледным, практически сливаясь с тающим снегом за его спиной, и у Димы внутри что-то дрогнуло. Негнущимися пальцами он полез за своей фляжкой, а немец вдруг вновь схватил ружье и смотрел на парня перед ним, часто дыша и моргая, от испуга и ослабленности. – Не стреляй, – тихо произнес Дима, показывая ему флягу, а когда ружье вновь отправилось на землю, он протянул ему, опасливо сближаясь. – Danke, – немец кивнул, забирая и сразу отпивая, в процессе понимая, что это не вода, а крепкий алкоголь, разлившийся по телу живительным теплом. – Sprichst du deutsch? Дима отрицательно покачал головой и на очень плохом английском ответил: – Little bit English. Дима не знал, как строить предложения, знал лишь самые простые слова и, судя по лицу немца, ситуация у них была примерно одинаковая, ведь он разочаровано хмыкнул, сплевывая в сторону сгустки крови изо рта. Они оба не знали, что делать, поэтому через три минуты обдумывания, что же за херню он собирается сотворить, Дима берет свою аптечку и придвигается к немцу ближе, который хочет вновь схватить свое ружье, но останавливается, услышав: «I will help». Юноша быстро справляется с его раной, не такой страшной, как казалось с той стороны воронки, но все равно обильно кровоточащей даже сейчас. С ранами от огнестрельного так всегда. И когда рана обработана и перетянута, пусть парень и натерпелся, пока Дима ее промывал, но после последнего витка бинта и крепкого узла, он откидывает голову и расслабляется. – Danke... – Тихо выдыхает иностранец, закрывая глаза и практически моментально засыпая. – И че мне с тобой делать?.. – Спросил юноша сам у себя, садясь рядом с немцем и не веря в то, что не может просто бросить его. Это казалось каким-то бесчеловечным. Поэтому он уполз обратно, туда, где пролежал весь день, и, вновь обняв винтовку, решил тоже подремать. Посреди ночи он проснулся от руки на своем рту, уже готовый выстрелить, но парень, нависая сверху, приложил палец к своему рту, и тихо зашептал: – Ruhe. Wir müssen gehen, – и, получив кивок в ответ, взял свое ружье, что оставил там же, где спал, и пополз из воронки в сторону леса. Дмитрий не понимал, почему он это делает, но пополз следом за ним, слыша, что где-то в обстрелянном поле ходят люди. Немцы. Ползти пришлось долго. Ведь сугробы сошли, а кустарник еще не вырос, и, вымазавшись по уши в грязи, они все же выбрались, найдя валежник и расположившись на нем. – Weh... – Измученно стонет немец, потирая место раны и стараясь расправить повязку, которая едва ли выдержала такое долгое испытание. Дмитрий с ужасом смотрел на него, постепенно осознавая, что он сейчас с врагом, в ночном лесу какой-то богом забытой области и, черт возьми, он ему сочувствует. Все раны он переживал в одиночестве, стараясь не ходить в лагеря – у них и без него работы полно, и лишь время от времени пополнял там аптечку. По спине вновь прошел холодок. Он потратил бесценные бинты на немца, что он творит вообще!? Но день, проведенный под обстрелами и бомбардировкой, кажется, сделал их друг к другу ближе. Настолько, что немец сейчас задавался теми же самыми мыслями – и только из-за них он решил вытащить этого русского парня с поля. Было бы слишком неблагодарно дать его пристрелить. – Ich heiße Richard, – произносит он, решив начать знакомство, и протягивает руку для рукопожатия, но почти молниеносно получает по ней пинок, а русский парень скалится, уже направляя на него дуло пистолета с глушителем. – Иди нахрен, Фриц, – рычит юноша, а лицо его подрагивает, и он вот-вот готов нажать на курок, но Ричард испуганно поднимает руки и шепчет: – Bitte, nicht. Мольба не стрелять понятна на любом языке. Дима видит в нем себя. Напуганный, совершенно не желавший этой войны, пытающийся выжить хоть каким-то образом, ведь таких как они отправляют воевать не спрашивая. «Пушечное мясо», — так говорили в лагерях, считая потери среди товарищей, когда снайперу удавалось невольно подслушать разговоры, радуясь, что он не заводит друзей в подобное время. «Чертова мясорубка», — думает он сам, когда становится свидетелем сражений подобных тому, что было сегодня. И он успокаивается, совсем немного, но успокаивается, опуская пистолет и отползая от немца еще дальше, все еще недоверчиво косясь на того. – Gott sei Dank, – выдыхает Ричард, а Дима вдруг усмехается, почти смеясь, и добавляет: – Да уж, Слава Богу.