Auslander

На бумагу капали слезы, что было невозможно остановить. Он писал о своей любви, о том, что с ним произошло на чужой земле, и что он погиб не одиноко, а рядом с добрым другом. Он знал, что это письмо не скоро будет у его возлюбленного в руках и что оно разобьет ему сердце, но он решил, что лучше, если он все сам расскажет, чем Клаус будет мучиться ночами, напрасно думая, что он, возможно, жив. Дописав, он осторожно сложил влажную бумажку и отдал Диме, показав, где написал нужный адрес, надеясь, что карандаш не сотрется, а парень, кивнув, убрал листок под одежду, к самому сердцу, что отдалось внутри согревающим теплом. Какой же он был неосознанно любящий, этот русский Дмитрий. Он часто делал что-то очень приятное и заботливое, не задумываясь о том, что вообще делает. – Danke, – с облегчением выдыхает немец, и его взгляд опускается на пистолет, что все так и был в руке юноши. Ричард отступает, давая Диме возможность поднять руки, и тот поднимает, но боится нажать на курок, глядя в глаза парня, которого (он осознал это только сегодня утром) полюбил всем сердцем. Олег уже отошел к Паше, что поделился с ним сигаретой, и отвернулся, просто ожидая хлопка пистолета, который все не раздавался, сдавливая внутри и его сердце. – Целуй его и стреляй уже, не мучай парня, – вдруг говорит Павел, и он наконец-то не звучит издевательски, наоборот, будто пытается помочь. – Ты хоть представляешь, как ему страшно? Дима слышит «целуй» и позволяет своим чувствам выйти наружу, вместе со слезами и глубоким, действительно чувственным поцелуем, полным извинений, тоски, любви и сожаления. Никто его не осудит после, ведь всем все и так было понятно, едва ли не с первого дня. Ричард обнимает его так крепко, насколько вообще способен в своем состоянии, и шепчет в самые губы «Auf wiedersehen, Dima», улыбаясь так неуместно влюбленно и тепло. – Ауфидерзейн, Рихард, – кажется, он произносит это совсем криво, но впервые немец слышит свое имя правильным, и это лишь усиливает его улыбку – и он вновь отступает, давая Диме место. Теперь, кажется, выстрел точно произойдет. Юноша вновь поднимает руки, глядя прямо в глаза немца, и вспоминает, что смотрит практически в отражение, а по их щекам совершенно одинаково текут неумолимые слезы, и из-за этого еще больнее. Он не хотел, чтобы так получилось, не хотел, чтобы Ричард погиб, он так хотел, чтобы он смог вернуться домой... В голове пулей проносятся последние слова Паши, и он понимает, что действительно зря тянет время от неизбежного, и палец сам нажимает курок. Тупая отдача, звонкий хлопок – и голова Рича задирается, утягивая тело назад, и Дима его ловит, плавно опуская на землю. Ясные, как летнее небо, голубые глаза остекленело смотрели вперед, из них катились последние соленые капельки, а во лбу было лишь небольшое отверстие. Дима был рад, что не изуродовал его. – Дайте мне похоронить его... – Нет. – Просто попроси ребят нам помочь, и мы справимся очень быстро, – Олег нахмурился, глядя на него, и сердце Паши дрогнуло. Хоронить немца было бы тратой времени, но видя то, как Дима поглаживает его по щеке и как он глотает слезы, так и просящиеся наружу, он не смог отказать в такой мелочи. В конце концов, он вынудил его сделать настолько отчаянный поступок. Вшестером они и вправду справились очень быстро, выкопав небольшую, но все же могилу и забросав ее землей. Дима все это время отрешенно смотрел на лицо Ричарда, а когда они продолжили путь, и он пошел вместе со своими, видимо, новыми товарищами, под вечер, он вдруг понял, что рядом с ним никто не идет, превозмогая боль. Что никто не улыбается ему, шепча что-то успокаивающее на немецком, и что он больше никогда не услышит это по-смешному кривое «Dmitry». Он упал на колени, прямо в грязь, пытаясь вдохнуть хоть немного, а когда получается, разражается ужасающим криком отчаяния, настолько громким, что почти сразу же его голос срывается на хрип, а Олег подбегает, падая рядом и обнимая, стараясь помочь. Только сейчас до него дошел весь ужас произошедшего и только сейчас он понял, что собственноручно убил Ричарда. Правда, Рич так и не сказал, но он был рад, что это не сделал кто-то другой. Уже куда более отзывчивые и сочувствующие соотечественники сумели кое-как привести его в чувства, хотя бы для того, чтобы он продолжал идти вперед, и повели за собой, наперебой пытаясь убедить, что все правильно. Что у Ричарда все равно было заражение и он бы долго не протянул и что он бы все равно в итоге погиб, а Дима вспоминал только тот день, когда они были на речке, первый раз, когда немец позволил себе быть более откровенным в своих желаниях... Почему же он тогда отверг его? Каждому чувству свое время. Все дальнейшее было как в бреду. Война, что, казалось, длилась бесконечно, закончилась очень быстро. И каким бы невозможным это ни казалось, победой Советского Союза. Дима вернулся домой, чтобы рассказать родным, что он смог выжить, и успокоить мать с сестрой, а после уехал в ту самую деревушку к милой девушке, с которой однажды провел ночь. Когда заработала почта и освободилась от шквала поздравительных писем, что люди отсылали по всему свету, Дима решил, что пора и ему отправить одно очень важное письмо, от одного взгляда на которое щемило в груди, а к горлу подкатывал ком. Он помнил до ужасающих деталей, как оно было написано, и как отчаянно Ричард просил об этом, поэтому просто не мог забыть о его просьбе. И когда то приходит по адресу, из ящика его достает молодой парень, забавно, но ловко ковыляющий на протезе. Он видит, что оно из Советского Союза, и это не может не настораживать, а когда он читает его полностью, в глазах у него темнеет от выдавленного из груди дыхания. Он до последнего надеялся, что его возлюбленный жив. Но даже получив такие новости, он был рад, что не остался в неведении, ведь мучиться всю жизнь было бы слишком тяжело. А так... Так он хотя бы знает, что у его любимого был друг, который ему помогал, и что он ушел из этого мира не безымянным солдатом в воронке от взрыва, а человеком, по которому скучали и грустили. А слегка затертая бумажка с высохшими разводами вновь намокла.